Издательство Додо Пресс: издаем что хотим

Голос Омара

«Голос Омара» — литературная радиостанция, работающая на буквенной частоте с 15 апреля 2014 года.

Исторически «Голос Омара» существовал на сайте «Додо Мэджик Букрум»; по многочисленным просьбам радиочитателей и с разрешения «Додо Мэджик Букрум» радиостанция переехала на сайт «Додо Пресс».

Здесь говорят о книгах, которые дороги ведущим, независимо от времени их публикации, рассказывают о текстах, которые вы не читали, или о текстах, которые вы прекрасно знаете, но всякий раз это признание в любви и новый взгляд на прочитанное — от профессиональных читателей.

Изначально дежурства букжокеев (или биджеев) распределялись так: Стас Жицкий (пнд), Маня Борзенко (вт), Евгений Коган (ср), Аня Синяткина (чт), Макс Немцов (пт), Шаши Мартынова (сб). Вскр — гостевой (сюрпризный) эфир. С 25 августа 2017 года «Голос Омара» обновляется в более произвольном режиме, чем прежде.

Все эфиры, списком.

«Голос Омара»: здесь хвалят книги.

Аня Синяткина Постоянный букжокей пт, 19 декабря

Генеалогия зла для младших и средних школьников

Тод Штрассер, "Волна"

В 1967 году в Пало-Альто, штат Калифорния, обычного школьного учителя Рона Джонса дети спросили на уроке истории: как такое вообще могло быть, что жители Германии во времена национал-социализма вели себя так, словно бы знать не знали ни о каких концлагерях?.. Ну, понятно.

Учитель решил быть наглядным. На следующий день он предложил классу игру. Сначала Рон Джонс ввел несколько простых дисциплинарных правил. Потом объяснил, почему и как исполнение этих общих правил помогает добиться успеха и силы. Потом объяснил, как важно, чтобы все выполняли эти правила вместе. Отныне их сообщество будет называться «Третья волна», сказал Рон Джонс, у них будет специальный приветственный салют и символ. А потом, как вы понимаете, изумленно наблюдал сход лавины: мгновенное распределение ролей среди учеников, одобрение и поддержку родителей и коллег, добровольное доносительство и травлю...

Эксперимент быстро вышел из-под контроля и был свернут.

Рон Джонс вывел ученикам мораль, и еще добрый десяток лет стыдился рассказывать или писать об этом случае. Очень известный эксперимент, ставший вполне общим местом.

Тод Штрассер в книжке «Волна» беллетризовал всю эту историю — чтобы увлеченно читалось школьникам. Книжка прицельно так устроена, чтобы условный ребенок задумался — как вся эта непонятная штука все-таки работает? Ребенок, остановись. Раздумай назад. Удивительный новый мир распахивается тебе.

Но, несмотря ни на что, туда лучше с открытыми глазами.

Макс Немцов Постоянный букжокей чт, 18 декабря

Война не окончена

«Хороший немец», Джозеф Кэнон

Добро пожаловать в Берлин лета 1945 года. Тертый военный журналист Джейк Гейсмар чудом попадает на Потсдамскую конференцию, куда прессе путь заказан, но его задание — серия статей об оккупации Германии, а потому ему нужен сюжет. Мало того: он должен отыскать свою возлюбленную довоенных времен. Но когда на берег озера буквально рядом со Сталиным, Черчиллем и Трумэном, позирующим фотографам, выносит труп американского военного с огромной суммой оккупационных марок, Джейк даже не предполагает, что наткнулся не только на сюжет будущей статьи — он попал в самую сердцевину клубка, где сплелись страсть, ненависть, тайны трех держав и преступления, которым не может быть оправдания.

Помните, когда-то была такая невзрачная на вид книжная серия — «Военные приключения»? Ею зачитывались все от мала до велика — стояли по ночам в очередях перед магазинами «Подписных изданий», передавали из рук в руки, выстраивали на полках, аккуратно оборачивали… Казалось бы, жанр военных приключений канул в лету вместе с эпохой, и вроде бы интерес ко Второй мировой войне поугас и как-то разъелся обилием трудов, представляющих всевозможные точки зрения на всем казалось бы, известные события. На читателя обрушился вал иллюстрированных изданий, наводящих романтический флер на Третий рейх, истерических работ, развенчивающих старые авторитеты, откровенно чепуховых спекулятивных поделок… Пошел естественный процесс литературно-исторического забывания.

Но время от времени и сейчас появляются книги, со страниц которых веет реальным порохом Второй мировой. Хотя роман, который вы сейчас открываете, пахнет чем-то иным. Это едкий аромат августа 1945 года, к которому примешивается пыль разбомбленного Берлина, сладковатый запах тления из-под руин, вонь перегара и пота от усталых победителей, дым американских сигарет, что дороже золота… Но главное — пахнет опасностью, непонятным прошлым и крайне тревожным будущим. Союзники не могут договориться о переделе Германии, уже взорвана Хиросима, а перед нами на скамье подсудимых — народ, единственной линией защиты которого может стать лишь: «Виноваты все, никто не виновен».

Американский редактор и издатель Джозеф Кэнон написал один из лучших исторических триллеров о Второй мировой войне. Написал мастерски: напряженное детективное расследование сплетается с захватывающей историей любви, похожей на причудливо изломанную «Касабланку», и все это — на фоне более чем реального города, разграбляемого победителями, хотя в нем вроде бы уже нечего красть, кроме душ и умов. На фоне исторической Потсдамской конференции, ход которой нарушен весьма странным образом. На фоне преступлений настолько чудовищных, что последствия их не исчерпаны и через шестьдесят с лишним лет.

Поэтому добро пожаловать в Берлин — город перемещенных лиц и сместившихся ценностей. Война еще не окончена.

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 17 декабря

Детский недетский писатель

Аркадий Гайдар, "Обрез"

Вы читали сборник Аркадия Гайдара «Обрез», изданный уже довольно давно? Если нет – бросайте все и читайте.

Короче, два ранних рассказа о Гражданской войне, причем рассказы совершенно какой-то бабелевской силы, только без еврейско-одесского колорита. Дальше – отрывок «Глина» из, видимо, повести про/для детей, которую (повесть). Еще одна повесть, классическая «Голубая чашка», - совершеннейшее чудо, от которого остается в буквальном смысле физическое ощущение солнца и лета. И, наконец, самая неожиданная вещь – «Всадники неприступных гор», написанная в 1926-1927 годах и удивительным образом срифмовавшаяся у меня с битнической литературой типа, не знаю, «В дороге» Керуака. То есть, как по мне, так «Всадники неприступных гор» и есть – совершенно битническая по атмосфере литература, пусть и основанная на другом материале, написанная в другое время и при других условиях. И, если в двух словах, то это счастье.

Теперь хочется перечитать всего Гайдара (что я с успехом и делаю, и вам того же желаю). И еще вскричать – пожалуйста, пожалуйста, откомментируйте и издайте ранние рассказы Гайдара о Гражданской войне, которые он печатал в газетах – они более чем достойны того, чтобы их читали не только специалисты в пыльных библиотеках.

Маня Борзенко Постоянный букжокей вт, 16 декабря

Как кого-то вернуть, он знал точно: надо просто сильно ждать

"Алые паруса", Александр Грин

— Гоша, вы поступили как настоящий мужчина!
— Чепуха. Я поступил, как нормальный мужчина.
"Москва слезам не верит"

Вот, имхо, про Грея больше особо-то и сказать нечего. Пришёл, увидел, полюбил, узнал её мечту, выполнил. Аминь.

.***

..тип рыцаря причудливых впечатлений, искателя и чудотворца, т.е. человека, взявшего из бесчисленного разнообразия ролей жизни самую опасную и трогательную - роль провидения, намечался в Грэе еще тогда, когда, приставив к стене стул, чтобы достать картину, изображавшую распятие, он вынул гвозди из окровавленных рук Христа, т.е. попросту замазал их голубой краской, похищенной у маляра. В таком виде он находил картину более сносной. Увлеченный своеобразным занятием, он начал уже замазывать и ноги распятого, но был застигнут отцом. Старик снял мальчика со стула за уши и спросил: — Зачем ты испортил картину?
— Я не испортил.
— Это работа знаменитого художника.
— Мне все равно, — сказал Грэй. — Я не могу допустить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и текла кровь. Я этого не хочу.

***

— Вот рай!.. Он у меня, видишь? — Грэй тихо засмеялся, раскрыв свою маленькую руку. Нежная, но твердых очертаний ладонь озарилась солнцем, и мальчик сжал пальцы в кулак. — Вот он, здесь!..

А я с вами хочу про Ассоль, мою любимую девочку, и про сбычу её мечт.

***

— Клянусь Гриммами, Эзопом и Андерсеном, — сказал Эгль, посматривая то на девочку, то на яхту. — Это что-то особенное.

***

Я вижу два ингредиента этого рецепта, и, благо это моё коронное блюдо, щас вам всё расскажу.

1. Мы все в детстве верим встреченным волшебникам. Правда, девочки? Мы умеем их встречать, узнавать и слышать. И верить, что однажды...однажды Он, Тот Самый, Our Special One придёт. И полюбит.
Настолько, что захочет со мной быть.
И будет.

***

Тут только он уяснил себе, что в лице девочки было так пристально отмечено его впечатлением. Невольное ожидание прекрасного, блаженной судьбы.

***

И проблема только в том, что надо ждать. Не хочу сейчас ненароком скатиться в проповедь про значимость чистоты, я только говорю, что Ассоль достаточно верила в свою мечту, чтобы ждать и не подсвечивать любую тряпку закатом и называть её алой. Сидеть и ждать, готовить пока отцу еду, вышивать, книжки читать, полы мыть, учить языки, заниматься делом вообще.

"Маяк не носится по всему побережью в поисках лодки, которую можно спасти. Он просто стоит на одном месте и светит." (с) Энн Ламотт

Ждать и верить, чёрт побери.

2. Принимать счастье. Никакого "он меня узнает и разлюбит", никакого "я боюсь возможной боли", никакого "а вдруг он не закрывает тюбик от пасты". Прочитайте инструкцию и следуйте ей в точности:

***

Ассоль зажмурилась; затем, быстро открыв глаза, смело улыбнулась его сияющему лицу и, запыхавшись, сказала: — Совершенно такой.

***

И помните:

***

Счастье сидело в ней пушистым котёнком.

***

Чего и вам желаю =)

***

Не знаю, сколько пройдет лет, - только в Каперне расцветет одна сказка, памятная надолго. Ты будешь большой, Ассоль. Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнет алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая волны, прямо к тебе. Тихо будет плыть этот чудесный корабль, без криков и выстрелов; на берегу много соберется народу, удивляясь и ахая: и ты будешь стоять там. Корабль подойдет величественно к самому берегу под звуки прекрасной музыки; нарядная, в коврах, в золоте и цветах, поплывет от него быстрая лодка. — "Зачем вы приехали? Кого вы ищете?" — спросят люди на берегу. Тогда ты увидишь храброго красивого принца; он будет стоять и протягивать к тебе руки. — "Здравствуй, Ассоль! — скажет он. — Далеко-далеко отсюда я увидел тебя во сне и приехал, чтобы увезти тебя навсегда в свое царство. Ты будешь там жить со мной в розовой глубокой долине. У тебя будет все, чего только ты пожелаешь; жить с тобой мы станем так дружно и весело, что никогда твоя душа не узнает слез и печали". Он посадит тебя в лодку, привезет на корабль, и ты уедешь навсегда в блистательную страну, где всходит солнце и где звезды спустятся с неба, чтобы поздравить тебя с приездом.

— Это все мне? — тихо спросила девочка. Ее серьезные глаза, повеселев, просияли доверием. Опасный волшебник, разумеется, не стал бы говорить так; она подошла ближе. — Может быть, он уже пришел... тот корабль?

— Не так скоро, — возразил Эгль, — сначала, как я сказал, ты вырастешь. Потом... Что говорить? — это будет, и кончено. Что бы ты тогда сделала?

— Я? — Она посмотрела в корзину, но, видимо, не нашла там ничего достойного служить веским вознаграждением. — Я бы его любила, — поспешно сказала она, и не совсем твердо прибавила: — если он не дерется.

— Нет, не будет драться, — сказал волшебник, таинственно подмигнув, — не будет, я ручаюсь за это. Иди, девочка, и не забудь того, что сказал тебе я меж двумя глотками ароматической водки и размышлением о песнях каторжников. Иди. Да будет мир пушистой твоей голове.

Стас Жицкий Постоянный букжокей пн, 15 декабря

Робинзон как некозёл

Даниэль Дефо. “Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо...

..моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки близ устьев реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля кроме него погиб; с изложением его неожиданного освобождения пиратами, написанные им самим”. Так полностью называется всем известная книжка, название которой упростили до примитивного “Робинзон Крузо”.

Читал я тут недавно роман Энди Вейера “Марсианин”, про “удивительные приключения Марка Уотни, астронавта из НАСА, прожившего больше двух лет в полном одиночестве на необитаемой планете Марс не очень близ планеты Земля, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля кроме него покинул планету; с изложением его выживания и...” не будем раскрывать интригу.

Читал и думал: ну вот же чистейшей воды новый Робинзон! А потом вспомнил, что лет пятнадцать назад, до открытия электронных буков (не букв, а book’ов), книга Дефо некоторое время работала у меня в качестве сортирной. Ничего плохого и оскорбительного в этом определении нет (и тогда не было) – просто в сортире у меня в особой висячей на стене сумке складированы легкочитаемые книжки на случай застревания на унитазе. И тогда я переоценил на этом унитазе приключения Робинзона и понял, что приключения его были в гораздо большей степени эсхатологическими, нежели практическими. Причем эту эсхатологичность переводчики не убрали – то ли надеясь на то, что цензура не врубится в тонкости, то ли рассчитывая на то, что тупой детский читатель ни фига не въедет в робинзоновы религиозные проблемы.

И вот именно этой, крайне важной составляющей, нету напрочь в очень хорошем, но совершенно не эпохальном романе Вейера, о котором теперь не будем подробно распространяться.

А в романе Дефо – таки есть. Я его на днях перечитал. Специально. Если взрослый, умудренный жизнью и умученный ей же человек вдруг возьмет и прочтет роман заново, то он увидит, что роман – вообще ни хрена не про то, как построить загон для козочек из плотно пригнанных кольев, промежутки между которых будут забиты обрезками корабельных канатов. И не про то, как сшить себе короткие штаны, защищающие ноги от загара благодаря длинному меху, который свисает сильно ниже колен.

Этот роман – он о том, как человек, который до того ни разу в жизни не думал ни о чем, кроме того, что ему нестерпимо хочется новых ощущений (потому что сам был как козел – а что с него взять – двадцать шесть лет – возраст радикально и непреодолимо идиотский), получил такой могучий набор этих самых ощущений, что задумался наконец о Боге. Бог ему дал понять, что малюсенький человечек может быть заброшен в такую ситуацию, где ему, казалось бы, полный капец, но тот же Бог дает ему небольшой шансик и говорит: “Эй, человечек! Смотри, какова могла бы случиться твоя погибель – трагической, но бесславной – но вот тебе маленькая возможность остаться человеком: бери сундук с припасами, порох и свинец – а дальше ты уж сам как-нибудь...”

И человечек начинает переживать. Переживать не в том смысле, что волноваться, а в том, что живет в предложенных ему обстоятельствах и эти обстоятельства побеждает, потому что переосмысливает. И думает о Боге, и Его благодарит.

Да перечитайте, и что тут философствовать...

Поль Элюар Гость эфира вс, 14 декабря

Liberte

Свобода


На школьных своих тетрадках
На парте и на деревьях
На песке на снегу
Имя твое пишу

На всех страницах прочтенных
На нетронутых чистых страницах
Камень кровь ли бумага пепел
Имя твое пишу

На золотистых виденьях
На рыцарских латах
На королевских коронах
Имя твое пишу

На джунглях и на пустынях
На гнездах на дроке
На отзвуках детства
Имя твое пишу

На чудесах ночей
На будничном хлебе дней
На помолвках зимы и лета
Имя твое пишу

На лоскутках лазури
На тинистом солнце пруда
На зыбкой озерной луне
Имя твое пишу

На полях и на горизонте
И на птичьих распахнутых крыльях
И на мельничных крыльях теней
Имя твое пишу

На каждом вздохе рассвета
На море на кораблях
На сумасшедшей горе
Имя твое пишу

На белой кипени туч
На потном лице грозы
На плотном унылом дожде
Имя твое пишу

На мерцающих силуэтах
На колокольчиках красок
На осязаемой правде
Имя твое пишу

На проснувшихся тропах
На раскрученных лентах дорог
На паводках площадей
Имя твое пишу

На каждой лампе горящей
На каждой погасшей лампе
На всех домах где я жил
Имя твое пишу

На разрезанном надвое яблоке
Зеркала и моей спальни
На пустой ракушке кровати
Имя твое пишу

На собаке лакомке ласковой
На ее торчащих ушах
На ее неуклюжей лапе
Имя твое пишу

На пороге нашего дома
На привычном обличье вещей
На священной волне огня
Имя твое пишу

На каждом созвучном теле
На открытом лице друзей
На каждом рукопожатье
Имя твое пишу

На стеклышке удивленья
На чутком вниманье губ
Парящих над тишиной
Имя твое пишу

На руинах своих убежищ
На рухнувших маяках
На стенах печали своей
Имя твое пишу

На безнадежной разлуке
На одиночестве голом
На ступенях лестницы смерти
Имя твое пишу

На обретенном здоровье
На опасности преодоленной
На безоглядной надежде
Имя твое пишу

И властью единого слова
Я заново шить начинаю
Я рожден чтобы встретить тебя
Чтобы имя твое назвать

Свобода.


Пер. М. Н. Ваксмахера. "Голос Омара" — на 119-летие поэта сегодня, 14 декабря.

Шаши Мартынова Постоянный букжокей сб, 13 декабря

Когда ты сделаешься человеком, приходи к подножию холма

"Книга джунглей"/"Маугли", Радьерд Киплинг

Изданная-переизданная, трижды англо-индознаменная, учитанная и усмотренная не одним поколением до дыр, моя личная "Книга джунглей" ("Маугли", пер. Нины Леонидовны Дарузес, иллюстрации Владимира Моисеевича Шубова) — 1977 года производства, издательство "Детская литература". Купили ее, когда мне не исполнилось еще и пары лет. Я сейчас объясню, почему все это имеет значение.

С текстом знакомы, думаю, более-менее все читатели "Голоса Омара", но давайте по порядку. Во-первых, посмотрите на обложку:

А теперь посмотрите на картинки:

Когда дорвалась до этой книги, читать я, понятно, не умела вообще, и примерно с год просто разглядывала картинки, а потом мама решила, что комбинация "пластинка+книжка" — то что надо, и принялась мне читать, а когда мамы под рукой не было, я слушала проигрыватель и смотрела иллюстрации.

Надо ли говорить, что помимо теории выживания в экстремальных условиях, возможностей молниеносного взросления и мужания, если вокруг сплошь доброжелательные медведи, томные пантеры и умеренно пакостные приматы, а также двусмысленные пресмыкающиеся, вариантов выходов из сложных жизненных ситуаций, это издание подарило мне здоровое первозданное восприятие биологических тел и их пластики, первого дыхания упоительной надполовой эротики и вообще телесной свободы? Счастье, что дореволюционные "Мужчина и женщина" попались мне несколько позже, и слепок человеческой анатомии в моем сознании Шубовский, а не вот эта унылая вивисекция, которую нам предлагает медицина. Античное искусство, кстати сказать, живым мне в детстве тоже не казалось — из-за лысых глаз статуй, а в живописи мне не хватало ветра: казалось, людям на фресках и картинках потно и душно, не спрашивайте, почему.

Эта книга — мой первый воображаемый поход в Индию, которому суждено было впервые состояться через 22 года после прикосновения к этому изданию. И она была там со мной, во мне.

Танец, которым я по-всякому увлекалась последние лет 30, состоялся в моем сознании благодаря этим картинкам.

То, как и что я пишу о взаимодействии человеческих тел, пропечатано этими контурами, этими изгибами, этой игрой тьмы и белого.

Я, словом, благодарна до неба духам полиграфии за эту книгу — она в психоаналитически непостижимой степени сделала меня тем, что я есть как человеческий детеныш, женщина и костно-мускульный болид, оборудованный мозгом.

Макс Немцов Постоянный букжокей пт, 12 декабря

Искусство не знает запретов

«Кража», Питер Кэри

«Не знаю, потянет ли моя повесть на трагедию, хотя всякого дерьма приключилось немало. В любом случае, это история любви, хотя любовь началась посреди этого дерьма, когда я уже лишился и восьмилетнего сына, и дома, и мастерской в Сиднее, где когда-то был довольно известен — насколько может быть известен художник в своем отечестве. В тот год я мог бы получить Орден Австралии — почему бы и нет, вы только посмотрите, кого им награждают. А вместо этого у меня отняли ребенка, меня выпотрошили адвокаты в бракоразводном процессе, а в заключение посадили в тюрьму за попытку выцарапать мой шедевр, причисленный к “совместному имуществу супругов”»…

Так начинается одна из самых неожиданных историй о любви в мировой литературе. О любви женщины к мужчине, брата к брату, людей к искусству.

В более раннем своем романе «Моя жизнь как фальшивка» (2003, рус. пер. 2005) австрало-американского писателя Питера Кэри искусство оживает, чтобы мстить своему творцу. Тема, скажем прямо, дьявольская, хоть и проверенная веками. Вспомним чудище Виктора Франкенштейна. Человек любит творение рук своих до самоубийственного самозабвения — до того, что не замечает той грани, за которой его человеческое естество перестает быть всего лишь биологически организмом и превращается в чистую идею или чувство. «Не дай нам Бог сойти с ума» — наверное, примерно об этом. Только для героев «Фальшивки» «посох и сума» оказываются гораздо менее предпочтительным выбором. Результат, впрочем, известен — открытый финал…

Через три года Кэри заканчивает и публикует «Кражу» — «историю любви», как сам автор лукаво обозначает жанр на титульном листе. Эту книгу, наверное, можно воспринимать как выстрел из второго ствола. Этакий дуплет по сакральному, по самому бессмысленному роду человеческой деятельности — творчеству. В «Краже», предупредим сразу, все происходит ровно наоборот. Человек… ну хорошо, пускай творец — возвращается «к себе естественному», вновь обретает почти забытую в пароксизмах творчества способность жить, страдать, любить… Забытую ли? Ибо какова биологическая подоплека того, что мы именуем «поэзией», «живописью», «музыкой»?

Питер Кэри лукаво уходит от ответа (а если вы думаете, что в этом кратком монологе мы изложили вам суть, лучше прочтите книгу — потом и поговорим). Возможно, тема найдет свое продолжение и развитие в следующих книгах, и двумя выстрелами по человеческому искусству дело не ограничится. Тогда нас, видимо, ожидает шквальный огонь или ковровая бомбардировка.

Аня Синяткина Постоянный букжокей чт, 11 декабря

О силе историй

Бесконечная книга, Михаэль Энде

Прежде чем давать эту книжку ребенку, подумайте дважды. Нет, трижды. Вполне возможно, открыв ее, он больше никогда не станет прежним. Если с такими последствиями вы готовы мириться — ему повезло. Его ждет невероятное приключение. Разумеется, бесконечное.

(Необходимое примечание: ради бога, не надо экранизацию. Она — гораздо проще и про другое).

"Бесконечная книга" начинается с кражи. Маленький мальчик по имени Бастиан, прячась от одноклассников и перспективы мусорного бака, забегает в букинистический магазин. Там он видит книжку, которая так и называется: "Бесконечная книга". А мальчик по чтению с ума сходит. А перед ним книга, которая никогда не кончается! Мечта! Книга книг. Что он делает? Правильно. Импульсивно запихивает том в портфель и сбегает, и прячется на школьном чердаке, у него с собой один бутерброд и одно яблоко, и он планирует провести на этом чердаке остаток жизни — уже никогда ему не вернуться домой, к отцу, потому что он же — вор! Бастиан открывает похищенную книжку, и вместе с ним мы начинаем читать историю о волшебной стране Фантазии, которой правит Детская Королева. Детская Королева умирает от неизвестной хвори, и Фантазия умирает вместе с ней, и со всех краев собирается в ее Башню из Слоновой Кости консилиум лекарей. Но все бессильны: оказывается, что излечить Королеву и спасти мир способен лишь Избранный — его находят и снаряжают на Поиск. Преодолев множество препятствий, избегнув опасностей, повидав немало чудес, он отыскивает вожделенное лекарство.

С этого все только начинается.

Как раз здесь читающий "Бесконечную книгу" обнаруживает, что некоторые персонажи знают, что он в этот самый момент читает про них.

Вот несколько правил функционирования мира, которые впервые попались мне на глаза в шесть лет в книжке Энде и навсегда сломали мне всё:

— Акт присвоения имени сообщает существам и вещам реальность;

— Некоторые ворота открываются только тогда, когда ты забываешь о желании отворить их;

— "Делай что хочешь" — прекрасное правило, пока ты осознаешь, чем расплачиваешься;

— Правильно придуманная история способна менять прошлое;

Дорога желаний требует высокой правдивости и внимания, потому что нет другой дороги, где так легко заблудиться, как на этой;

— Истории, которые ты начинаешь, тебе же и придется заканчивать;

— Вечность — качество, не зависящее от продолжительности или повторяемости события; каждая новая вечность так же истинна, как предыдущая.

И многое, многое другое. А кроме того: чтобы кто-то захотел попасть в твой мир, жизненно необходимо заставить его прожить вместе с тобой длинную увлекательную историю.

Все эти законы продолжают исправнейшим образом работать. Некоторые обрастают по дороге совсем новыми смыслами.

Но это уже совсем другая история, и мы расскажем ее как-нибудь в другой раз.

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 10 декабря

Дела семейные

Тексты сестер Наппельбаум

В написанных в 1928 году «Циниках» Анатолия Мариенгофа, ближе к трагическому финалу, главный герой, альтер эго автора, говорит своей жене Ольге: «Снимайтесь в кино». А она отвечает: «Я предпочитаю хорошо сниматься в фотографии у Hапельбаума, чем плохо у Пудовкина». Моисей Наппельбаум – этот тот человек, по фотографиям которого мы представляем «серебряный век». Большинство самых известных фотографий поэтов, писателей и вообще людей, которые так или иначе определяли российскую культуру первой трети ХХ века, принадлежат именно ему. А еще у него были удивительные дочери, о которых я сегодня и хочу сказать два слова. И да простят меня редакторы этого сайта, потому что я не знаю, чем они будут иллюстрировать этот текст.

Короче говоря, было у Моисея Наппельбаума несколько дочерей, про каждую из которых стоило бы написать книгу. Вместо этого есть редкие книги стихов и грозящее забвение. Стихи, между тем, прекрасные, и будет обидно, если вы о них просто не узнаете.

Наверное, наиболее известна Ида Наппельбаум (19001992) – благословленная Николаем Гумилевым поэтесса, всю жизнь прожившая в Ленинграде. Ее первая книга, «Мой дом», была издана в 1927 году, и она мне нравится больше всех. Впрочем, ее стихи выходили книгами всего лишь еще дважды – в 1990-м («Отдаю долги») и в 1993-м («Я ухожу»). У нее, как и у ее сестер, была удивительная судьба – Ида оставила прекрасную книгу воспоминаний «Угол отражения», где рассказала и о встречах с Гумилевым, и о фотомастерской отца, и о сталинских лагерях, которые ей довелось пройти. А вот вам маленькое стихотворение из первой книги Иды:

Рук не хватает, трепещущих рук,

В звездное небо вбивают крюк.

Город не слышит, город спит,

Рядом топор стучит, стучит.

Город не знает, город влюблен,

Снами и страстью весь напоен.

Раз – вколотила, два – укрепила,

Три – раскачала канат.

В скользкую петлю горло вложила

Девушка – и оттолкнулась назад.

Небо, как небо, луна, как пятно.

Больше ни слез и ни мук.

Лишь над Невою в чье-то окно

Мертвый стучит каблук.

Еще одна сестра – Фредерика Наппельбаум (1901-1958), звезда гумилевской «Звучащей раковины», соученица Константина Вагинова, в конце 1920-х уехала в Москву, где работала в студии отца. Она писала мало и не собиралась издавать свои тексты – большинство были опубликованы лишь в скромном сборничке «Стихи» в 1990-е. И еще была крошечная книжка, изданная в 1926 году мизерным тиражом, и – все. Фредерика умерла в 1958 году, в один день с отцом. А вот ее стихотворение, датированное 1923 годом:

Мне дорого воспоминанье
Пустынных и прекрасных дней,
Когда огромное сиянье
Стояло над страной моей.
Когда ожившими рядами,
Вдоль улиц гулких и пустых,
Вздымались здания, и камень,
Как пламя, пел горячий стих.
И – жизни новое биенье –
По глади водного стекла
Прошли мгновенным отраженьем
Два огневеющих крыла.
И этой зыбкою чертою
Уже навек отделены
От душной сладости, какою
Бывали здесь упоены,
Мы слышим тихое бряцанье
В пыли распавшихся веков,
Мы смотрим в черное сиянье
Еще незримых берегов.

Самая младшая сестра – Лиля (Рахиль) Наппельбаум (19161988), тоже переехала в Москву и всю жизнь работала в библиотеке Союза писателей. У нее вышли две книжки стихов – «Студеных озер зеркала» (1972) и «Звездный бульвар» (1981), третью книгу она подготовила незадолго до смерти, но эта книга так и не вышла. А вот стихотворение:

Очерк окраин резок и груб.
Под небом северным, небом седым
На пьедесталах высоких труб
Белый дым, серый дым, черный дым.

Простерлись до самой Ладоги,
На конусах рея кирпичных.
Всеми цветами радуги
Дымы заводские, фабричные.

Это красочный пенный буран
Во вздыбленном ветром краю,
Это флаги различных стран,
Вставшие в общем строю.

И мне не забыть никогда о том,
Как реял над миром моим молодым,
Взволнованным миром, где первый мой дом, -
Синий дым, желтый дым и даже оранжевый дым.

Ольга Грудцова, урожденная Наппельбаум (19051982), стихов не писала – она стала критиком и литературоведом. И оставила после себя прекрасную и очень грустную книгу воспоминаний «Довольно, я больше не играю…»: «Но вся моя долгая жизнь, вероятно, уместится в одной небольшой книге. Это естественно, ведь я отбираю то, что пронзило, оставило глубокий след, сыграло роль в моей судьбе, остальное отметаю – будто его не существовало…»

Такая удивительная, уникальная семья. Семья, о которой можно написать книгу.

Маня Борзенко Постоянный букжокей вт, 9 декабря

По порядку номеров рассчитайссссь!

"Омлет с сахаром", Жан-Филипп Арру-Виньо

Не сомневаюсь, что вы все любите Вестли "Папа, мама, бабушка, восемь детей и грузовик". Я вот в таком же дурдоме росла, и как тут не любить.

"Омлет с сахаром" — это радость из того же теста.

У мамы, которая всё контролирует, и папы, который всё забывает — пять детей. Всех их зовут Жанами, потому что папа таки всё забывает. Первого Жана зовут Жан А. Второго — Жан Б. И так далее.

И вот выясняется, что их мама снова беременна. Парни страшно радуются, потому что уверены, что у них родится сестричка, её назовут Элен, у неё будут косички и розовые платьица, и с ней можно будет играть совсем не так, как с братьями.

И вот они идут в бассейн.

И вот они едут в домик в горах на Новый Год.

И вот они открывают свой клуб детективов.

И вот они едут в летний лагерь.

И вот они заводят собаку.

И вот они устраивают забастовку.

И вот у них рождается шестой братик, Жан Е. =)

Стас Жицкий Постоянный букжокей пн, 8 декабря

В режиме страха

"Арбат, режимная улица", Борис Ямпольский

Ой, да я прекрасно знаю, что куча народу, включая наикореннейших москвичей, ненавидят улицу Арбат в ее теперешней инкарнации. Я, обитатель близлежащего переулка Сивцев Вражек, обладаю небольшим по арбатско-старожительским меркам стажем (17 лет, если быть точным), хотя мой совокупный опыт “центровой” московской жизни значительно больше. Арбат я с самого детства наблюдал в разных его состояниях, хоть там и не жил, и даже неплохо помню детское кафе “Буратино”, где, будучи ребенком, пил одноименный лимонад и ел мороженое из металлической креманки, а также маленький, никому, кроме случайных парочек, не нужный кинотеатр, который назывался как-то вроде “Наука и Знание”, и вечный Зоомагазин (именно с Большой Буквы, из уважения к стойкости) с его рыбками-черепашками, и, конечно, ресторан “Прага”, где в так называемой “Кулинарии” торговали опять же одноименными знаменитыми тортами, а за столик могли запросто подсадить еще каких-нибудь посетителей (по причине страшного дефицита мест) – я, будучи совершенным ребенком, как-то имел там семейный обед в компании диковинных тогда иностранцев (которым, поди, тоже было в диковинку откушивать за одним столом с какими-то советскими гражданами). И, конечно, помню, как эту улицу сделали пешеходной. И как на этой улице тут же поселились продавцы говенных матрешек, контролируемые бандитами, и бомжеватые хиппи-панки-алкаши, и музыканты, и те, кто считал себя музыкантами.

Полагаю, что эта улица сечас – одна из самых живых в Москве. Ну да, магазины там не тем торгуют, народ не тот гуляет, в кафе – невкусно, жить там дорого, а парковаться негде. Но пусть уж лучше такая второсортная жизнь кипит, чем не кипит никакая – иной раз вот выйдешь туда, окунешься в это некачественное бурление, повеселеешь на минутку от постоянного дурацкого полупраздника, а потом можно и обратно – в унылые будни.

Как-то на днях я вот так вдыхал, вдыхал себе растворенную в воздухе арбатскую суету, а потом вдруг вспомнил эту улицу такой, какой я ее помнить никак не мог. Потому что меня тогда не было. Но был писатель Борис Ямпольский – один из самых ранимых, добрых, романтичных, несчастных советских писателей того времени – который написал повесть “Арбат, режимная улица”. Он жил здесь после войны, и никакого праздника не было не только на Арбате, не только в его писательской жизни, но и в миллионах других жизней. Он жил здесь один, в маленькой комнатке за кухней, в страхе и унынии, жил безнадежно и пугливо.

А по всему Арбату круглосуточно стояли топтуны в псевдокотиковых шапках, одинаковых пальто и стандартных ботах, которые следили, чтоб никто не стрельнул в Сталина, который по этой улице ездил в Кремль на трех бронированных “Паккардах”. И на этой улице жили живые люди, которые ходили в зоомагазин за рыбьим кормом и в гастроном на угол за сыром с колбасой. И все время боялись. Всего. Косого взгляда топтуна, доноса соседа, ареста.

Эта повесть – о страхе и беспомощности.

Почему-то мне очень конгениальными кажутся эти две фотографии гениального Игоря Пальмина, которые я без спросу стащил в его Фейсбуке. Не столь важно, что сделаны они чуть позже – в 1957-58 годах, но как-то точно они показывают и тогдашнюю жизнь, и ее отражение в повести Бориса Ямпольского. Да, они сделаны на Арбате, конечно.

Джен Кэмбл Гость эфира вс, 7 декабря

Любимая дистопия

"Век чудес", Карен Томпсон Уокер

Дистопии чаруют меня, сколько себя помню. Любая художественная проза подносит нам, читателям, зеркало, а миры дистопии выкладывают перед нами худшее в нас самих. В Тегеране есть передвижная книжная лавка-такси (!), ее содержит одна супружеская пара. Муж ведет машину, а жена сидит сзади, и они, подобрав пассажира и везя его, куда попросит, показывают ему книги, припрятанные на заднем сиденье. Лавка эта — нишевая, специализируется на дистопиях, и лучше всех продается, конечно Оруэллова "1984". Супруги говорят, что этот роман — один из главных текстов, способных поддержать читателя, если тот отстаивает собственные свободы в жизни. Иранцам ли не знать в их стране страхи за свободу совсем не игрушечные, и, по-моему, супруги заняты замечательным делом.

"Век чудес" — фантастическая дистопия, роман, опубликованный несколько лет назад, он попал в длинный список Букеровской премии. Эта книга — то, что надо тегеранской лавке на колесах. Книготорговец из книжного "Ноумэд Букс" на юге Лондона впихнул этот том мне в руки и заявил: "Если вам понравился "Рассказ Служанки" [Маргарет Этвуд], эту прочтите обязательно". Он не ошибся. Это изящный роман из тех, что втягивают в себя, не успеете оглянуться. Перед нами открывается мир, в котором дни делаются все длиннее. Ученые не понимают, отчего это происходит, — и не знают, каковы могут быть последствия для человечества. С каждым днем солнце садится все позже. Птицы начинают падать с небес, зелень не может расти, и вот обществу предстоит решить, оставить ли в сутках двадцать четыре часа или подстроить часы по солнцу. Биржи того и гляди рухнут, люди не спят, и в каждом уголке земного шара зреет война. Все это на Земле называют Замедлением, а происходящее нам излагает тринадцатилетняя девочка по имени Джулия.

Рекомендую эту книгу всем и каждому. В ней — хрупкость нашего существования и смех над нашей уверенностью, что нам про этот мир все известно. Этот роман ужасен и прекрасен одновременно. Беритесь — не пожалеете.


Пер. с англ. постоянного букжокея Шаши Мартыновой.

Шаши Мартынова Постоянный букжокей сб, 6 декабря

Задачка на наблюдательность

"Микротенденции. Маленькие изменения, приводящие к большим переменам", Марк Дж. Пенн

Не очень понятно, что эта книга в русском издании делает в серии "Философия" — поскольку вообще-то это увлекательная возня со всякой интересной современной социальной статистикой в отдельно взятых США, по большей части, — ну да ладно.

У меня такие тексты проходят по любимой категории "Факты, примиряющие с реальностью". Марк Пенн служил в администрации Клинтона по части соц.исследований и вообще занимается этим всю жизнь. Но эта его книга посвящена не всякому такому, что и из общей логики понятно, а интересным, статистически подкрепленным наблюдениям за контр-интуитивными и малозаметными явлениями в обществе, представленными примерно 1% населения. Пенн именует их микротрендами (или микротенденциями, в переводе на наш). По мнению Пенна (и судя по некоторым уже свершившимся событиям) этот самый 1% — не баран чихнул, как может показаться, а нечто, красиво и изящно, как эффект Ребиндера, меняющее картинку действительности. Практический интерес во всем этом деле, понятно, есть политикам и маркетологам, но кто может запретить нам, пытливым донам, совать свой нос в эти поразительные тихие омуты?

Всем известно, что средняя продолжительность жизни гарцует ближе к 80-90, экстерьер сохранять интересным все доступнее, онлайн-общения — залейся, людям совсем необязательно жениться и плодиться, чтобы выжить, стимулировать соображалку можно все большим количеством легальных способов, на работу ездить (и работать на ней всю жизнь, не слезая с табурета) не требуется, а глобус сжимается до размеров брюквы. Да! Но у всего этого есть любопытнейшие — и не всегда очевидные — следствия, которым и посвящена эта книга.

В оригинале она вышла в 2008 году (по-русски — в 2009-м), и в нее можно играться — начиная с сейчас и потом мы еще поглядим, — сравнивая реальность и некоторые прогнозы, предложенные Пенном в части развития этих самых микротрендов.

Уже прошло 1313 эфиров, но то ли еще будет