Наш виварий

"Энциклопедия юности", Сергей Юрьенен, Михаил Эпштейн

У этой песни нет конца и начала,
Но есть эпиграф — несколько фраз:
Мы выросли в поле такого напряга,
Где любое устройство сгорает на раз.
— БГ (1953 г.р.)

0тсебятина

Один из авторов этой книги сказал: «Рецензий я не пишу в принципе, как и вообще не люблю “критического дискурса”, когда критик судит и оценивает продукт, выданный писателем. По какому праву? — разве, он, критик, талантливее и мог бы написать роман или стихи получше?»

Нет, данный рецензент не талантливее и не мог бы. Поэтому и предлагает будущему читателю некий поперечный срез книги — trailer, teaser, spoiler, whatever, — слегка перемешанный в постмодернистском котле; скорее маргиналии к «записям и выпискам», а не честную рецензию с пересказом сюжета (тем паче что сюжет хорошо известен: чемодан-вокзал-далее-везде). Здесь собраны ключевые для юности авторов понятия — и аранжированы в некую структуру, которую «кру́гом» (как тот же соавтор, очевидно, ее задавший из любви к аранжированным по алфавиту спискам) называть не хочется, а «мелкоячеистой сетью» — не получается. Все равно в этой крупной мозаике глаз претыкается на знаках, и у авторов не отнять умения выбрать эти знаки из ткани жизни, показать в частном типическое. Короткие пассажи — очень удобно для чтения в транспорте. Но почти 500 страниц.

Автобиография

«Это не совместная автобиография двух юношей на фоне застойного времени (фону, кстати, и полагается быть неподвижным). Это портрет самой юности, точнее, опыт ее энциклопедии… Хронологически Энциклопедия охватывает семилетие с 1967-го по 1974 гг., от поступления в университет до начала семейной жизни, когда общение между ее соавторами и согероями было особенно частым и близким, т.е. с 19-ти до 26 лет для ЮН и с 17 до 24 для ЭН... Но Энциклопедия забегает и года на 2-3 назад, в предъюнье. И на несколько лет вперед, в заюнье, до отъезда ЮН во Францию в 1977 г.». (ЭН, 1950 г.р.)

Автор (2 шт.)

1. «Автобус почти пуст, я на любимом месте — сзади, у последнего, уютно скошенного к локтю окна. Высоко, все под контролем — и салон, и жизнь, в которой еще ничего не испорчено, кто-то мне нравится, но ни в кого еще я не влюблен, и голова на месте, и вот-вот от этой вынужденной читательской пассивности я перейду к прямому действию своей собственной прозы, пассажи которой реяли и сгущались надо мной, как туманности, небулы, галактики…» (ЮН, 1948 г.р.)

При этом автор читает примерно «Имморалиста» Андре Жида. Ну как не проникнуться к такому всей душой? (МН)

2. «Я ничего не люблю больше логики. Я ничего не люблю больше поражения и унижения логики. Я переходный тип: между схоластом и энтузиастом, между талмудистом и хасидом». (ЭН)

Анализ

"«На этом поколении сломалась связь коммунистических времен, преемственность советских поколений… Если бы мы росли в 1920-е—30-е или 1950-е—60-е гг., когда коммунизм воспринимался как молодость мира, тогда и у нас, молодых, был бы соблазн влиться в его ряды. Так было у шестидесятников: целина, великие стройки Сибири, очищение партии, Ленин опять молодой, революция продолжается, через двадцать лет новое поколение советских людей будет жить при коммунизме... Мы, конца 1940 — начала 1950-х гг. рождения, были, вероятно, первым поколением, которое совсем не очаровалось коммунизмом — и по той же самой причине не разочаровалось в нем, не пошло в диссиденты: послесолженицынское и послеевтушенковское поколение». (ЭН)"

Два донельзя вменяемых человека, которым «выпало быть юными в эпоху одряхления коммунизма», вроде бы обливаясь ностальгическими слезами, подвергают диссекции — да что там, прямо берут и расчленяют — и совок, и антисовок. Неслучайное буквосочетание здесь — «вроде бы». (МН)

Вещи

Куда же без них. Техасы, рубашки «индпошива», свитера, помойные ведра, чемоданы, авоськи, пишмашинки, «рябиновая горькая», польские сигареты с «американским» табаком… Квартиры, автобусы, музеи, общежития, поезда... На вещах лучше всего поверяются устройства мозгов наших авторов: «На той самой доске в старом МГУ, где Сережа в 1968 г. писал “наваха”, Миша пишет “отвага”. 2003». (МН)

«Вольный стрелок»

"«Самиздат и Тамиздат… — суть необщехудожественное в те времена. За наш с тобой московский период в этом “формате” я сумел прочесть “только” Бердяева, Мандельштама, Бродского, Пастернака, Набокова и Солженицына. Ни один яркий антисоветский нон-фикш, как видишь, ко мне не добрался, хотя я был ищущий и непугливый читатель». (ЮН)"

Кривые зеркала ложной памяти здесь несколько выпрямляются (как видим, не все поголовно читали или творили самиздат). А я, сидя сейчас в Москве, читаю этот тамиздат, доставшийся мне жестом доброй воли тамиздателя — бесплатной раздачей файла в формате .pdf в честь 7 ноября. Иронично, однако самиздательство «Вольный стрелок» мне нравится — за такими, без сомнения, будущее, хотя эта книга обращена вроде бы к прошлому. «Вроде бы» здесь, видимо, опять неслучайно. (МН)

Государственный антисемитизм

«На коллективном медосмотре в университетской поликлинике о негласной политике борьбы с евреями в МГУ с одобрением говорила врач-невропатолог, стуча мне по коленным чашечкам резиновым молоточком. А был бы я евреем? Разбила бы их стальным?» (ЮН)

"«Слово “еврей” для меня звучало едва ли не страшнее, чем “жид”. Да “жида” я почти и не слышал, это было неприлично-ругательное слово — и оттого в нашем кругу почти книжное, словарное, диалектно-далевское. А “еврей” было спокойно-убивающее слово, достающее из тебя подноготную на виду у всех. Это было аккуратное, законное слово, от которого было не отвертеться, не дать в морду обидчику, не пожаловаться. Оно звучало громко — в абсолютной тишине» (ЭН)."

— Хотелось ли бы тебе быть евреем? — спрашивал, бывало, ЭН у ЮН.
— Это как родиться вечным. Конечно, хотелось. Это было бы cool, — отвечал, бывало, тот.

Документ эпохи

Практически. От секретного письма Андропова «О поведении за рубежом писателя Юрьенена», направленного в 1978 году в ЦК КПСС, и выдержек из авторских дневников тех лет — до статистики 5-го управления КГБ и фамилий стукачей и глубоко окопавшихся высокопоставленных агентов Коминтерна. И еще картинки — здесь много картинок, это очень красиво. Мультитекст, разделенный на ся, — только саундтрека не хватает. (МН)

Жертвы режима?

Я вас умоляю. Авторы — по тем временам рядовые «окололитературные трутни», вялая романтическая «диссида», еще желавшая на Ленгорах «все перевернуть». Кто ж виноват, что в истории вообще жить страшно? Жертвы здесь скорее — не осознававшие того их родители, родители их родителей, отнюдь не «творцы истории… рассказанной дебилом»: «хрустальный свод», «целостный семейный кокон» — вот они жертвы, и о них в энциклопедической автобиографии на двоих тоже много и жутко написано. (МН)

"«Посещение башни у Донского. Семья москвичей. Фамильные фото, которые ты мне показывал. Люди 30-х, похожие на Мандельштама. Ты сказал: “Смотри, какой ужас у них в глазах…” Мне это было генетически близко — я тоже родом из жертв системы и маргиналов по нацпризнаку. Только от моих “варягов” не говоря уже о “греках”, не осталось никого, тогда как за тобой была вся мощь советского еврейства, грибницу которого я ощущал, разветвленность сетей… У тебя была крепкая подпочва». (ЮН)"

Иконы

Алешковский, Бахтин, Битов, Валери, Евтушенко, Казаков… Фолкнер, Хемингуэй. Не «святые коровы», слава те господи, и не статисты — соучастники, если и не подельники, живые люди, хоть некоторые уже к тому времени и умерли.

Магические практики

"«Так уж получается, что название книги — Эн... Юн... — частичная анаграмма наших фамилий: Э-н и Ю-н (начинаются на соседние буквы, а кончаются на общую)… Вот теперь мы, Э-н и Ю-н, и пишем вдвоем ЭНциклопедию ЮНости, как нам на роду уже написано». (ЭН)"

ЭН их очень любит: взять те же загадочные предъюнье и заюнье, местомиг, сладконемой или молчепись (гм). Но философы — на то и философы, чтобы заклинать неведомых нам божеств. «Парадоксы новизны», впрочем, по малолетству мне казались книгой очень вменяемой. У ЮН — несколько иначе: бадиленгвидж, прайвиси, нонфикш и покетбэк. Но этот человек первым опубликовал по-русски в 94-м текст Чарлза Буковски — и не где-нибудь, а в «Собеседнике», приложении к газете «Комсомольская правда» с соответствующим тиражом. Так что хрен с ними, с этими завываниями. Авторы вполне беспощадны к себе — вот что главное. И оба они — Другие. И они не разучились смеяться над собой. И мы как читатели все равно у обоих в долгу. (МН)

Низкопоклонство перед Западом

Нет, «перед западной литературой». Какой анамнез сейчас может быть слаще? (МН)

Старые песни о главном

Никто, естественно, не запрещает осмыслять не очень давнюю историю «советского содома», тем паче — под флером романтического поиска «утраченного времени». И лучше уж делать так, как авторы, чем с привлечение командно-административного аппарата и Останкинской телебашни. Но остается ощущение, что для ЭН и ЮН эта книга — некое запоздавшее «обретение лазейки». Не сказать, что их энциклопедия — единственное пособие по свернувшей за угол эпохе, но она вполне может стать одной из настольных книг для нетипичных ныне «пытливых юношей». Потому что здесь и уроки, и ролевые модели уж очень симпатичны. (МН)

«Видимо, теория не дает покоя и практикам, и всегда хочется знать, как называется то, что ты уже испытал… [А] Родина — это то, что впереди… Антисоветское содержание давалось гораздо легче, чем освобождение от советского языка». (ЭН)

Ты

«Соударение струй». (ЭН)

Да, именно тех, о которых вы подумали. Тот случай, когда постоянное обращение соавторов друг к другу не кажется натянутым. Это скорее честное «а помнишь?», чем «как ты хорошо помнишь». (МН)

Ужас

О нем — только по касательной. Да и какой, в самом деле, в юности может быть ужас? На меня, к примеру, советская хтонь навалилась, когда, вернувшись из длительного загранплавания, я посмотрел в к/т «Комсомолец» на другом краю страны фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние». До сих пор не знаю, чему приписать надолго охвативший меня тогда параноидальный ужас. Вряд ли — целиком и полностью художественным достоинствам фильма.

Но. Бабий Яр здесь — в отрывке из рукописи. Будущее, кстати, — тоже. Судьба человека — в биографической справке сноской. «Небытийная» тяжесть атмосферы — в воспоминаниях о дружеских попойках и «этой преждевременной вписанности в безысходность советского быта». Абсурд — через сны, в которых очень много расстрелянных детей. (МН)

«Этот сон, возможно, отразил свойственное мне, я бы сказал, сверхчувственное восприятие в отношении “геопатогенных зон” в Советском Союзе, внезапное ощущение, что место, на котором ты находишься, есть место некоего преступления, точка, отмеченная самим Злом». (ЮН)

Эй, You… Я?

Ну а хули тут — я? «Другое поколение, другие дела». Но тем интереснее читать этих. А добавить мне, как видите, нечего.

«Мы остаемся внутри поколения, которое состоит из нас двоих». (ЮН)

На полях «Энциклопедии юности» писал МН (1963 г.р.)

Впервые опубликовано Букником.

Вся королевская рать и машина-пуделеспасалка

«Маленький король Декабрь», Аксель Хаке

Очень маленькая, но — настоящая книжка для взрослых детей. Или еще для взрослых, которые давно не были маленькими, но когда-то были, и хотят прямо сейчас снова почувствовать, как это бывает. Вот тут есть несколько ценых уроков от маленького короля Декабря. Маленький король Декабрь — самый настоящий король с мантией и короной, только ростом с палец. Он происходит из племени, в котором люди рождаются большие, а потом уменьшаются, он живет в щели между стеной и книжной полкой у одного очень печального человека, задает много вопросов и любит мармеладных медвежат. А кто их не любит.

А еще у этой книжки дивный иллюстратор Михаэль Сова, который нарисовал все самое ключевое: к примеру, машину-пуделеспасалку. Которая пуделеспасает. Которую шел патентовать в патентное бюро изобретатель, как раз вовремя, чтобы пуделеспасти пуделя, которого один человек уже не первый раз пытался убить, чтобы отомстить своей жене. (Что-то подсказывает нам, что эта его затея вполне безнадежна.)
Все пудели целы, и мы не внакладе, потому что знаем теперь, как выглядит машина-пуделеспасалка.

Я шел во тьме на зов...

Олег Григорьев, "Стихи"

Информацию об этой книге найти очень сложно. Прежде всего, это – раритет. Изданную в 1991 году книгу-альбом Олега Григорьева с иллюстрациями группы «Митьки» мне довелось видеть только один раз – счастливый владелец рассказывал, что в буквальном смысле нашел ее на полу, хотя народная мудрость утверждает, что такие сокровища под ногами не валяются. Кроме того, мне рассказывали, что во время похорон Олега Григорьева кто-то стоял над свежей могилой, вырывал страницы из этого альбома и бросал их на землю. Но никаких других свидетельств этого мне пока найти не удалось.

В любом случае, в 1991 году издательство «Има-пресс» выпустило этот альбом – большие страницы, на которых раскиданы (в буквальном смысле этого слова) тексты Григорьева и забавные, нелепые, разноцветные и очень подходящие к григорьевским текстам «митьковские» картинки. Теперь этот альбом не найти – наверное, он остался только у кого-нибудь из «митьков», ну или у какого-нибудь счастливого коллекционера.

В любом случае, в конце прошлого года группа компаний «ИМА» тиражом тысяча экземпляров выпустила репринтное издание того самого альбома. И, по счастливой случайности, один экземпляр достался мне. И, как говорилось в старинной телевизионной программе «МузОбоз», «новостей на сегодня больше нет».

Данный текст я написал с двумя целями. Во-первых, если вы будете знать о существовании этой книги, у вас будет больше шансов при желании где-то ее найти. А во-вторых, если появляется повод процитировать где-то тексты Олега Григорьева, – грех им не воспользоваться.

***

Я шел во тьме на зов.
Пришел уже на вопли.
В кустах лежал Сизов,
И кровь текла, как сопли.
– Эй, друг, да не ори.
Влезай ко мне на плечи.
Большие фонари
Светили, словно свечи.
Я шел, а он икал
И по карманам шарил.
Вдруг за спиной сказал:
– За что меня ударил?
И сразу стал душить…
А ведь душил напрасно.
С таким, как он, дружить,
Не скучно, но опасно.
Принес его домой.
Еще он долго злился.
Разбил сервант ногой,
А к утру обмочился…
Пошли бутылки сдали –
Друзьями снова стали.

***

Куйбышев – это бывшая Самара.
Купил я два самовара.
Приехал домой.
А дома какая-то полигамия,
Ну и стал всех пинать ногами я.
Мне говорят:
– Не полигамия, а промискуитет.
– А по мне все равно!
– Э, нет.
– Где жена?
– Вот тут она.
Эх жаль нет шпицрутена!
Человек вьючного склада
Взял за горло, говорит – не надо.
Пока вы у тетки гостили,
Мы и так ее через строй пропустили.
Треснул я самоваром по самовару,
И уехал в Куйбышев – бывшую Самару.

***

Я мялку вынимаю
И начинаю мять.
Кого не понимаю –
Не надо понимать.
А то если подумаешь
И что-нибудь поймешь,
Не только мялку вытащишь, –
А схватишься за нож!

Особливость

"Не отпускай меня", Кадзуо Исигуро

Слушайте, я, честно, ещё даже не дочитала.

Живёт-бывёт Кэти, ездит на машине на далёкие расстояния в связи с работой, вспоминает детство.

Она училась в школе для особенных детей. Они все это знали. Они там с пяти лет уже в этой школе были, жили непрерывно, про родителей вообще не упоминается ни разу. У них есть опекуны, которые постоянно рассказывают, что воспитанники — не такие, как обычные люди. Им совсем нельзя курить, ни в коем случае, им это вреднее, чем остальным.

У них не будет детей, не может быть. Но закончив школу, им нужно будет делать вид, что они относятся к сексу так же трепетно и истерично, как и простые смертные, и вообще, очень важно заниматься сексом для организма.

Им необходимо заниматься творчеством, много. Они рисуют, поют, пишут стихи, непрерывно что-то мастерят. Они устраивают ярмарки, где выставляют свои работы и покупают их друг у друга. Ещё периодически опекуны отбирают лучшие работы и устраивают особую экспозицию, для Мадам загадочной дамы, которая появляется в школе, минимально пересекается с детьми, отбирает из той выставки себе самые лучшие работы и увозит их. Ходят слухи, что она устраивает Галерею, но уверенности нет.

Ходят слухи, что в лесу, окружающем школу, есть призрак. Впрочем, к этому-то Кэти и в детском возрасте относилась с возможным скепсисом.

Но книжка вся пропитана бытовым мистицизмом, и я прямо тихо вою, что куча дел и читать получается по чуть-чуть. Такая обычная детская жизнь, пропитанная страхами будущего, шутками и приколами над ровесниками, обожанием и недоумением по отношению к взрослым, непониманием своего призвания, даже когда всё очевидно (особенно тогда!) рассматривается Кэти одновременно из того детского возраста и с высоты тридцати лет.

К счастью, вы-то можете уже скорее за неё браться, только не рассказывайте мне, в чём там дело!

История о болезни

"Прокаженные", Георгий Шилин

Писателю Георгию Шилину дали дожить всего лишь до 45 лет. Википедия без подробностей сообщает: репрессирован. Место смерти: Коми АССР (сгноили в лагере?). Судя по тому же источнику, написал Георгий Шилин немного, да и вообще в сети сведений о нем нашлось маловато. Родился в семье рабочего, но пробился в журналисты. Воевал в Первую мировую, после революции из очеркиста потихоньку превратился в писателя, издал книжку стихов и пять книжек прозы, попутно был обласкан Горьким, умер (убит?) в 1941-м.

Признаюсь, книжку стихов под названием “Красное знамя” я даже не стал искать – ясно ж, про что стихи; роман “Камо” найти можно, но читать не хочется, равно как и книгу “Страшная Арват” о Советском Азербайджане и книгу “Ревонтулет” о Советской Карелии. А вот роман о Советском Лепрозории я не смог не прочесть – хотя бы просто потому, что пойди найди еще хоть что-нибудь по теме!
Книга оказалась не особенно уж и советской – да, собственно, из примет времени там и есть всего-то один энтузиастичный герой-комсомолец, который “взял шефство” над прокаженными. Но, описывай автор иную социально-политическую ситуацию, тот вполне бы мог оказаться баптистом-филантропом или там волонтером из благотворительного фонда, а больше в книжке ничто не напомнит читателю, что дело происходит [по всей вероятности] в конце двадцатых годов.

Именно в двадцатые Шилин приехал навестить заболевшего проказой товарища, почему-то страшно заинтересовался этой болезнью, способами ее лечения и жизнью больных, а потом неоднократно приезжал в лепрозорий и жил там. В два приема (то есть, в две книги) написал роман, который, дополняясь, несколько раз был издан в тридцатые, потом забыт, в 1959 и 1960 годах переиздан (очевидно, на оттепельной волне), после чего его забыли окончательно.

Тут стоит перейти на язык школьных сочинений...
Роман “поднимает” две темы:
что такое проказа и как с ней бороться;
простой человек в редкой и трагической ситуации.

В общем-то, и современный нам с вами человек-неспециалист не особенно знает, что такое проказа – в нашем представлении это некое загадочно-средневековое заболевание с ужасными повреждениями организма (да, собственно, оно таковым и является) – правда, нынче загадочности поубавилось и, если верить профессионалам, то болезнь эта лечится. Но почти сто лет назад (о, ужас! ведь и на самом деле – двадцатые годы прошлого столетия были так давно!) проказа была серьезной проблемой для общества и трагедией для человека заболевшего.

Вот об этом Шилин и рассказывает – не особенно хитро, без языковых изысков (кстати, вполне ожидаемых для конца двадцатых), без композиционных запутанностей, имитируя, пожалуй, очерковые свойства – непритязательность плюс информативность – и немножко оглядываясь на русскую разночинскую литературную традицию. Рассказывает очень писательски умело: складно и душевно. Душевность и складность, положенные на абсолютно нетиповую ситуацию, “на выходе” дают очень интересный результат. Интересный даже для того читателя, который не может себе представить: с чего это вдруг его зацепит проблематика проказы и жизнь прокаженных.

______________________

От редакции: "Додо" знает, где быстро достать эту поразительную книгу за пристойные деньги.
Захотите себе – срочно пишите на rabbithole (болонка) dodo-space.ru

75-летию Дж. М. Кутзее

"Детство Иисуса" (2013), фрагмент, в предвкушении издания на русском

Он качает головой.
— Ты по-прежнему не понимаешь. Моя задача состояла в том, чтобы доставить ребенка его матери. Не какой-нибудь матери, женщине, которая прошла некую проверку материнства. Не важно, хороша ли Инес как мать по моим или твоим меркам. Суть в том, что она его мать. Он теперь со своей матерью.
— Но Инес не его мать! Она его не зачала! Она его не вынашивала в утробе! Она не привела его в мир в крови и боли! Ее ты просто выбрал случайно. Кто знает, может, она напомнила тебе твою мать.
Он вновь качает головой.
— Я уверился, как только увидел Инес. Если мы не доверяем голосу, который говорит внутри: «Это оно!» — тогда и доверять больше нечему.
— Не смеши меня! Внутренний голос! Люди теряют свои сбережения на бегах, подчиняясь внутреннему голосу. Люди бросаются в чудовищные любовные приключения, повинуясь внутренним голосам. Я…
— Я не влюблен в Инес, если ты об этом. Совсем.
— Ты, может, и не влюблен в нее, но беспричинно зациклен на ней, что еще хуже. Ты убежден, что она — судьба твоего ребенка. А правда в том, что Инес не имеет никакого отношения, ни мистического, ни иного, ни к тебе, ни к твоему мальчику. Она просто случайная женщина, на которую ты направил какие-то свои личные одержимости. Если этому ребенку была судьба, как ты утверждаешь, воссоединиться с этой женщиной, чего же ты не предоставил судьбе свести их? С чего ты решил влезть в это действо?
— Потому что для осуществления судьбы недостаточно рассиживать, Элена, недостаточно просто замыслить и ждать потом, чтобы все воплотилось. Кто-то должен принести замысел в мир. Кто-то должен действовать от имени судьбы.

____________________

Пер. Шаши Мартыновой, на русском языке ожидается во второй половине 2015 г., в издательстве ЭКСМО.
Публикуется с разрешения издателя.

Особый жаргон

Соломон Волков, "Диалоги с Иосифом Бродским"

Все уже давным-давно прочитали книгу Соломона Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским». Но так бывает – совершенно необъяснимым образом пропускаешь какую-то важную, нужную и обсуждаемую книгу, потом волна уходит, и ты сколько-то там лет ничего не слышишь о ней. А потом она вдруг всплывает, и оказывается: то, что ты ее пропустил, – большая потеря (естественно, для тебя, книга-то от этого хуже не становится).

У меня все это как раз произошло с «Диалогами с Иосифом Бродским». Книга вдруг всплыла откуда-то, показалась с верхней полки, промелькнула в разговоре, мама сказала: «А ты читал?..» – «Не читал». – «На, прочитай обязательно». И потом от нее уже невозможно было оторваться.

С Бродским все понятно, и, несмотря на это, продолжают поражать его эрудиция, его интеллект, его способ мышления и анализа, его память. Уникальная личность, конечно, невероятная, возвышающаяся над своим временем. Но не стоит думать, что «Диалоги…» – заумные философствования двух интеллектуалов об искусстве и жизни вообще. Потому что Бродский и Волков – это прежде всего два дико остроумных человека. Чего стоит хотя бы постоянный рефрен Бродского: «А где вы жили всю жизнь, Соломон? В какой стране?..». Вот это вот все:

«СВ: А какого размера камера?

ИБ: Если не ошибаюсь, восемь или десять шагов в длину. Примерно как эта моя комната здесь, в Нью-Йорке, но уже в два раза. Что же в ней было? Тумбочка, умывальник, очко. Что еще?

СВ: Что такое – "очко"?

ИБ: Очко? Это такая дыра в полу, это уборная. Я не понимаю, где вы жили, Соломон?!..»

Не хочу писать никаких подробностей. Все знают, кто такое Иосиф Бродский. И мне хочется верить, что если не все, то хотя бы большинство знает, кто такой Соломон Волков. Просто вот вам несколько цитат, после прочтения которых нужно срочно бежать в книжный, если у вас дома еще нет этой совершенно необходимой, уникальной, нереально увлекательной книги.

«Ведь в чем идея артистической колонии? В противостоянии поэта и тирана. А это возможно только тогда, когда, скажем, вечером в опере они встречаются. Тиран сидит в ложе – поэт в партере. Он представляет себя карбонарием, в воображении своем он вытаскивает револьвер. А вообще-то он бормочет нечто сквозь зубы и бросает гневный взгляд. Вот и вся идея богемы...»

«Я помню очень отчетливо, как я спросил ее нечто, касающееся Сологуба: в каком году произошло такое-то событие? Ахматова в это время уже поднесла рюмку с водкой ко рту и отпила. Услышав мой вопрос, она сделала глоток и ответила: "Семнадцатого августа тысяча девятьсот двадцать первого года". Или что-то в этом роде. И допила оставшееся...»

«Нам на наши рассуждения по этому вопросу могут возразить: да, у вас есть на Западе аудитория, но эти люди ничего не понимают, потому что не говорят с вами на одном языке. А я на это вот что отвечу: с человеком вообще на его языке никто не говорит! Даже когда с вами жена разговаривает, она не на вашем языке говорит! Разговаривая с ней, вы приспосабливаетесь к жене. И к другу вы себя приспособляете. В каждой подобной ситуации вы пытаетесь создать особый жаргон. Почему существуют жаргоны? Почему существуют всяческие профессиональные терминологии? Потому что люди знают, что они все – разные животные, но от этого страшненького факта они пытаются отгородиться, создав какую-то общую идиоматику, которая будет кодовым языком для "своих". Вот таким-то образом и возникает иллюзия, что ты – среди "своих", что в данной группе тебя понимают. Разумеется, когда ты, выступая, хохмишь, а в зале начинают улыбаться и хихикать – то есть демонстрируют, что "понимают" тебя, – то это вроде бы приятно. Но в общем это удовольствие, без которого можно обойтись…»

Как-то так, если коротко.

О людях и кошках

"Йошкин дом", Виктория Райхер

Что вам рассказать о книге, которая начинается с трех ключевых слов: «Евреи в Израиле молятся…»?

Правильно: она — о людях. Маленьких и больших, нормальных и фриках, евреях и русских, солдатах и детях. О кошках — как с характером, так и просто животных. Среди персонажей присутствует божественная рыба. По-моему, есть даже одна мышь.

Не хватит?

В книге пять глав — пять отдельных книг. Пять маленьких вселенных. Некоторые — страшные. Составитель серии Макс Фрай — мерило душевности и задушевности нынешней русскоязычной литературы (раньше эту функцию выполняла «проза журнала «Юность»), — написал много правильных и прекрасных слов в послесловии и назвал Викторию Райхер «идеальным попутчиком». Но нет, сдается мне, не совсем попутчик нам автор — она скорее доктор. Тот, который, как вы помните, «едет, едет…»? К человеку, к его кошке, к нам с вами. Недаром же один из ключей к этой книге — вот такой текст:

“Кому-то хочется, чтобы любили, кого-то достали автомобили, кого-то бросили или забыли, а кого-то помнят, но лучше б не помнили — и «скорбная помощь», глотая мили, едет навстречу из сонной были, а может, из небыли или из пыли лепит куличики свежей полночи. Хотите булочку? Вот вам булочка. Хотите девочку? Вот вам девочка. Хотите плохого, хотите хорошего, хотите — заказывайте фрукт или овощ. По переулкам и переулочкам, чтобы кому-то полегче сделалось, чтобы кого-то спасти от прошлого, едет и едет «скорбная помощь»…”

Вот такая молитва. О мышах и людях когда-то писал еще Стейнбек. Теперь Виктория Райхер пишет о людях и кошках. Таких же некрупных и перпендикулярных обычной жизни, какими были Ленни и Джордж. И проза ее — тот «порошок целебный», который для совести — чтобы она была. Это отнюдь не куриный бульон для души — это горькое лекарство, потому что почти все истории эти — в немалой степени детские кошмары и психодрамы, в которых автор, следует думать, знает толк, потому что у автора такая профессия — психодраматист. Доктор делает нам больно. Автор делает нам катарсис. Откройте рот и скажите «а-а-а-а-а-а». Это полезно.

И порошок этот, как микроскопическую гречку на бабушкиной кухне, перебирать не кому-то, а нам с вами. Кто-то просто заслушается нормальным человеческим языком, которым, без оглядки на выморочную «литературную норму», Виктория Райхер пишет — как дышит. Как мы с вами говорим. А наметанный читательский глаз в россыпи историй, возможно, различит не только тени Стейнбека или Александра Грина, но и призраки психологических сюрреалистов — от Хулио Кортасара до Джорджа Сондерса. Еще в «Йошкином доме» живет немало тех, кто слеплен «из вещества того же, что наши сны». Или наши кошмары, но, кажется, я уже про это говорил? Кошмары — они ведь тоже как гантели для совести. Скажете, нет?

И — да, конечно, здесь читается Книга Книг: «У Рахили Соломоновны пятеро детей, пятеро мальчиков: Яков, Ефим, Иосиф, Марк и Александр…» «И от сих населились острова народов в землях их, каждый по языку своему, по племенам своим, в народах своих» (Быт. 10:5). Маленькая повесть «Смертельный номер» — действительно, пожалуй, самый библейский из текстов «Йошкиного дома» — почти напрямую отсылает к «Песни песней» и родословным книги Бытия, едва ли не самым любопытным с жанровой точки зрения страницам Библии.

Последняя части книги — «Страдай, душа моя, страдай» — скорее запись тех мимолетностей, которым место в дневниках. И здесь, как ни странно, можно углядеть интересную статистику: тираж «Йошкиного дома» — 3 000 экземпляров. Блог Виктории Райхер, из которого произросли многие тексты книги, читают больше 7 000 человек. Чувствуете разницу? Это какой-то принципиально иной контур распространения духовного, душевного и душеполезного знания, который не зависит от материальных способов воспроизводства и воспроизведения. И впрямь ближе к ветхозаветному. «Гидеону» тут делать уже нечего. Это, наверное, уже те сказки, которые кролики будут рассказывать своим детям, когда земля опустеет.

Так что же еще можно рассказать о книге, автор которой сам сказал про себя: "Русского во мне самой — исключительно язык мой, длинный без меры, раздвоенный и неуправляемый…»?

Правильно. В ней везде — неназываемое имя Бога, которое каждый проговаривает про себя.

Впервые опубликовано на Букнике.

Опыт коллективной внутренней эмиграции

«Новый центр», Йохен Шимманг

«Новый центр», надо сразу сказать, сугубо необязательное чтение. И в этом — половина удовольствия.

Шимманг с явственным наслаждением пишет картины, которые ему хочется и приятно писать, и только теми порциями, в которых его это развлекает. Вот он берет Берлин конца 2029 года и помещает в разгромленный правительственный центр (в стране насвежо свергнута военная хунта) сообщество интеллектуалов-эскапистов, которые разбивают сады среди руин и устраивают предприятия вроде «Книжной лавки в бункере спецслужб», ресторана «le plaisir du texte» и IT-компании «Алиса в Стране чудес», вот он с каменным лицом называет персонажей Элинор Ригби и Фродо, вот заставляет главного героя несколько страниц перечислять, какие новые книги доставили в библиотеку (а тот приехал помогать в обустройстве библиотеки своему другу — истовому маньяку-библиотекарю, которому ничего не нужно, кроме книг; и Борхеса, и Эко оба персонажа, конечно читали и цитируют вполне мимоходом). Среди этих книг можно найти сочинения Марселя Бергота и Антуана Рокантена и т.д.

Словом, как если бы ты сам играл в то же самое.

Шимманг начинает политический детектив и бросает его, начинает любовную историю и вроде бы теряет к ней интерес, ввинчивает вдруг вместо этого причудливые драматические коллизии в духе Маркеса. Ни одна ментальная игрушка его не занимает дольше, чем непоседливого дошкольника. Наверное, потому что все они — разноцветные полоски, которыми разрисована юла, а острие ее, на котором все вертится, — это только одна тревожная идея. Идеальное сообщество людей, вот оно. На сколько его хватит? В какие условия надо поставить людей — таких, как мы — чтобы они чувствовали его как маленький рай? Что происходит, когда его жители заканчивают строить этот маленький рай и оказываются перед неизбежной необходимостью жить в нем по-настоящему?

Впрочем, юла тоже вертится без усердия и скоро падает.

Вдруг сам становишься

"Учителя всякой всячины", Евгений Клюев

/внезапная рокировка эфиров/

С этой стройной книгой у меня особые отношения: все ее сорок, что ли, удивительных иллюстраций, собранных из всего на свете Евгением Васильевичем собственноручно, я сканировала у себя в кухне в сумрачном начале 2009 года — да так, чтобы и а) отсканировалось качественно, и б) ничего не помялось и не сплющилось, потому что там же аппликации с кучей предметов, а вот так разглядывать сиюминуты умеют только художники и поэты.

Евгений Васильевич, понятно, учитель. И по профессии сейчас, и вообще, и мой, и еще кучи людей — не одного поколения. И учитель настоящий — потому что он сам хорошенько и с удовольствием помнит, кто научил всему его самого. Эту книгу танцующих, точнейших стихов здорово читать вслух детям любого возраста, потому что от этого у детей любого возраста зеленеет и покрывается цветами два главных чувства здорового человека: чувство красоты и чувство признательности. Остальные пять чувств обслуживают эти два.

Евгений Васильевич, начисто свободный от назидательности, рассказывает нам в рифму о разных удивительных наставниках, которые учат нас — без всяких оценок в дневниках, без экзаменов и выволочек у завуча — всему незаметному и незаменимому в жизни: как рисовать загогулины, оттаивать кружки на стеклах, вынимать занозы, облизывать марки и еще о трех десятках навыков, которые мы принимаем как должное. А зря. Поводы сказать спасибо имеет смысл не упускать. Это не только абразив для кармы, но и самое чистое и бесплатное удовольствие.

И да, не без цитаты. Это финальное стихотворение (простите за спойлер), но я под него сижу с мокрыми глазами, и в сотый раз читая:

Учитель расставания на миг

Джульетта Карауловна Рудник
учила расставанию на миг:
«На дольше – никогда и ни за что!» –
она внушала, кутаясь в пальто,
с которым ни на миг не расставалась.
А мне казалось, миг такая малость,
что я бы мог бы – даже не учась –
на полчаса расстаться или час!

Но, кутаясь в ежовый воротник,
Джульетта Карауловна Рудник
всё повторяла, повторяла,
что целый миг – это немало:
что за один всего лишь миг
устаревают буквы книг,
меняется порядок чисел –
и ты, беспечный ученик,
вдруг сам становишься – учитель.

Ни в чём себе не отказывай

"Разреши себе творить", Натали Ратковски

Я очень люблю читать книжки про понимание своих мечт, реализацию своих планов и творение своего творчества. Про мечты и планы я вам ещё миллионы раз расскажу, а про творчество у меня регулярно печаль, потому что отчего-то книжки делятся на примерно два вида, либо большой кирпич со скучной обложкой и названием типа "основы академического рисунка", где надо годами с ровной спиной рисовать, как свет падает на кубик, либо какие-то бодрые книжонки с многообещающими названиями, сводящиеся исключительно к психологии "просто отпусти себя и рисуй/пиши/пой". Отпустить себя — да легко. Только меня не устраивает, что тогда получается на выходе.

Первые несколько страниц у Ратковски, конечно, тоже об этом. Мол, надо просто рисовать. Лучше — каждый день. Но главное — регулярно. Чтобы получалось новое — надо пробовать новые техники, места, материалы... Да. Спасибо. Это я уже в курсе.

Примерно на сороковой странице я собиралась разочароваться в книжке, и туууууут началось всё то, о чём я мечтала =))

Очень много очень практического:

— какие вообще бывают виды арт-буков

— как побороть боязнь чистого листа

— на что обращать внимание при выборе бумаги

— в чём разница блокнотов разных форм

— как сделать блокнот своими руками

— какими материалами лучше рисовать на какой бумаге

— чем можно рисовать по ткани

— как сделать штемпель

— откуда брать заготовки для коллажей

— чем можно прикреплять к бумаге рисунки (нет, не только клей, Наталья даёт 11 способов, сможете угадать?))

— о сочетании цветов

— о том, как строить композицию

— разновидности коллажа

— и что со всем этим великолепием потом делать =)

Усваивание чужаков

"Год в Провансе", "Прованс навсегда", "Путешествие с вилкой и штопором", Питер Мейл

Ужасно обаятельны книжки англичанина Мейла о том, как он обустраивался в аппетитной, легендарной, исторически-харизматической – и оттого невероятно неприступной – области Франции. Не уверен, что их можно использовать в качестве руководства к действию (ежели вам вдруг захочется прикупить гостиницу или – о, ужас! – виноградник), но и не прочесть их тоже будет неправильно. Уж если Бог распорядился на ваш счет чуть более сурово и оставил вас коротать долгие зимние дни, глядя на то, как в одном из бибиревских микрорайонов молодежь в адидасовских штанах пьет алкоэнергетики под детскими грибочками – то не знаю, что вам посоветовать. Могу, конечно, посоветовать продать двушку в Бибирево и купить крошечный дом в Провансе, но, поскольку я сам пока этого не сделал – то и советовать не буду.

Наверное, у Питера Мейла денег все-таки было немножко побольше, чем у среднего российского гражданина, и он ими распорядился отчаянно: перехал в Прованс. Потом деньги начали кончаться, и мистер Мейл решил описывать процесс их окончания. У него это получилось так увлекательно, что деньги, вместо того чтобы кончиться, вдруг начали прибавляться.
Не каждый из нас, переехавши в Прованс, сможет монетизировать свою эмиграцию. Но каждый из нас сможет с радостью прочесть историю немолодого человека, у которого это получилось. Причем получилось с кайфом. Тут что выходит: надо не сдаваться, надо любить страну, куда ты свалил (и в особенности регион сваливания), надо придумать, чем ты этому региону можешь быть полезен, да и вообще – надо любить жизнь (а нам этого чё-то как-то не особенно хватает – мы все больше ее ругаем...) – стоит попробовать, нет?.. Не регион сменить, а жизнь полюбить. Или – и то, и другое.

Во всех чернильницах страны

Сезонный литературный концерт с выходами поэтов, комментарием, сведенным к абсолютному нулю, и почему-то Эдгаром По

Итак, достаем по давней русской традиции чернила — и вперед:

…под классику, с чувством:

…расширяя контекст на другие времена года:

Да-а… поющие поэты — страшная сила. Но очень скверно, если они умирают.
Один за другим, хоть и через много лет, как здесь:

Поэты должны жить и петь, и жить в песнях, и петь по жизни:

Но хватит о грустном и зимнем. Королеву это не развлекает:

Королева очень настаивает, призывая на помощь Роберта Грейвза и Льюиса Кэрролла:

Желаете сказку на ночь, ваше величество? Извольте:

Можно и в другой версии. Так вы быстро уснете:

Или лучше беспримесной современной литературы? Вот, пожалуйста:

Может быть, триллер? Это у нас тоже есть:

Видите, простая песня тоже может быть литературой — мы, собственно, об этом.
Но есть у нас и более традиционные тематические номера:

…и песни с литературным приветом:

…да и не с одним, ого-го:

И вот на этой, как говорится, оптимистической ноте мы и завершим наш сезонный концерт.
Зачем нам, в самом деле, слезы в чернильницах, если на свете по-прежнему есть песни с пишущими машинками?

Бессмертный номер с летающими женщинами

"На бензоколонке только девушки", Фэнни Флэгг

Дорогие любители семейных саг в пяти поколениях! Рекомендую вам семейную сагу в пяти поколениях. Про летчиц и птиц. И потерянных героических родственников. И про скелеты в шкафу. И про бзиканутых дам в интересных нарядах с интересными привычками.

Я эту книгу переводила, и отношение у меня к ней, понятно, особое. По-моему, это идеальный подарок любой маме на 8 марта. Это текст про все фасоны и разновидности женского, как мы его себе понимаем, с толстым довеском в виде работы с архивами, которую проделала Флэгг, собирая материалы по американским летчицам Второй мировой. По этой книге можно было бы снять идеальное кино про малюток-воительниц. И там есть хорошие шутки.

Флэгг, вообще-то, не столько литератор, сколько сторителлер, а просто качественный рассказ баек древнее литературы, т.е. качественного рассказывания баек с балясинами, фестонами, бубенцами и пиротехникой. Время от времени экологично и отдыхательно просто слушать историю, особенно когда рассказчик, благоухая южными лимонами и фрезиями прямо вам в лицо, страшно увлекается сам, отступает влево-вправо, размахивает руками и вращает глазами. Представлять себе, читая, как автор докладывал бы вам написанное устно, — отдельная приятная гимнастика для воображения.

И да! Книга снабжена моей любимой категорией персонажей — диковинными старушками! Их там целая шайка, и автор щедро знакомит нас с ними, когда они еще были юными красотками, и пролететь над их жизнями на мультяшном биплане, увидеть их оооочень старыми, но не менее (если не более) чудесными, чем в юности — очень утешительно. И вашей маме точно понравится.