Крестики-нолики

"Сказки для Марты", Дмитрий Дейч

Утверждают, что Буковски и Довлатов писали для новых поколений читателей-в-общественном-транспорте с синдромом дефицита внимания. Утверждают, что Стивен Кинг революционизировал повествовательные техники и заложил основу современного нарратива, ибо длина его абзацев (и, соответственно, глубина заложенных в оные смыслов) определялась полем экрана словопроцессора. Значит ли это, к примеру, что современный нам израильский писатель Дмитрий Дейч сочиняет сказки для КПК и мобильных телефонов? Или под формат френдленты ЖЖ? На обложке утверждается, что сказки его написаны для Марты. Попробуем разобраться. Марта… Марта… Who the fuck is Марта…

Вообще, конечно, писатели — они очень бедные люди. Не в том смысле, что «трудно писать, брат» — когда это было легко? — а в том, что герои кончились. Нет больше Самсонов, Давидов, Соломонов — эти кончились еще во время оно. Герои помельче тоже как-то измельчали. И что делать? Фэр-то ке? У Дейча героями вынужденно становятся чайники, моль, банковские автоматы и телеграфные столбы. Ну что, какова община, таков и ребе, поэтому на-гора в лучшем случае выходят столь излюбленные нынешним грамотным народом сюрреалистичненькие притчи без особой морали, ибо с моралью нынче тоже довольно туго — в системе координат, где неизвестных и переменных больше, чем символов на клавиатуре.

А народ стал вроде как ужасно грамотен, на кривой козе его не объедешь, Бебеля от Бабеля и Гегеля от Гоголя отличат — казалось бы. Но «если приглядеться к крапиве», станет до жути ясно, что читатели кончились тоже. Ибо они и были подлинными героями настоящей литературы ровно столько, сколько на этой планете существует связная письменность — от клинописных инвойсов на покупку лошадей.

Я о том, что писательство — как и чтение, — судя по всему, становится занятием в высшей степени необязательным. В самом деле, как тут попишешь, когда все уже написано, все всё знают и говорить, когда нечего сказать, вроде бы не о чем?

“Люди, например, стали гораздо многословнее по сравнению с 1949 годом, им стоит гораздо больших усилий придерживаться определенной линии разговора, они тратят вдвое больше слов, и слова эти означают вдвое меньше, вдруг они сбиваются на явную бессмыслицу… Мне кажется, это станет ясно любому, стоит только попытаться проследить внимательно за течением посторонней беседы. Да и я уже не могу вспомнить достоверно, каким образом рассуждал в семьдесят первом, ведь мышление, несомненно, зависит от языка по принципу обратной связи, а язык с тех пор оплошал.” Так нам говорит сам автор, это не я придумал. Вот и получается, что писатель пишет, а в ответ ему раздается:

“Странная книжка, которая вначале кажется сборником необычных сказок, к середине ты понимаешь, что Дейч пишет не сказки, а нечто такое, что никакому жанровому определению не поддается, для каждого текста он придумывает новый жанр или находит какие-то новые черточки старого, всем хорошо знакомого жанра. К концу книжки становится ясно, что я ничего не знала ни о том, как пишут книжки, ни о том, что такое сказки, ни о мире, в котором живу. Очень здоровски!”

Странная книжка, ага. Бедные Марты — всё для них приходится изобретать заново. Кафку, Насреддина, Лао-цзы, «практически все, что так или иначе может быть отнесено к сказке, легенде, притче, мифу: сказки Андерсена и Киплинга, библейские сюжеты и греческие мифы, китайскую мудрость и платоновские диалоги». И резюме — критик сказал, как отрезал: «пародия». Пародия на что? На «Агаду»?

Ключик к Марте, мне кажется, довольно прост. Нынче с подозрительным упорством повсюду начал раздаваться призыв к «обнулению», который, видимо, среди прочего означает, что нынешние Тедди должны мягко спихнуть с круизного лайнера современности не только «все богатства, накопленные человечеством», но и «реальность, данную нам в ощущении». И ощупывать слона заново, опять, опять и опять. При размытости этических критериев, эстетическом изобилии и передозе чистой информации труд сей — под стать и Сизифу, и Танталу. Возникает простая потребительская проблема выбора и фильтрации. У Дейча же в «Моли и именинном пироге» НЕПРАВИЛЬНАЯ РЕАКЦИЯ «карается немедленным ОБНУЛЕНИЕМ». Модный призыв «будемте как дети» может запросто обернуться тем, что с водой этими новыми детками окажется выплеснут и пресловутый младенец— собственно младшенький из того же помета. Как в старом анекдоте про папашу, которого застали за мытьем ребенка: папа держал чадо за уши и полоскал в кипятке, а в ответ на гневный вопль супруги невозмутимо произнес: «Ну так вода же горячая». И куда тут деваться бедному писателю, я вас спрашиваю?

Вот он и старается как может, изо всех сил тщась своими крестиками-клинышками-закорючками обогнать незримый легион противников, заполняющих поле ноликами. Воссоздает самое близкое к новой литературной вселенной в «Переводах с катайского» — обманчиво знакомую Поднебесную. Пытается синтезировать нового героя-голема в Насреддине — условно-арабском разгильдяе с многовековой мудростью талмудиста и уличной сметкой одесского жулика. Подлинная же писательская сила часто оказывается заключена в первой фразе — и только в ней. «Возьмите слово — любое слово»:

“— А все потому, что нам чертовски не хватает гибкости, — сказал телеграфный столб…”

— Что ж, теперь можно подумать и о поэзии, — пробормотала моль, окончательно запутавшись в складках тяжелого драпового пальто…

Жил-был банковский автомат…

О старом Исааке говорили, что он не ослеп, но однажды просто перестал открывать глаза…

И подлинными героями — в традиционном, едва ли не голливудском значении — «Сказок для Марты» остаются двое: нос дедушки Довида Гирша реб Ицхака Дейча, выведший советскую часть из немецкого окружения, и Исаак-Слепец, под знаком которого в итоге и воспринимается вся книга:

“Мы попросили его: «Поговори с нами об этом», и он открыл книгу на другой странице, понюхал ее и прочел вслух: «…молчание мое создало высший Храм, бина, и низший Храм, малхут. Люди говорят: 'Слово — золото, но вдвойне ценно молчание'. 'Слово — золото' означает, что произнес и пожалел. Вдвойне ценно молчание, молчание мое, потому что создались этим молчанием два мира, бина и малхут. Потому что если бы не смолчал, не постиг бы я единства обоих миров».

Тогда мы спросили его: «Как же в молчании происходит твое заступничество?» Исаак ответил: «Молитва хороша, но лучше молитвы танец. Я пляшу с вами и так беседую во Храме». Мы вспомнили, что часто потешались над ним, видя, как слепой пляшет, и устыдились этого, и вышли от него.”

Так вот и вынуждены мы плясать нынче — и писатели-реликты, и читатели-эндемики. Мы говорим, мы спорим, мы спрашиваем, мы читаем и записываем. Пишем сказки для Марты. «Увы, это — все, что мы можем».

Впервые опубликовано на Букнике.

Заговор против человечности

Мария Галина, "Куриный бог"

Самое пугающее происходит на той границе, где реальность как таковая незаметно начинает меняться изнутри. Ускользает меж пальцев. Ткнуть, что именно не так, мы не можем, лишь смутно, тревожно чувствуем прорастающие стебли фальши. Только что ты был уверен в том, что тебя окружает, но вот все пошло трещинами и распадается, а ты все еще не возьмешься сказать, в чем, собственно, дело, на смену приходит чужое, ты не узнаешь собственное лицо, ты не узнаешь правила, по которым сопрягается и функционирует знакомый мир, как будто некий немыслимый ребенок разобрал его на кусочки, а потом составил в неправильном порядке. Далекая диссонансная нота на периферии восприятия, она возникает исподволь и звучит все громче, громче и надсадней, пока звук не ослепляет тебя. Когда ты откроешь глаза, все изменится.

То последнее, за что ты пытался зацепиться, возможно — и есть вообще самое важное, но теперь уже поздно. Тебя больше нет.

Так формулируется правило об исчезновении человечности, правило «Смуглых и золотоглазых» Бредбери. Ему, как звенящей золотой нити в темноте лабиринта, следуют рассказы «Куриного бога». Тюлени, оборачивающиеся людьми, барды, поющие войну, странноватые мечтатели, эскаписты, хтоническое, всесильное и неудержимое. Люди продолжают идти вперед, и люди терпят вечное поражение (или наоборот).

У Марии Галиной есть тайное оружие — она прекрасный поэт. Там, где поэзия и мифологическое ощущение мира вступают в заговор, им подвластны вещи самые страшные, ну.

Картинка мира

Рисунки Хармса

Даниил Хармс – гений, это понятно. Его короткие абсурдистские зарисовки повествуют обо всем, что случается (или не случается) вокруг. Он тонкий наблюдатель за жизнью, мизантроп и вечно недовольный собой эгоист, возносящий себя до небес и ввергающий себя же в близкую к безумию пропасть. Он исследователь собственных недомоганий, постоянно ищущий взаимности одинокий худой чудак, а его собрание сочинений – самый тонкий и точный документ эпохи.

Собранные под одно обложкой рисунки Хармса – необходимое дополнение к хронологии его жизни и его чувств. Более ста пятидесяти работ – от планов комнат и квартир до портретов, от крошечных заметок на полях до «каракулей», - все это дополняет образ человека, без которого отечественная литература была бы другой. И, вполне возможно, сам окружающий мир был бы другим. Каким-то непостижимым образом этот смешной человек смог зафиксировать время, людей, саму счастливую и болезненную атмосферу тех лет, в которые ему довелось жить. Рисунки – просто маленькая, но совершенно необходимая часть того мира.

Короче, вы все неправы

"Почему мы ошибаемся", Джозеф Халлинан

Халлинан в тринадцати главах очень подробно описывает, почему неправы и насколько. И в заключении говорит, как же можно попробовать снизить количество ошибок.

"Довольно часто человек не виноват в своих ошибках. Оценивая то, как мы видим, запоминаем и воспринимаем окружающий мир, можно утверждать, что мы все склонны искажать действительность, что и заставляет нас совершать ошибки конкретного типа. Например, зайдя впервые в здание, правша имеет склонность поворачивать направо, хотя это может быть не оптимальный маршрут.
Поэтому, например, в поисках самой короткой очереди, стоит сначала смотреть налево."

...Зачастую к ошибкам приводит склонность делать запоздалые выводы...

...Как только за человеком закрепляется репутация объективной и не предвзятой личности, он, как правило, начинает проявлять большую готовность к высказыванию политически некорректных идей и мнений...

...Способность человека к многозадачности — одно из величайших заблуждений современности. Нам кажется, что мы одновременно сфокусированы на нескольких видах деятельности, а на самом деле наше внимание просто разрывается между разными задачами.На полное восстановление глубокой концентрации после отвлечения на, например, телефонный звонок, уходит примерно 15 минут. После сорока это время увеличивается. У женщин способность переключаться развита получше...

"Мужчина по ошибке принял звуки порно по DVD за мольбы женщины о помощи. Теперь его обвиняют в проникновении в чужую квартиру с мечом в руках".

...Если вы учите стихотворение в лесу, вам будет сложнее вспомнить его в помещении. И наоборот...

...Мы считаем разговор инструментом передачи информации, но это чаще просто форма подачи себя. Поэтому люди безбожно всё перевирают и приукрашивают. И нас даже устраивает, что слушатели часто в курсе, что именно и в какую стороны мы преувеличиваем...

...У большинства мужчин IQ меньше, чем они предполагают. А у женщин, напротив, выше. А ещё мужчины, в отличие от женщин, склонны переоценивать свою внешнюю привлекательность...

...При изучении склонности к риску (в пяти категориях - финансовый, связанный со здоровьем и безопасностью, связанный с развлечениями, этического характера и социального (то есть, риск высказать непопулярное мнение в компании)) выяснилось, что мужчины проявляют намного большую готовность к риску, чем женщины. За исключением социального риска!

...Заодно, мужчины склонны забывать свои ошибки быстрее и легче, чем женщины...

...Студенты-юноши чаще лгут, преувеличивая свои планы и достижения. Девушки же обычно лгут, приукрашивая другого человека...

Допустим наша страна готовится к эпидемии неизвестной болезни, которая, как ожидается, унесёт жизни 600 человек.

Испытуемых поделили на две группы, каждой группе дали два варианта, надо было выбрать наиболее предпочтительный. Одной группе дали варианты:
программа А - удастся спасти жизни 200 человек.
программа Б - на одну треть вероятно спасение всех 600 заболевших и на две трети, что они все умрут
Вторая группа получила варианты:
программа В - умрут 400 больных
программа Г - на треть вероятно, что никто не умрёт, и на две трети, что умрут все заболевшие

Мы можем заметить, что решения задачи полностью совпадают в разных группах. В программах А и В 200 человек спасаются, 400 умират. В программах Б и Г - на треть вероятно, что все спасутся, на две трети, что никто. Но в первой группе решения были сформулированы с точки зрения с точки зрения числа спасённых жизней, и 72% респондентов предпочли вариант А. Во второй группе формулировка была с точки зрения умерших, поэтому 78% выбрали вариант Г.

Шесть достоинств десяти романов

Ю Несбё: все романы о детективе Холе

Когда в свое время я дочитал последнюю книжку из десятироманной серии норвежского писателя Ю Несбё про сыщика Харри Холе, то загрустил не на шутку. Потому что кончилось долгое и качественное развлечение, и найти ему равноценную замену “подсаженный” читатель в моем лице надеялся не сильно. Уж слишком немногие из пишущих в пугательном жанре стращают, втягивают и забавляют читателя столь концептуально-стройно – ну, или интуитивно-выверенно – не знаю. Но эта серия вполне поддается аналитической раскладке как минимум на несколько типов достоинств.

1. Герой (который Холе). Вызывающий эмпатию. Сложный, не комиксный, с кучей странностей, бзиков, недостатков, фобий, то завязывающий, то развязывающий алкоголик с неудачной и запутанной личной жизнью и волнообразной карьерой, ненавидимый одними коллегами и обожаемый другими... То есть, вполне себе представимый живой человек, а не персонаж.

2. Хорошая связка жанров: это не только детективы, это еще и триллеры, да с элементами боевика – то есть, в каждой книге не только имеется логическая и полумистическая загадка, но и некий “action”, добавляющий адреналина читателю.

3. Хитрый сюжет. Мало того, что изощренный изобретатель Несбё сочиняет какие-то немыслимые по запутанности завязки, так ведь еще и в процессе распутывания наивный читатель начинает думать, что угадал, кто виноват – ан нет, мимо! И так порой не по одному разу!

4. Обиходно-бытовая убедительность. В романах куча мелких характерных примет и деталек, герои отвлекаются на взаимные интриги, решение проблем, дружбу и секс – то есть, нет там несгибаемой сюжетной линии, которая тупо ведет к развязке, но линия эта извилиста, оттого натуральна, и доверие вызывает, и интереса не ослабляет нисколько.

5. Психопатологическая зловещесть (почти во всех романах) – этот компонент автору чудом удалось сделать симбиотическим пункту 4 – то есть, при том, что окружающая среда нормальна и неудивительна, где-то в ее глубинах происходят совершенно ужасающие вещи. Это бодрит (особенно, если не забываешь, что это все-таки понарошку все).

6. Композиция. Автор совершенно кинематографически играет с читателем, ловко монтируя эпизоды – если когда-нибудь по этим романам будут снимать сериалы, есть на чем заканчивать серии, оставляя зрителя в состоянии недоуменной заинтересованности и лихорадочного нетерпения.

Полный список: "Полет летучей мыши" (или “Нетопырь”), "Тараканы", "Красношейка", "Богиня мести" (или “Немезида”), "Пентаграмма", "Спаситель", "Снеговик", "Леопард", "Призрак", "Полиция".

Лучшее средство борьбы с осенней хандрой

Наш новый литературный концерт

Хей, мы вернулись с новой программой музыкальных произведений, вдохновленных литературой, воспевающих книги и укрепляющих нашу любовь к этому полезному роду занятий — чтению. Ну и бороться с осенней хандрой так гораздо проще. Поехали.

Для начала нужно представить уникальный творческий коллектив — «Оркестр книжной лавки» из города Бат, Великобритания. Они работают только в местном независимом книжном магазине — «Универсальном лабазе читательских наслаждений мистера Б.» — и сочиняют только такие песни, на которые их вдохновляют только любимые книги или авторы. Что может быть уместнее для нас, правда? Итак, песня по роману Неда Бомона «Несчастный случай при телепортации»:

А первый номер нашей остальной программы — песня, вдохновленная романом Льюка Райнхарта «Человек [игральных] костей». Не пробуйте это дома:

По традиции второй номер — о книжках вообще. Лучше примера, чем у Бьорк, пожалуй, не сыскать (ну и Мишель Гондри постарался).

Признания в любви к авторам, как мы неоднократно убеждались, бывают разные. Например, такое — Флэнну О’Брайену:

Или такие — Михаилу Булгакову, вернее — его персонажице:

Ну, кидаться камнями нам, пожалуй, не с руки, у всех свои недостатки. Это же не половое преступление, в конце концов:

Фактура «Юритмикс» тут видна довольно неплохо — роман Джорджа Оруэлла «1984», конечно. А вот в следующей песне источник вдохновения разглядеть будет сложнее:

Ключевое слово тут — «Хэрри Лайм». Старая песенка «Преступного элемента» натурально отсылает нас к фильму Кэрола Рида «Третий человек», а от него — к одноименной повести Грэма Грина. Но — продолжим. Еще немного европейской классики, раз уж о ней речь зашла:

Из Европы плавно переносимся в Америку, где Лу Рид споет нам «Ворона» Эдгара По — и это одно из лучших исполнений этого текста, на мой вкус:

Как вы заметили, наверное, концерты наши устроены по принципу свободной (но прозрачной) ассоциации, поэтому дальше логично послушать Джона Кейла и замечательную компанию с композицией, основанной на одной из самых древних аллегорий в мировой литературе:

Ну и последним номером в нашей программе сегодня пусть будет еще одно возвращение в сказку:

А вы это… не выключайте буквенных радиоприемников. Голос Омара вам еще и не так споет.

Боюсь тебя, Родина

"Время секонд хэнд", Светлана Алексиевич

Есть немало людей, которые умеют рекомендовать такие книги другим людям. Я не умею. Это тяжелое, горячечное чтение. От него делается трудно и сумрачно. Любое честное чтение — труд, а такое — прямо пахота. Книга Светланы Алексиевич — блистательная, на мои ухо, глаз и мозг, эссеистика, богатая на стили и формы, на слух и зрение, на способность преданно записывать за живыми людьми, не вмешиваясь, не судя, не оценивая, — давая сказать.

Советские и постсоветские дети читают эту книгу очень по-разному, мне кажется. Да-да, я знаю, что это часть цикла книг, эта — последняя в цикле. И Светлана в послесловии сообщает, что о любви и смерти — т.е. о том, что дальше, — расскажет в следующих книгах. А пока есть оно, время секонд хэнд, то, что досталось нам, обитателям "после 1991-го". Донашивать прежде пошитую жизнь до полной ее физической негодности. А в наших климатах эта одежда уже давно не то что не радует — ни красоты, ни сугреву от нее.

Жутко, страшно, больно это читать. Совершенных откровений я не ожидала (и не получила), скорее набралось сколько-то подтверждений уже читанному и усвоенному: нас, советских людей, родили сюда с целью (по умолчанию) героически умирать, а не жить. Что никакой смысл существования, кроме преодоления и превозмогания, не тянет на смысл. Что "боги мелочей" тянут на богов только в порядке краткой интермедии между трагическими актами. Алексиевич удается воздерживаться от патетики, любого цвета, в любую сторону, и за это я ей как читатель неимоверно признательна. Она — почти "честный свидетель", в белой тоге, по Хайнлайну. Она ухитряется не отнять надежду — но и не подарить ее. От этого все же мне мнится просвет между облаков. И именно поэтому я рискую рекомендовать эту книгу.

Да зачем кто-то станет красть часы, когда можно украсть велосипед?

"Третий полицейский", Флэнн О'Брайен

Поскольку жизнь человеческая есть галлюцинация, внутри себя вмещающая вторичную галлюцинацию дня и ночи (последняя есть антисанитарное состояние атмосферы вследствие скопления черного воздуха), то разумному человеку и не следует тревожиться из-за иллюзорного приближения предельной галлюцинации, известной под названьем смерти.

Наше путешествие в царство мертвых будет совершено, во-первых, на велосипеде. На трехколесном, хотя люди и будут смеяться, или же на тандеме, или, возможно, от вашего велосипеда осталось только двадцать три процента велосипеда, а от вас, в свою очередь, двадцать три процента вас, и не разобрать, кто едет на ком, только длинные фалды сюртука реют в воздухе.

Наше путешествие в царство мертвых будет совершено, во-вторых, в сопровождении трудов ученого мужа. Несмотря несомненную вымышленность де Селби, чья цитата приведена нами в эпиграфе, его философскии концепции повлияли на современные ему умы непередаваемо. Оцените величие: проникшись идеей иллюзорности любого движения, чтобы съездить из Бата в Фоукстон, он часами глядел на открытки с видами Фоукстона — и поговаривают, в то же время его видели выходящим из тамошнего банка. Эта, и множество других принципиально новаторских концепций де Селби, основанных по сути своей на отрицании какой-либо связности в чем угодно, определят наше путешествие.

Которое начнется ударом лопатой в челюсть и продолжится разговором об истинных ценностях — разумеется, о велосипедах.

Наше путешествие в царство мертвых пройдет в сопровождении господ полицейских, великолепных сержанта Фокса и типа по фамилии Маккруизкин. О третьем пока не будем. Намекнем только, что обывательские представления о функционировании полицейских казарм будут позорно раздроблены в пыль.
Наше путешествие в царство мертвых начнется с удара лопатой в челюсть, неловкого закапывания трупа посреди ирландской глуши, неловкого разговора с несносным призраком, жалобы в полицию на пропажу золотых часов, которая неизбежно приведет нас к смертному приговору. Наше путешествие даже не думает делать вид, что в нем присутствует любая связность, оно распадается на фрагменты великолепной, фантастически сконструированной ерунды, парящие в бесконечно холодном, темном одиноком космосе, в котором путешественники движутся наощупь, натыкаясь на предметы, разумеется. И это — дико смешно. Всегда смешно почему-то, когда люди на предметы натыкаются.

Не исчезая

"Не сбавляй оборотов. Не гаси огней", Джим Додж

Не спрашивайте, почему я дочитал его только сейчас. Время пришло.

Первый из двух крупных романов великого пост-битника и около-хиппи, одного из немногих еще живых мудрецов современной мировой литературы (да, это честь — жить на одной планете и в одно время с Джимом Доджем) — скорее исторически-культурологический, нежели «сигнально-опорный». Он примерно идеален — рок-н-ролльно-наркотический роман дороги, основанный на мифологии середины ХХ века, что нужно еще? Додж увязывает в одном повествовании (линейном, как дорога, — но и таком же причудливым, как поездка Призрака, со вставными новеллами и обрамляющей это путешествие историей, которая несколько обманка, хотя призвана быть реальнее некуда в этом пространстве) «эпоху битников» с концом 60-х (при том, что основное действие происходит в 1965-м) и всеми вытекающими. Распад «бит-поколения», к которому автор сам опоздал родиться, показан как бы изнутри, но с нужной долей отстранения, чтобы не тонуть в мелких деталях. Керуак здесь — набор клише и имя, которое может взять себе буквально кто угодно, а Кэссади и вообще обратился в миф. Хиппи только начинают бродить (не в смысле перемещений — перемещаются они только по Хэйт-Эшбери; в этом смысле присовокупленный блёрб «Гардиана» — очень смешной: «“Беспечный Ездок”, только без хипья»). Но пунктиром прочерчены все основные силовые линии, намечены основные (и важные) притяжения идей и, гм, культурологем.

Но и это, как мы понимаем не главное. Хорошие романы дороги — это наглядные развертки романов взросления и поисков а) себя, б) свободы в себе (а плохие трогать мы не будем) — ну и то, конечно, что мы сами в них вчитываем. Душа, транценденция, человек в мире, любовь — все это там есть. Он грушевиден, в нем вообще есть почти все. Хотелось бы, чтобы у романа на русском сложилась и дальнейшая судьба.

Жизнь на грани

«Трикстер, Гермес, Джокер», Джим Додж

Потерявшая родителей юная красавица Эннели рожает мальчика от одного из нескольких неизвестных партнеров, каждого из которых она любила. Бежав из приюта вместе с ребенком, она попадает под покровительство таинственной организации АМО, объединяющей великих алхимиков, мудрых торговцев наркотиками, карточных шулеров и прочих людей с большой дороги. Влюбившись в одного из них, одержимого идеей похищения плутония и наставления мир на путь истинный, Эннели, готовая на все ради любви, обрекает своего сына на долгие годы обучения у лучших учителей АМО, магов и отступников, и такие приключения (как физические, в прямом смысле слова, так и подсознательные), что предсказать дальнейший ход событий невозможно…

Американский писатель Джим Додж, автор крошечной повести «Какша», похожей на сюрреалистический вестерн, и дорожного романа «Не сбавляй обороты», больше всего похож на битников шестидесятых. Однако он, если можно так выразиться, битник нового поколения. Позаимствовав у классиков битнической литературы романтику дороги, ведущей к недостижимому счастью, он все равно творит нечто совершенно свое. Битники, в сущности, писали об одиночестве – одиночество Доджа слишком громкое и многолюдное. В романе «Трикстер, Гермес и Джокер» страсти бьют через край: если небо – то синее до рези в глазах, если красота – то такая, что сводит в паху, если любовь – то на разрыв аорты. К тому же, Доджу не знакома меланхолия – он наполняет свой роман таким густым текстом, что сюжетов хватило бы на дюжину толстых книг. Додж постоянно обманывает читателя, то подсовывая ему ложную сюжетную линию, то предлагая неправильный ответ на заданный вопрос, порой – едва ли не о смысле жизни. Додж тасует героев, и до ошарашивающего финала читатель так и не понимает, кто же в книге главный герой, за кем следить. Разгадка проста – следить надо за всеми, потому что каждый персонаж романа, словно в мозаике, является частью общей картины мира, гранью алмаза – того Алмаза, который им всем предстоит похитить, чтобы заглянуть за пределы реальности.

Детектив, фантастика, пронзительная история любви, иногда – бэд трип и, от первой до последней страницы, захватывающее и не отпускающее чтение. В мире героев Доджа хочется жить, любить красавицу Эннели и вместе с ее сыном учиться менять облик, играть в карты, чинить корабли и исчезать. Додж описывает настоящую жизнь – ту, которая существует только в самых хороших книгах.

Доктор Хаус на кухне

"О чём Эйнштейн рассказал своему повару", Роберт Вольке

Помните, как Доктор Хаус решил найти себе хобби и стал готовить? А у Уилсона стали подгорать тефтельки, а внутри ещё не пропеклись вообще, и паника-паника, и тут Хаус весь в белом говорит — налей туда уксуса, он замедлит какие-то сложные химические реакции и ускорит какие-то другие и что-то ещё такое сделает, и всё будет спасено (я смотрела на английском, и поняла смысл ровно так).

Так Хаус спас шары Уилсона.

Вот. Вот про это и есть книжка Роберта Вольке. Она не художественная, поэтому её можно читать двумя увлекательными способами —

1. Искать в ней ответы на свои конкретные вопросы.
2. Читать подряд, как серию коротких детективных рассказов, не связанных между собой напрямую, но имеющих общую тему.

Начинается всё с сахара, что благородно, потому что читать ответы на вопросы про все эти милые тростниковые сахара — интересно в любом случае, вне зависимости от вкусовых предпочтений. Да и путь к чужим сердцам лежит не всегда через мясо.

Да к тому же в книжке есть рецепты в каждую тему, и про них есть отдельный удобный указатель в конце.

Итак, вы узнаете, что:

• В белом шоколаде действительно нет кофеина. А ещё там нет шоколада;
• Правда ли, что коричневый сахар полезнее для здоровья;
• Таки когда солить макароны или воду для макарон;
• Зачем класть кости в бульон;
• Почему рыба пахнет рыбой;
• Можно ли в адскую жару готовить еду прямо на плавящемся асфальте;
• Тайный способ быстрее всего разморозить продукты;
• Зачем в крекерах маленькие дырочки;
• Почему еда остывает, если на неё подуть;
• Насколько вредно пить колу, которая аж растворяет ржавчину

и ещё кучу всего увлекательного, временами непонятного, периодически невероятного и всегда завораживающего.

Временно всплывшая Атлантида

Книжная серия "Атлантида"

В 2003 году издательство Ad Marginem, порывшись по букинистическим сусекам, наскребло там второсортных фантастических, шпионских и приключенческих советских романов из сороковых-пятидесятых, да и начало их перевыпускать в свет. Действие даже по тем экономически щадящим временам было смелым, и, полагаю, что не нашла серия отклика в сердцах нового читателя – а иначе через пару лет не накрылась бы. Но за это время вторую жизнь (по крайней мере для ограниченного числа эстетов, фанатов и любителей концептуальных неожиданностей) получили штук двадцать чудесных книжек: был там и Лазарь Лагин (который не только, как выяснилось, “Старик Хоттабыч”) и Лев Овалов со своим майором Прониным, переставшим к моменту реинкарнации быть даже анекдотическим, и совсем какие-то экзотичные авторы с инопланетянами, агентами иностранных спецслужб, волшебными приборами и неизбежными хэппиэндами в пользу бесстрашного, умного и верно подкованного гражданина СССР – космонавта ли, разведчика или просто настоящего гражданина.

Конечно, в идеале этот так называемый “трэш” надо читать в оригинальном виде: облеченным в жутко-наивно нарисованные картонные переплеты, с пожелтевших пыльных страниц, пахнущих библиотекой ЖЭКа или дачным чердаком, но пойди ж найди такое!.. Хотя теперь на развалах можно обнаружить, скорее, эти древности, чем собственно адмаргинальные издания...
Я попробовал определить для себя, в чем заключался кайф от чтения этого, в общем-то, мусора, имевшего к литературе никакое отношение – да и название издательства-переиздательства как раз подсказывало: эти книжки находятся за пределами того, что принято называть искусством (хотя издательство имело в виду что-то другое, сочиняя себе название).

По той ли причине, что они как-то помогают сформировать картину тогдашнего мира (хотя кому это нынче надо?) – или мира, который тогда хотелось сымитировать?

Потому ли кайф, что книжки эти ничем не прикидываются, не мимикрируют под глубокомыслие, и есть в них некое кривоватое простодушно-расчетливое обаяние?

Оттого ли клёво, что это квинтэссенция приключения – и даже внутренние и как бы духовные метания героев, если они имеют место – плакатно-понятны?

Или просто запах жэковской библиотеки, куда зимними вечерами забегал маленький Стасик Жицкий за очередной порцией похожей ерунды – вот этот запах не выветрился со страниц?..

Всем веселья!

Продолжение диковинных диалогов в книжных магазинах

И до, и во время, и после издания сборника было ясно, что коллекция эта не может быть исчерпывающей: и сами книжные эльфы между собой, и завзятые читатели не дадут этому источнику иссякнуть. Ваш покорный слуга Омар — с произвольной выборкой новых неотразимостей.

— Смотрите, у нас новые глобусы. Они прекрасны! Крутятся, а еще светятся в темноте.
— О! А можно посмотреть?
— Да, конечно, пойдемте под стол!

*

— Ой, «Вавилонский разговорник»! А он какого уровня?

*
(по телефону):
— Сижу в книжном в «Пионере», читаю «Тибетскую книгу жизни и смерти». — (Пауза.) — Да ты что, я за рулем.
*

— Есть ли у вас книги про русалок?
— Есть «Русалочка» Андерсена в разных изданиях.
— Нет, мне нужно про современных русалок.
*

— А есть ли Хемингуэй?
— Да, есть. Вам что-то конкретное?
(Смотрит в телефон.)
— «Старик и море» есть?
— Этой книги, к сожалению, нет, но есть другие его произведения.
(Продавец показывает всего Хемингуэя. Дама раскладывает все экземпляры и фотографирует.)
— Это не для меня, попросили купить. Он же детективы писал, да?..

Весь этот ужас дает тебе возможность писать и волновать других

"Собрание произведений", 5 т., Михаил Жванецкий

С этим человеком прошло все мое детство, и он слился с моим отцом, потому что папа разговаривал его словами, фразами, целыми абзацами. Годам к шести я научилась цитировать Михалмихалыча страницами, почти ничего не понимая в произносимом, но приводя в щенячий восторг компанию родителей, а также праздных отдыхающих на пляжах Сочинского района, где я демонстрировала впитанный материал, стоя на камушке в одних трусах. Уже тогда, понимая только слова, но не их совокупный смысл, я решила, что вот это и есть настоящий русский язык — и настоящий юмор. Пересмотру это решение не подлежит до сих пор.

Я никогда не была в Одессе. Но она, Одесса, у меня есть — в лице чрезвычайного и полномочного посла ее, Михалмихалыча.

Некоторые читавшие что-то — или всё — из этого пятитомника говорят, что читать это неправильно и неудобно, что Жванецкого можно и нужно только слушать. У меня нет никаких проблем с его текстами — я не могу его не слышать за буковками. Даже те миниатюры, которых в моих ушах нет.

В этом жанре не было и нет никого даже близко подошедшего по чистоте и точности высказывания, и в том числе поэтому Жванецкого можно читать с бумаги — думаю, даже тем, кто никогда его не слышал, хотя представить себе такого человека (половозрелого возраста) я в русскоязычном пространстве не очень в силах. Это блестящий русский стенд-ап, двойного действия: Эдди Иззарда, при всем моем обожании, я не представляю в написанном виде, равно как и Дилана Морана. Да даже и Робина Уильямза. Михалмихалыч — цейссовской наблюдательности публицистика и, на мой взгляд, едва ли не идеальный документ эпохи (tm). Потому что в нем — в отличие от громадного пласта русскоязычного людоведческого нонфикшна о второй половине ХХ века, выполненного в жанре горестного вздоха, — есть то, за что все мы, по-честному, любим написанное слово: надежда и смех. И поэзия.

Дар

Это дар тебе от Бога...
Ты себя им можешь поддерживать и защищать.
Он освежает тебя.
Он вылечивает тебя.
Он делает тебя независимым.
Я не знаю, заслужил ли ты его.
Все, что ты приобрел и достиг, не стоит того, что имеешь с детства.
Через тебя говорят с людьми.
Тебе повезло. Ты сам радуешься тому, что говоришь.
Ты понятен почти каждому.
А кто не понимает, тот чувствует, и чувствует, что не понимает.
Перестань переживать и сравнивать себя.
Или переживай и сравнивай.
Ты и сравниваешь, потому что не понимаешь дара.
И не понимай.
Господи! Как ты проклинаешь свою мнительность, впечатлительность, обидчивость, ранимость.
Как ты проклинаешь себя за вечно пылающее нутро. Эту топку, где мгновенно сгорают все хвалы и долго горят плохие слова.
Как ты проклинаешь память, что оставляет плохое.
Как ты проклинаешь свое злопамятство, свой ужас от лжи.
Ты не можешь простить малую фальшь и неправду, а как людям обойтись без нее?
Ты же сам без нее не обходишься...
Как неприятен ты в своих нотациях и поучениях.
И как ты сражен наповал ответным поучением.
Как ты труслив в процессе и неожиданно спокоен у результата.
Как ненавистно тебе то, что ты видишь в зеркале.
Ты все время занят собой.
Ты копаешь внутри и не можешь перекопать.
Существует то, что волнует тебя.
И те, что волнуют тебя.
Ты так занят этим, что потерял весь мир.
Ты видишь себя со стороны.
Ты слышишь себя со стороны.
Ты неприятен окружающим, который достается результат этой борьбы.
Ты внимателен только к тому, что нужно тебе.
Ты вылавливаешь чужую фразу или мысль и не можешь объяснить себе, почему именно ее. Как гончая, как наркоман, как алкаш, ты чуешь запах чьей-то мысли.
И ничего не можешь объяснить.
Ты молчалив и ничтожен за столом.
Все охотятся за тобой, а ты охотишься за каждым.
Но ты профессионал.
Они не подозревают, что твои одежды сшиты из их лоскутов.
К тебе невозможно приспособиться - ты одновременно приспосабливаешься сам. Перевитое вращение червей.
И этого требуешь.
И это ненавидишь.
Ты издеваешься над глупостью, над жадностью.
А кто сказал тебе, что это они?
И кто может существовать без них?
Ты их распознаешь по своему подобию.
Ты передразниваешь собеседника вслух, делая его врагом.
Ты уверен, что разгадываешь обман, от этого обманут и бит сто раз на дню.
Тебе забили рот простым комплиментом и всучили, что хотели.
Не зная, что из всех этих несчастий выгоду извлекаешь ты.
Весь этот ужас дает тебе возможность писать и волновать других.
И весь этот ужас люди называют талантом.
Весь этот ужас переходит в буквы, представляешь!
Просто переходит в буквы, которые передают только то, что могут.
И вызывают ответы.
Хорошие сгорают мгновенно.
Плохие горят долго, сохраняя жар в топке, называемой душой.

PS. Автор - единственный, кто может стать лучше, прочитав это!