Преданья старины глубокой, ха-ха

"Сказания древнего мира для юношества", Карл Фридрих Беккер

Перед вами — если вы не поленитесь ее отыскать — книга немецкого писателя и педагога Карла Фридриха Беккера (1777—1806) — отчасти сокращенный перевод его первого историографического труда, сделанный в 1843 году выдающимся русским просветителем, филологом, критиком и журналистом Николаем Ивановичем Гречем. Все это не должно отпугивать современного читателя: в книге Беккера нет ни намека на академичность и пыль веков смахивать с этих страниц вовсе не нужно. Да и не только «юношеству» будет интересен довольно подробный обзор истории древнего мира — от мифов о сотворении Вселенной до распада Западной Римской империи, — наполненный живыми подробностями быта различных племен и народов, занимательными историческими анекдотами, слегка неожиданными выводами и параллелями с современностью. Странным образом книга о незапамятной древности, написанная в начале позапрошлого века, началу XXI столетия оказывается созвучна.

Карл Фридрих Беккер окончил университет в Халле, где изучал историю и философию, затем преподавал в Коттбусе, но слабое здоровье вынудило его заняться исключительно литературной деятельностью. Беккер оставил три основных труда: «Сказания древнего мира для юношества» — трехтомный очерк истории древнего мира, изданный в Халле в 1801—1803 гг.; «Поэтика с точки зрения историка» (Берлин, 1803); и девятитомную «Всемирную историю для детей и их воспитателей» — ее издавали в Берлине в 1801—1805 годах, продолжали несколько немецких историков и педагогов, неоднократно переиздавали; она стала основой для учебного курса истории. Умер Беккер 15 марта 1806 года в Берлине, предположительно — от чахотки. Ему было всего 29 лет.

Будучи просветителем по призванию, Беккер в этой работе, в общем, не ставил перед собой цели создать академический труд: скорее «Сказания» — книга для душеполезного чтения. Перед читателем открывается синкретическая картина развития человеческой цивилизации, причем источниками служат не только древние хроники или труды современных автору историков, но равно мифы и литературные памятники. К тому же, Беккер — вполне в духе античных философов — пристрастен: вся древняя история цивилизованного мира представляется ему неуклонным отходом от греческого этического идеала (умеренность, скромность, забота об общем благе), низвержением в пучину изнеженности и развращенности, итогом чему может быть лишь власть дикости и варварства. История, как мы знаем, подчиняется несколько иным законам, но такой прекраснодушный идеализм не может не вызывать симпатии и по сию пору. Самое же ценное — в том, что Беккер сумел обработать и адаптировать огромный материал, из коего соткал цельное полотно, вполне способное дать начальное представление о первых тысячелетиях человеческой истории. И сделал это поистине рукой художника: он не только размышляет над «преданьями старины глубокой», но и спорит с авторитетами древности, не только разворачивает перед читателем панорамы великих сражений и переселений народов, но и выводит типы и характеры, рисует портреты и увлекает авантюрностью приключений. Он не навязывает никому своей историософской концепции, не подчиняет факты какой бы то ни было доктрине — он просто рассказывает истории. Рассказывает Историю.

Жизнеописание же переводчика этой книги достойно многих томов. Мало кто из русских литераторов XIXвека удостоился более разноречивых оценок современников и потомков, нежели Николай Иванович Греч (1787—1867). Сын обрусевшего немца (предки Гретшей происходили из Чехии, откуда, будучи протестантами, вынуждены были спасаться в Германию от преследований католиков), Греч был одним из образованнейших людей своего времени. Основал и редактировал несколько журналов, среди них — «Сына отечества», к сотрудничеству с которым привлек сначала едва ли не всех значимых российских поэтов и писателей начала века, от Державина до Пушкина, а впоследствии — и будущих декабристов. Как педагог-новатор, Греч ввел в России ланкастерскую систему взаимного обучения и занимался образованием солдат, основав Вольное общество учреждения училищ, тесно связанное с Союзом благоденствия. Именно поэтому в самом Грече увидели одного из виновников восстания 1820 г. в Семеновском полку и соответственно его покарали — отстранили от должности директора училищ и установили тайный полицейский надзор. К концу первой четверти века идеалист-вольнодумец и радикальный журналист стал консерватором: к доверию власти вроде бы располагали и реформы первых лет царствования Николая I, в частности — более мягкий цензурный устав, в разработке которого Греч принимал участие. Но Николай Иванович остался одним из самых востребованных журналистов, редакторов и критиков; литературный вкус Греча позволил ему в числе первых критиков высоко оценить множество произведений, вошедших впоследствии в канон русской классики, — от «Горя от ума» до «Героя нашего времени». Его работы по литературоведению и языкознанию тоже во многом стали новыми страницами в теории и практике русской словесности и педагогики. Отметим также, что, принимая столь деятельное участие в литературной жизни, Греч не оставлял государственной службы в министерствах внутренних дел и финансов, а в отставку в чине титулярного советника вышел лишь в год работы над переводом Беккера, в 56 лет.

Скажем прямо: его ставшее притчей во языцех многолетнее партнерство с журналистом и редактором Фаддеем Булгариным, от которого он был финансово зависим, на фоне всех этих (и множества других, в частности — улучшения организации библиотечного дела) достославных свершений, несколько меркнет. Оно, судя по всему, не помешало Пушкину поддерживать с Гречем отношения даже после известной литературной полемики. Друг Державина, Карамзина, Крылова, Гнедича, Вяземского и Грибоедова, знакомец Гёте, Гумбольдта, Талейрана, Гюго и Дюма, не предавший в свое время друзей-декабристов, похоже, даже в выборе книги Беккера для перевода не оставлял надежды на исправление современных ему нравов: уж очень силен демократический пафос этой работы в обстановке российского самодержавия, к середине века набравшего военно-бюрократические обороты и приобретшего черты худших античных тираний.

В общем, история рассудит — если не рассудила уже, — правы были Герцен (ехидничая над Гречем) и Добролюбов (шельмуя его), или же главным для нас должна остаться подвижническая и высокопрофессиональная работа незаметного солдата литературы. Нам же — здесь и сейчас — остается поблагодарить Николая Ивановича за то, что он подарил многим поколениям русских интеллигентов прекрасную книгу Карла Фридриха Беккера, и — перевернуть страницу.

На следующий день никто не умер

«Перебои в смерти», Жозе Сарамаго

Однажды, как нередко начинает Сарамаго, что только не случается «однажды», чтобы развернуться в изумительно сплетенную картину драматических последствий: то все население возьмет и откажется голосовать, то возьмет и разом ослепнет, а то и вовсе, вот как теперь, возьмет и перестанет умирать. Ну как, все население. На этот раз речь идет о населении одной-единственной страны, так что последствия у этого удивительного события всякие: логистические, политические, социологические — а не чисто экзистенциальные.

Мало того, не умирая, люди и не живут, как живут люди — лежат себе в анабиозе, и все. Чтобы избавить ближнего от этого досадного недоразумения, догадались сначала самые проницательные родственники, нужно всего лишь вывезти его за границу той незадачливой страны, что попала под раздачу. И там уже не-покойник сладостно почиет в согласии со всеми правлами природы. И повезли. И повезли, и повезли.

Государство бессильно, общественная мораль бессильна, оружие помогает, но только частью, церковь бессильна и в растерянности (если нет смерти, то нет и воскресения, чем же шантажировать-то теперь?) — везут.

Хотя церковь, сложно избавиться от мысли, могла бы решить эту проблему очень просто: заявить, здесь мы передаем привет русскому космизму, что молитвами святых отцов было наконец выпрошено для народа обсуждаемой страны воскресение прямиком в своих телах, и тела родственников потому необходимо беречь. Чуть-чуть безумной надежды — и задачка была бы решена, а дальше перенаселением домов престарелых пусть занимаются другие.

И вот, словом, бардак и катавасия, но оказывается, что есть тут еще один персонаж, чьего собственноличного участия в истории мы как-то и не ожидали, а собственно, что это мы, могли бы и ожидать. У нее, может, здесь свой интерес. Люди ей интересны, например. Возможно, даже чересчур — но бывает, сами знаете, что любые правила теряют значение. Даже смерть.

Неизвестный известный поэт

Стихотворения и поэмы, Вольф Эрлих

«У Вольфа Эрлиха тихий голос, робкие жесты, на губах – готовая улыбка. Он худ и черен. Носит длинные серые брюки, черные грубые ботинки. Немножко хвастается знакомством с Есениным. Был имажинистом. Из-за этого пришлось уйти из университета. Но славы не заработал. Пока издал одну книжку – «Волчье солнце». Так старые романтики называли луну.
Кто-то сказал: Эрлих из Симбирска.
Пожалуй, верно. Он мало похож на здешних…» - так в первой тетради «Записок для себя» вспоминает Эрлиха Иннокентий Басалаев.

Занимаясь одним большим проектом, о котором можно будет говорить, когда он будет готов, я открыл для себя Эрлиха – сначала как автора воспоминаний про Есенина «Право на песнь» (Сергей Есенин подарил Эрлиху свою первую книгу, «Радуница», снабдив ее дарственной надписью: «Милому Вове и поэту Эрлиху с любовью очень большой. С. Есенин». И свое предсмертное стихотворение «До свидания, друг мой, до свидания» Есенин передал именно Эрлиху.), а потом и как поэта. И вот тут есть одна очень важная штука – Эрлиха расстреляли в 1937 году, ему тогда было 35 лет. С тех пор его стихи переиздавали лишь один раз – в середине 1960-х (его участие в различных антологиях я не считаю, хотя – на безрыбье…). Ну, то есть, его как бы никто и не читал. А зря.

Так что вот вам несколько его текстов:

***

Финскому ножу

В этой грубости единства –
Меж приятелей, подруг,
Я тебе молюсь, воинственный
Опекун, товарищ, друг.
Каждый молодость расплескивал,
Но не каждому, как мне,
Сталью узенькой поблескивал
Ты в полночной тишине.
Ночкой темною, томительной
Ты мне дан и до сих пор
Все хранишь свой блеск живительный
Голубых, родных озер.
Что ты мне? – Стальное зеркало,
Где душа, любовь и я?
Просто-ль узенькая дверка
В темный дом небытия?
Враг узлов, нарезчик мудрости,
Будь оградой в жизни сей
От врагов – утехи юности,
От мучителей друзей.

***

Городок

В глухие сугробы
В сырой холодок
По самые плечи
Увяз городок.
Как белая немочь,
Сутулый, опалый,
Он создан царем
Еще был
До опалы.
В нем – два лихача
И десяток калек;
Петух пропоет,
Пробредет человек,
Снует воробьиное,
Серое горе,
И галки во фраках
Висят на соборе;
И я в нем, лишенный
Друзей и врагов,
В опале у почты,
У редакторов,
Пишу, забывая
Цезуры и стопы,
Брожу, вспоминая
Истории топот,
Товарищей, павших
В веселом бою,
И легкую, черную
Юность мою.
Друзья изменили,
Иль руки ослабли?
Я помню, кипящие
Падали сабли.
Но это – для тела,
А для души –
Как манна небесная,
Падали вши.
И мы не роптали,
Коль в руки соседа
Горячая, с пылу,
Ложилась победа.
И вы не ропщите,
Мои друзья,
Что в мире остались
Чернила да я!
Придут помоложе,
Покруче,
Пожестче,
Встряхнут и проветрят
Губернские мощи,
И плюнут в лицо нам
За то, что грустим,
За то, что подолгу
И молча глядим,
Как лепится к стеклам
Морозная пудра,
За то, что скучаем
И грезим.
А утром –
Лишь солнце взлетит
Петухом на плетень –
Встаем мы
И на сердце пробуем день,
Как друга на верность,
Как на зуб монету,
Как на смерть,
На песнь,
И на славу – поэта.

***

Вошь

Она была в те дни кичлива и горда.
Ее неукротимая орда,
То строилась в полки, то просто так – ордою
Что день, ползла на штурм, брала высоты с бою.
И песни громкие о ней слагал поэт,
И даже ленинский ее почтил декрет.
И смерть ее была… но путь держа к победам,
Мы снова напоролись на беду:
Я молча по Литейному иду,
А вошь в бобрах – идет за мною следом.

***

Между прочим

Здесь плюнуть некуда. Одни творцы. Спесиво
Сидят и пьют. Что ни дурак – творец.
Обряд все тот же. Столик, кружка пива
И сморщенный на хлебе огурец.
Где пьют актеры – внешность побогаче:
Ну, джемпер там, очки, чулки, коньяк.
Европой бредит, всеми швами плачет
Недобежавший до крестца пиджак.
И бродит запах – потный, скользкий, теплый.
Здесь истеричка жмется к подлецу.
Там пьет поэт, размазывая сопли
По глупому, прекрасному лицу.
Но входит день. Он прост, как теорема,
Живой, как кровь, и точный, как затвор.
Я пил твое вино, я ел твой хлеб, богема.
Осиновым колом тебе плачу за то.

***

"Я не люблю Пушкина", Горчев

Француженка возвращается в Париж после годовой командировки в Россию. Заходит в свою квартирку, скидывает туфли, раздевается. Ложится в ванную, заполненную пенной водой и усыпанную лепестками роз, отпивает глоток красного сухого вина, отщипывает со стоящей рядом тарелки кусок сыра, потягивается и мечтательно произносит:
— Шарман, бля!

Вот уж где, конечно, отдыхает сердце, так это на книжке Горчева. Потому что во-1, короткие заметки много лучше, чем не короткие заметки. Длиннющие телеги текста — это нудятина, это любой школьник вам скажет. А если не дай Бог станет интересно, так и ещё хуже, этак могут подумать, что ты интеллигент какой паршивый, образованный, знаем, плавали. Ну а если и нет, то вот начнёшь ты читать интересное, а тут и твоя остановка. Или "ужин стынет". Или писать хочется.

Так и не почитаешь.

А во-2, потому что Горчев нормально разговаривает, как нормальный человек с живыми адекватными людьми.

То есть, матом.

Всегда бы так.

Жизнь в Венеции

Донна Леон: все романы о комиссаре Брунетти

Вы не были ни разу в Венеции? Вот прямо никогда в жизни не кормили наглых голубей на площади Сан-Марко? Не нанимали за бешеные деньги еще более наглого гондольера, чтоб он вас быстренько покатал на своей лакированной посудине по затхлым водам каналов? Не путали мост Вздохов с мостом Риальто? Не пили просекко, кир рояль или беллини в кафе на берегу? Не декламировали спьяну Бродского в окно страшно дорогого отеля, выходящее в зловонный водяной переулок? Не покупали идиотские картонные маски и муранские стекляшки по неразумной цене?

Ну, и ничего страшного. Потому что, даже если вы побывали в Венеции раз эдак двадцать, то все равно вы побывали там как гость, турист, чужак, дурак. А Венеция – она так вот, с наскока, не чувствуется как следует; в ней надо пожить, причем не в гостинице, а в натуральной сырой квартирке с крохотной терраской на крыше, надо попить чего-нибудь не у Флориана, а в крошечной забегаловке для местных, не на гондолах покататься, а поездить по делам на трамвайчиках-вапоретто, походить в резиновых сапогах и ни разу не зайти в сувенирный магазин.

Это я вас так поучаю не потому, что сам заядлый венецианец, а как раз наоборот – потому что мне бы страстно хотелось к таковым пристроиться, но все как-то не выходит. И для того, чтобы проникнуться венецианством задешево, можно почитать книжки Донны Леон. Которая тоже не родилась потомком дожей, а приехала в Венецию из Америки, да так там и осталась – сначала преподавать. А потом начала писать. То, что она начала писать, по недоразумению называют детективами – ну, собственно, главный герой-то там – комиссар полиции, и он все время что-то расследует, так что, казалось бы, законы жанра соблюдаются... Но, если по-честному, то детективы эти – почти никакие. То есть, придираясь к ним по-жанровому, можно определенно сказать: распутывание интриг – не самая сильная сторона комиссара Брунетти (точнее, писателя Донны Леон). Зато очень сильна иная сторона – венецианская атмосфера. Быт, обычаи, нравы, как говорится – с этим Донна Леон справляется настолько здорово, что читатель невенецианский полноценно погружается в мир коренных жителей – начиная с самых аристократических и богатейших и заканчивая весьма средним классом (точнее, даже им не заканчивая, но жизнь классов низших, маргинально-эмигрантских, уже не может считаться полноценно венецианской).

Я эти книжки читал именно поэтому. И жаль, что не все перевели. Комиссар Брунетти со своей уютной семьей насовершал подвигов аж на двадцать четыре романа (по-английски), но по-русски вышли штук семь-восемь всего. А за неимением лишних денег так хочется пожить тамошней промозглой, суматошной, но такой красивой жизнью – пусть чужой, пусть временно, но хоть слегка вроде примерно почти полноценно...

Прим. гл. ред.:

Некоторый список:
"Неизвестный венецианец"
"Счет по-венециански"
"Смерть в чужой стране"
"Смерть в "Ла Фениче""
"Высокая вода"
"Честь семьи Лоренцони"

Черная маслянистая голова

"Война с саламандрами", Карел Чапек

А чуднó, что в русской версии Википедии статья о нем так и не окончена, и на Фантлабе, где есть вообще, казалось бы, все, касающееся фантастики, даже то, без чего я могла бы спокойно обойтись, в том числе и на редкую букву «Ч», его биографии нет вообще. Словно бы он ускользает. Он и от войны ускользнул, поскольку умер в 1938-м, и от Гестапо ускользнул, поскольку оно пришло за ним после смерти. Ну, и помнят о нем в основном как о создателе слова «робот», хотя на самом деле слово «робот» изобрел не он, а его брат, Йозеф, художник. Путаная, в общем, история. Ну, да, рассказы у него, конечно, хорошие. Настоящие, хрестоматийные новеллы, с парадоксальной концовкой, ничем не хуже, чем у того же О. Генри. Но, опять же, когда речь идет о шедеврах жанра, чаще вспоминают О. Генри.

И, когда речь идет об антиутопии, гораздо чаще вспоминают другого зимнего мальчика, Оруэлла, хотя «Война с саламандрами» написана на двенадцать лет раньше. И, как любая антиутопия, она ничего не могла предотвратить, ни о чем предупредить, хотя весь механизм, поворачивающий колесо войны, там препарирован с такой тщательностью и такой высокой степенью обобщения, что я бы рекомендовала включать эту книгу во все курсы социологии. Саламандры – сначала милые угнетенные продвинутым человечеством существа, потом – деперсонифицированная машина войны, нелюди, которых вооружают и подкармливают «цивилизованные» страны. Вооружают и подкармливают даже тогда, когда война уже идет, когда саламандры «нарезают сушу как лапшу», чтобы метать икру на теплых отмелях – потому что надо куда-то сбывать сталь и взрывчатку, работающие под водой механизмы, отруби на корм врагу, потому что этот самый враг платит исправно за поставки, ну и вообще… почему бы не вооружить своих саламандр, когда соседняя страна вооружает своих? И раскручивается маховик, и плывет против течения по Влтаве черная маслянистая голова… ну, наверное, сом. Не может же быть, чтобы не сом. Ведь саламандры не забираются так далеко, правда?

Да, и касательно роли личности в истории – бедный, бедный пан Повондра, вахтер, пустивший первооткрывателя саламандр, капитана Вантоха к олигарху Г. Х. Бонди, и так поначалу гордившийся тем, что именно он раскрутил этот маховик истории. А не впустил бы, глядишь, и не было бы ничего.

Головолюбам и мозгофилам, продолжение банкета

"Думай медленно, решай быстро", Даниэль Канеман

Этот эфир будет кратким — практически как джингл. Если вам понравился церебральный луна-парк Леонарда Млодинова "(Нео)сознанное" и вам ее не хватило для правильной концентрации эвристики в организме, догнаться можно этой книгой. Она в два раза толще Млодинова, есть чем поживиться.

Очень в общем это все та же феноменология человеческой головы — ну и чуточку всяких лабораторных зверей, у которых тоже есть голова. Канеман — Нобелевский лауреат по... экономике (2003 г.). Это он начал разрабатывать психологическую экономическую теорию, хотя сам — исключительно психолог и ни разу не экономист по образованию. Что не помешало, а, подозреваю, помогло.

Канеман в этой книге разговаривает почти исключительно про эвристику, т.е. аккурат то, что мы любим: про наши неидеальные, но годные в заданных условиях выборы и решения. Про неидеальные, несовершенные пути решения разных бытовых и не очень бытовых задачек и про то, как люди применяют эвристические методы, понятия не имея, что они их применяют.

Предупрежу: Канеман гораздо дотошнее, детальнее и подробнее Млодинова. Людям со встроенной читательской егозливостью будет непросто. И вооружитесь карандашиком и разноцветными стикерами — очень поможет подчеркивать и обклеивать. Если вы готовы прожить пару недель в близкой обнимке с этим изданием, вашей голове на выходе будет очень по-другому. Мне такая моя голова интересна. Думаю, вам тоже понравится.

И вот еще что: в оригинале книга называется Thinking Fast and Slow, что несколько не то же самое, что в русской версии. Делайте на это поправку.

Амнистии не будет

"Пересуд", Алексей Слаповский

Будто тебе наплевать, что скажет о нас страна и Союзпечать.

— П.Н. Мамонов

Скажу сразу, чтобы предупредить воздетую бровь-другую. В рамках предложенной концепции ее можно не читать.

Как не читать можно вообще что угодно — Тору, Коран, Маркса, Достоевского, Фрая, как одного, так и другого. Мы же исходим из того, что у нас страна не только всеобщей грамотности, но и самая читающая в мире, поэтому продолжим разговаривать с проекцией сферического коня в вакууме. Что же найдет в романе «Пересуд» гипотетический читатель в отсутствие евреев?

Он найдет там красный междугородный автобус марки «мерседес», дорогу из Москвы в условный городок Сарайск и почти девять часов езды по неким ближним и дальним своясям. Он увидит там туго закрученный криминальный триллер — почти готовый классический киносценарий в «достославной черно-белой гамме» и с соблюдением трех единств. Он заметит даже вставные «сновидческие эпизоды» в цвете, вполне сродни «Покаянию» Тенгиза Абуладзе. Он встретит основных героев — числом 23. Он опознает там буквы, уже знакомые по другим книгам писателя.

Он, будем надеяться, эти буквы прочтет и составит из них в голове некое целое. Дальше пойдет полифуркация, а мы от чистой и объективной статистики перейдем в область прикладной спекуляции.

Потому что, кроме знакомых букв, мало что роднит книгу «Пересуд» с прежними произведениями Слаповского. Вот только они, да еще пара фирменных мелких росчерков стиля, вроде тени автора на кулисах текста. Только тут тень эта словно бы призвана успокаивать своим присутствием «веселых и славных детей», собравшихся на утренник с кукольным представлением, — а им вместо этого показывают эдакий гиньоль, и первые ряды зрителей забрызганы отнюдь не клюквенным соком. Потому что, в отличие даже от предыдущей книги «Синдром феникса», автор, похоже, отступил здесь от ставшего привычным популярного лубка, перестал творить миф о русском человеке и явил «чудище обло» в собирательном пресветлом лике народа — даже рецензентам, вроде бы читавшим и не такое, запросто может стать не по себе. В том-то и дело — читали рецензенты по определению не такое. Ибо отвыкли мы от спокойного, жесткого и бескомпромиссного взгляда писателя-современника на окружающую жизнь. Писательская честность вообще, похоже, стала уделом классиков. Потому что одним из литературных осадков нашего «непредсказуемого прошлого» стало частичное (вплоть до полного) отмирание нравственной ткани, и писательская «честность» у авторов «серьезной» литературы выродилась либо в расковыривание собственных гангренозных болячек на радость публике, либо в хватание собеседника за пуговицу и извержение на него содержимого кишечника. Даже отстраненно глянуть на то, чей завтрак оказался на траве под ногами, и проанализировать, из чего он состоял, никому в голову как-то давно уже не приходит. Не говоря о том, чтобы подтереть за истерикующим едоком. Но Слаповский — автор подчеркнуто «несерьезный», он сценарист и развлекатель, правила «серьезных» литераторов с этой их застарелой воспаленной «совестью» — не для него. Поэтому в «Пересуде» доброту и сочувствие к предмету изображения — и читателю — транслирует, пожалуй, только эпиграф из поэта-2008 Тимура Кибирова: «Это ведь, милая, про каждого из нас — виновен, но невменяем!» Сам же автор, похоже, взял на себя работу ассенизатора.

Не нужно быть метеорологом, чтобы сопоставить название романа и посыл эпиграфа — и прийти к единственно возможному выводу: да, Слаповский по-своему, по-слаповски, сажает на скамью подсудимых ту страну, в которой мы вроде как живем уже некоторое количество лет. Все просто: ни правых, ни левых в книге нет. Повязаны все. Вроде бы — ничего нового, только напомнить еще разок все равно не помешает. Такова прерогатива писателя, чей приговор обжалованию не подлежит, да и амнистии ожидать не от кого. Автор уже поставил последнюю точку — всё, дальше литература закончится и начнется история с географией и юриспруденцией.

То есть дальше — самое интересное. Попробуем спроецировать реакцию «страны и Союзпечати». В аннотации предуведомляется (чтобы нам, опять же, было не так страшно, не иначе), что «роман был многими прочитан еще до публикации, и одни назвали его лучшим произведением Слаповского, а другие с такой же горячностью — худшим». Это, понятно, эстетические мелочи, но диапазон обозначен.

Одни поспешат навешать на автора всех собак и обвинить в измене родине и прокладке тоннеля из Бомбея в Лондон. Это неудивительно — если публикация «Балтийского дневника» Елены Фанайловой вызвала в окололитературных кругах локализованный ядерный конфликт, что говорить о более доступном для народа высказывании в прозе. Странно было бы ожидать, что простое обращение художников к объективной реальности (это вдруг большая новость и прорыв для 2008 года — возрождение гражданской лирики) будет восприниматься иначе, нежели «пощечина общественному вкусу».

Другие поднимут роман как транспарант, не забыв прорезать дырочки в буквах «о» для лучшей аэродинамики и чтобы ослабить напор ветра. Это неудивительно тоже — дураки будут кинематографисты, если не кинутся тотчас же роман экранизировать, а с потребительской точки зрения читается он безотрывно и с немалым ущербом для прочей жизнедеятельности гипотетического читателя, включая пищеварение. Говорю же, развлечь Слаповский умеет. Все останутся довольны, будьте уверены. А то и премию какую автору дадут — очень глупо ее не дать, ибо если не за «Пересуд», то вообще непонятно, кто этих литературных «Нобелей» и «Оскаров» достоин. Все может быть, в общем.

Кто-то, возможно, кинется выискивать в книге следы дискордианского заговора, хотя это маловероятно: конспирологи не способны связно воспринимать что угодно написанное, и слава Эрис.

Как отнесутся к роману евреи, я не знаю. Их в книге Слаповского подчеркнуто нет. А наверняка должны были присутствовать, ибо курс истории СССР в силу одной даже пятой графы переживали, в общем, острее прочих категорий граждан. И, пожалуй, хорошо, что их нет, потому что в новейшей истории государства российского они превратились в такие же ингредиенты этого первобытного завтрака на траве, как репа или гуакамоле. Так что фигура умолчания у нашего автора плавно перетекает в литоту. А это правильно.

Но вероятнее всего — и это допущение мы выводим из наблюдений за доступной нам окружающей реальностью — ничего этого не будет. Ну купят. Ну прочтут. К чернухе все привыкли до того, что нервные окончания давно поотмирали. Триллеров насмотрелись так, что «мальчики кровавые в глазах» слились до полной неразличимости. Так что автор, как и встарь, похоже, «льет душистый мед искусства в бездну русской пустоты».

Одно могу сказать совершенно точно. Если «Пересуд» прочтут те, кто уже давно предпочел жизни в богоспасаемой державе внутреннюю эмиграцию, после страницы 351 возвращаться в эту страну им и подавно расхочется. Потому что на лицах присяжных все те же пустые глаза, и амнистии там по-прежнему не предвидится.

Впервые опубликовано на Букнике.

Как открыть свой маленький книжный магазин и не сойти с ума

"Rebel Bookseller: How to Improvise Your Own Indie Store and Beat Back the Chains", Andrew Laties

Это руководство, которого не может написать ни один работник книжной торговли. Как открыть свой маленький книжный магазин и не сойти с ума? Никак. Забудьте. Уж либо туда, либо сюда.

Просто любите книжки и хотите собственный маленький книжный, тихое уютное прибежище для таких же, как вы? Oh my sweet summer child (тм). Вы понятия не имеете, во что ввязываетесь.

Эндрю Латиз, помимо того, что писатель, — управляющий книжным магазином при Музее книжной иллюстрации Эрика Карла (того самого, про Гусеницу и проч.), что в Эмерсте, Массачусетс. Еще он основал и почти десять лет держал в Чикаго Магазинчик детских книг, ныне закрытый, — проигравший борьбу с сетевыми книжными супермаркетами. Пламенный адепт независимой книготорговли и, как все хорошие книжники, немного маньяк.

«Мятежный продавец книг» (нет, даже смешнее «Мятежный книгопродавец»; на русский не переводилась) — конечно, специфически цеховая книжка. Пишет брат по оружию, который прошел все те же битвы во имя встречи читателя с материальным носителем смыслов и выдуманных миров; во имя создания живого места силы для всех, кто любит текст. Битвы, которые и нас тут каждый день встречают с лопатой. Из-за того, что все родное и близкое сердцу, хоть и за океаном, хоть и двадцатилетней давности, — читаешь, как захватывающий роман.

Ужасно драматический. Местами душераздирающий. Я несколько раз ахала вслух при чтении, приходилось потом неловко объяснять окружающим: «Ну, только вообразите, вот они взяли под эту выставку две тысячи экземпляров «Дневника Анны Франк», а в день открытия продали — тридцать штук!..» — и встречать тяжелые пристальные взгляды в ответ.

Латиз подробно и выпукло рассказывает историю своего пути сумасхождения на ниве книжных лавочек, с анекдотами и лайфхаками. Получился гибрид между увлекательным бизнес-кейсом и публицистическим манифестом против мегаломанских сетевых ритейлеров и книжных сетей, которые убивают частные начинания с человеческим лицом.

Какой у него опыт этой борьбы, можно поглядеть в буктрейлере к обсуждаемой книжке, упоротом и пламенном, однако наглядном:

А вообще-то невероятно вдохновляет. Почему-то.

Два в одном

"В тумане", Василь Быков

Этот текст не совсем про книгу. Он, скорее, про кино, поставленное по книге. Ну и про книгу, конечно, тоже. Про очень хорошую книгу.

«Холодным слякотным днем поздней осени на втором году войны партизанский разведчик Буров ехал на станцию Мостище, чтобы застрелить предателя — здешнего деревенского мужика по фамилии Сущеня…» — так начинается повесть Василя Быкова «В тумане». Недавно говорили о том, что сейчас вряд ли кто-то читает Быкова, я имею в виду молодежь. И это плохо.

Ну вот, а лет, наверное, двенадцать назад мы сидели в кафе «Ленфильма» с режиссером-документалистом Сергеем Лозницей, и он рассказывал, что планирует начинать работать над своим первым игровым фильмом — о войне, по какой-то повести Василя Быкова. Я ему еще тогда в шутку сказал, что очень бы хотел у него в эпизоде появиться, а он ответил, что я лицом не вышел — ему или арийские лица нужны, или белорусские. Посмеялись. И, в общем, фильм Лозницы «В тумане», поставленный по одноименной повести Василя Быкова, стал вторым игровым фильмом режиссера, первым было вызвавшее бурные дискуссии «Счастье мое».

«В тумане» — очень интересное кинематографическое произведение, и оно тем интереснее, чем лучше в памяти стоят строки литературного оригинала. Потому что Лозница, кропотливо воспроизводя редкие диалоги из повести и вообще, вроде бы, очень точно (правда, с естественными сокращениями) сохраняя сюжет, сделал фильм, который повесть Быкова имеет лишь в основе. А в остальном — это совсем про другое.

Пожалуй, только природа, такая важная для писателя Быкова, осталась нетронутой в фильме. Сергей Лозница — блистательный документалист, и к съемкам природы он подходит именно как документалист — он заворожено наблюдает за тем, как на тихий до того лес налетает порыв ветра, как раскачиваются ветви, как птица замирает на ветке, словно увидев призрака. И совсем иначе Лозница относится к людям. В повести Быкова каждый из трех героев — это люди, со своими историями, со своим прошлым, со своими переживаниями и рефлексиями. Лозница же лишает персонажей фильма сущностей, почти лишает их прошлого, характеров, каких-то мелких отличительных черт, пишет их схематично, крупными и грубыми мазками. Он очищает их от всего «ненужного» и, сохраняя сюжет, оставляет сухую, немногословную экзистенциальную драму на троих. Поступками героев быковской повести руководит внутренняя логика каждого из них, у Лозницы же весь фильм — путешествие мертвецов, для которых прошлое не важно.

«В тумане» Василя Быкова — трагедия войны, повесть о предательстве, о цене человеческой жизни, о способности или неспособности жертвовать. «В тумане» Лозницы — фильм о растерянности: перед войной, перед человеческим поведением, перед самим собой.

Неоднозначное, но сильное кино. Посмотрите при случае. Ну и книжка еще, да.

...за ночь с тобой...

"Собор Парижской Богоматери", Виктор Гюго

Привет. Меня зовут Маня, мне 27 лет, и мне стыдно.

Я только что впервые прочитала "Собор Парижской Богоматери" и теперь злюсь на всех, что не сказали мне сделать этого раньше.

Понимаете, я очень, Очень люблю мюзикл. И мне отчего-то в голову не приходило, что книжка может быть не нудной, и не то, что из неё силой таланта композитора и танцоров сделали крутое шоу, а прямо она сама по себе ого-го как захватывает.

Во-1, там ещё куча персонажей.

Во-2, там ещё куча информации про жизнь Эсмеральды, Клода Фроло, Квазимодо, Феба этого долбанного и Пьера Гренгуара.

В-3, да чёрт возьми, книжка поделена на 11 частей, и действие мюзикла начинается только со второй части! А в первой тоже есть над чем поржать.

В-4, первые две страницы мне переживалось, что очень много каких-то имён, кто с кем в родстве, и на службе у кого чей там дальний знакомый служил виночерпием, но вы не бойтесь, это всё вообще неважно.

В-5, там есть страшно интересное рассуждение (и не одно) о красоте, точнее безобразности и его связи с дикостью.

В-6, всякие крутые драки!

В-7, вот вам для услады очей

Никому не говорите, что читали Касслера

Что угодно Клайва Касслера

Вот когда нахлынет усталость от умного, но скучного, когда захочется чего-нибудь невозвышенного, простоватого, но не очень тупого, когда за окном – да пофигу, что там за окном: хоть уютный заснеженный сад в Переделкино, хоть кабельные змеи перегона между станциями “Марьина Роща” и “Достоевская”, хоть снулые пальмы на Променад-дез-Англе, хоть какие-нибудь наркотические пляжи штата Гоа... вот тогда надо срочно взбодриться. И, если бодриться давно прочитаннным и перечитанным неохота, то возьмите любую книжку Клайва Касслера. Еще недавно я не знал, что есть такой организатор бесполезной, но увлекательной траты времени. А теперь знаю. И в минуту жизни нудную хватаю какую-нибудь его книжку в совершенно невыносимой обложке, на которой в псевдоживописную кучу свалены пираты и бандиты, эсэсовцы и кагебешники, луидоры и командоры, галеоны и айфоны, индейцы и национальные гвардейцы, спартанцы и раблезианцы, инки и субмаринки – и минута перестает быть нудной. И незаметно перерастает в час, два, три...

Клайв Касслер смог выдумать такую схему построения сюжета, что хоть тупой пережевыватель словесного силоса, хоть высоколобый эстет – оба с патологическим удовольствием смогут погрузиться в стремительный поток приключений. Единственное что – высоколобому стоит отключить доступ к своему информационному багажу, дабы не хвататься за голову и не бить себя по лбу каждый раз, когда автор выкручивает интригу совершенно супротив исторической логики – но наслаждение от эксплуатации по-детски бездумного доверия будет ему наградой.

Помните “Индиану Джонса”? Вот у Касслера оно настолько же наивно, недостоверно – и настолько же увлекательно – стоит лишь отбросить условности, сформированные вашим вечно работающим интеллектом, обременительными знаниями и требовательным вкусом. Поиски древнейших и новейших сокровищ, раскрытие многовековых и свежих тайн, борьба с мировым закулисным злом, погони, перестрелки – на всех широтах и параллелях мира – и неизбежная победа жизнерадостного американского добра над угрюмым злом (кто б его ни источал) – это ли не то самое удовольствие, которое можно себе изредка позволить в перерывах между Дерридой и Джойсом (не путать с Индианой Джонсом)? И, кстати, про это удовольствие можно никому не рассказывать, если вы стесняетесь.

Что значит «я»? «Я» бывают разные!

Алан Александр Милн: не только "Винни-Пух", но и море другого замечательного

Нет, сегодня не из "Винни-Пуха". Сегодня — стихи именинника.

Непослушание

Джеймз Джеймз
Моррисон Моррисон
Уитерби Джордж Дюпри
Очень-преочень
о маме заботился,
хотя было ему всего три.
Джеймз Джеймз сказал своей маме:
"Мам, — сказал он, — совет прими:
Не ходи никогда
На край городка,
коль туда не ходят с детьми".

Мама Джеймза
Джеймза Моррисона,
на ней юбка златая легка.
Мама Джеймза Джеймза Моррисона
унеслась на край городка.
Мама Джеймза Джеймза Моррисона
сказала себе самой:
"Вот доеду-ка я
на край городка
и к чаю вернусь домой".

Король Иоанн
объявленье дает:
"ПРОПАЖА, ПОКРАЖА, ЗАПЛУТ!
Мама Джеймза Джеймза Моррисона
девалась, нет ее тут.
Видали,
как где-то бродит:
такова была воля ее —
мчалась она
на край городка.
Сорок шиллингов приз за нее!"

Джеймз Джеймз
Моррисон Моррисон
(широко известный как Джим)
Сказал своей
остальной родне,
что за это его не виним.
Джеймз Джеймз
говорил своей маме:
"Мам, — рек он, он говорил, —
Не ходи никогда
на край городка,
коль меня никто не спросил".

О маме Джеймза
Джеймза Моррисона
Никто ничего не узнал.
Король Иоанн очень грустил,
И сын короля, и жена.
Король Иоанн
(мне кто-то сказал)
говорил со знакомцем своим:
если люди ходят на край городка,
кто и как тут поможет им?

(А теперь очень тихо)

Дж. Дж.
Эм. Эм.
Уи. Дж. Дю П-и
оч-пэ оч
о м*** зэ бэ тэ
хотя было ему всего 3.
Дж. Дж. сказал своей м***:
"М**, — рек он, он говорил, —
Не-ходи-никогда-на-край-городка-
коль-туда-не-ходят-с-детьми!"

Независимость

Я никогда, я никогда,
я никогда не "милый, будь здоров!"
Я никогда, я никогда,
я никогда не "за-руку-возьму";
Я никогда, я никогда
Я никогда не признавал "нет, милый, не туда!"
Все эти незачем слова.
Они же не поймут.

Счастье

У Джона были
Большущие
Водоупорные
Боты;
У Джона был
Большущий
Водоупорный
Треух;
У Джона был
Большущий
Водоупорный
Плащ
И это
(Джон сказал вслух) —
Ух.

Перевела постоянный биджей Шаши Мартынова, специально для "Голоса Омара" в день рождения А. А. Милна.

"Никогда не доверяйся Троглотроллю!" — Троглотролль

"13 1/2 жизней Капитана Синего Медведя", Вальтер Мёрс

(Капитан, очевидно, маленький и синий. Птеродактиля на картинке зовут Деус экс Макина, для друзей и коллег — Мак.)

Короче, так. Законы земной физики и логики (избирательно и непредсказуемо) отменяются. Вменяются законы абсолютной, ничем не сдерживаемой вакханалии воображения. Можно всё, запреты запрещены. Это коллективный здоровый сон всех детей этой планеты. Это "Автостопом по Галактике", только очень low-tech. И Вальтеру Мёрсу хватило одного континента, чтобы и самому, и всем своим тысячам читателей перемкнуть напрочь все синапсы, отвечающие за "так не бывает". Вспомните самого странного, красочного и невообразимого персонажа какой-нибудь своей грезы. Получилось? Прекрасно. Тут такой точно водится. Добро пожаловать в Замонию.

Замония — континент, вписанный в земную географию, но местным есть дело до всего остального мира настолько же, насколько жителям южной оконечности южного острова Новой Зеландии. То есть примерно никакого дела им нет. У них на континенте своя невероятно насыщенная жизнь, и мы смотрим на нее глазами синего медведя, который не очень понятно откуда народился, но впервые осознал себя в открытом море в ореховой скорлупке, а имя Капитан Синий Медведь ему дали Минипираты, подобравшие его на краю самой большой на свете сливной дырки мирового океана (который, как потом выяснилось, отверстие в пространстве-времени, что стало понятно по сильному запаху генффа вблизи дна этого отверстия (почти невозможно его описать, этот запах, но когда его чуешь, сразу знаешь — генфф)).

У Капитана Синего Медведя 27 жизней. Он не поленился рассказать нам о 13,5. Я бы с наслаждением прочла и про оставшиеся 13,5, а также о любом количестве следующих и предыдущих инкарнаций. Первую жизнь Кэп провел с Минипиратами в бурных морях, вторую — с Хобгоблинами на их острове, третью — на плотике в открытом море и на спине у морского чудовища Тираномёбиуса, четвертую — на Гурманском острове, пятую — в разъездах (разлетах) на Маке-спасателе (см. фиг.), шестую — в Темных горах в подгорной академии у гения-профессора-ноктюрномата Абдуллы Соловья (у высших ноктюрноматов семь мозгов, не все из них — головные), седьмую — в Великом лесу с Паук-ведьмой, восьмую — в пространственной щели и в 2364-м измерении, девятую — в пустыне Демерара с маггами (которые едят только грибы и все время от этого смеются, но при этом ищут мистический город Анагром Атаф), десятую — Торнадо-сити (город внутри постоянно действующего торнадо), одиннадцатую — внутри головы Мегаболлога, двенадцатую — в Атлантисе, самом великолепном и невозможном городе континента, тринадцатую — на борту адского "Молоха", корабля, на котором с удобством разместилось бы несколько небольших городов, тринадцатую-с-половиной... не, тут не скажу.

Мёрс — сумасшедший ненормальный псих, которому начхать на законы уже помянутых физики и логики, у него все своё. Он пишет книги, рисует, иллюстрирует и вообще живет свою 57-летнюю жизнь, мне кажется, раз в 57 интереснее большинства из нас. Потому что у него, как уже было сказано, всё своё — целый континент всегда при нем: про него Мёрс написал семь книг, я прочитала полторы (следующая — приключения Румо, волпертинга, это такой гибрид оленя с волком), планирую прочесть вообще всё, что есть по-английски, и таким способом надеюсь заслужить вид на замонийское жительство. Хотя бы церебрально.

Фанатам Дагласа Эдамза эта книга к прочтению вообще обязательна. Весь Мёрс обязателен, я бы даже сказала.

Мёрса у нас издавали мало, "Кэпа Синьку" (я бы переводила так) — в 2007 г., тиража не сыщешь, у нас один (!) экземпляр, берите немедленно. Скажу сразу: я читала на английском, и великий и ужасный Джон Браунджон, маэстро перевода с немецкого на английский, подарил мне Мёрса в том виде, от которого я тут уже четыре абзаца умираю от восторга и 800+ страниц которого я вчитала в себя дней за десять при полной прочей занятости. Что происходит в русской версии "Кэпа" — не ведаю. Но, думаю, там годится.