Нет, не тот же самый, кто принял жену за шляпу

"Мужчина, который забыл свою жену", Джон О'Фаррелл

...Впрочем, и здесь все начинается с когнитивного расстройства. Нет ничего лучше когнитивного расстройства, если нужна бодрая сюжетная завязка. Речь сегодня про книжку самым нахальным образом легкомысленную — но послевкусие от которой остается правильное. К разговору о весне и всем вот этом.

Вкратце, начинается так: ехал некоторый человек себе в поезде, а потом вдруг — раз! — да и забыл все-все про себя и свою жизнь, от начала до конца. Следом он немедленно узнает о себе ряд удивительных вещей, начиная с собственного имени. Узнает, что с ним стряслась т.н. "обратимая амнезия", но самое тревожное другое — он женат! И кроме того, разводится. А потом он знакомится с невероятно красивой женщиной. Оказывается, (вы удивились?) это есть его жена (без пяти минут уже бывшая), в которую он немедленно и влюбляется, без преувеличения, как в первый раз. Вы удивились еще раз, да, да? Вся история, курьезная и обаятельная, если честно, ни к чему особенно читателя не обязывает, но способна скрасить поднавязшее ожидание тепла в воздухе.

Оставляет ненавязчивую мысль — вот скажем, случись такая потеря памяти с тобой. И заставили бы твоих друзей и знакомых описать твою жизнь снаружи, с нуля. Какая картинка у них бы получилась, и какое отношение она бы имела к твоей внутренней действительности?..

Искусство последнего поклона

"Каша из топора", Марк Фрейдкин

— Трудно писать, брат.
— Ну, трудно — так не пиши.
(Из воображаемого разговора)

Человек, впервые приехавший в Москву, сталкивается с целым рядом понятий, не (или мало) знакомых жителям остальной России. Например, «Курский вокзал». «Мавзолей». Опять же, «метрополитен». Ну, или «московские старушки». Среди таких диковин жизненно-культурного алфавита я бы смело назвал «Марка Фрейдкина».

Определить место или роль Фрейдкина в культурном ландшафте довольно затруднительно — он всю жизнь, похоже, бежит определений, как пресловутый «прекрасный дилетант на пути в гастроном». Попробуем перечислить, не вдаваясь в подробности — их любопытствующий найдет на задней стороне обложки его последней книги, о коей и речь. Итак. Музыкант и певец. Поэт. Переводчик. Книгоиздатель. Книготорговец. Литератор. Редактор. Сибарит. Брачный аферист. Мастер поговорить. Еврей-грузчик. Инкарнация Жоржа Брассенса. Наверняка я много чего упустил.

После перерыва в 15 лет у Марка Фрейдкина вышла «Каша из топора» — фактически продолжение его «Опытов», сборника прозы, ныне ставшего библиографической редкостью при тираже 3 000 экз. Это важное пояснение — «фактически». Читателю, не знакомому с «Опытами», пожалуй, будет непросто, несмотря на издательскую аннотацию, сочиненную неведомым работником издательского бизнеса:

"…Вещи, безусловно, спорные, неоднозначные и очень мало на что похожие. Тем не менее книга читается легко, хотя и понимается трудно. Можно смело сказать, что это настоящий подарок наиболее взыскательным ценителям изящной словесности."

Мы «смело говорить» не будем, а сразу попробуем разобраться в хитросплетениях этой изящной словесности, чтобы гипотетическому читателю этой книги было проще. Во-первых, то, что мы имеем в «Каше» и «Опытах», — это НЕ исповедальная проза. Не исповедальна она в смысле, например, Аксенова, хотя сравнения напрашиваются. Основной прием в прозе у Фрейдкина — double entendre, что называется, говоря проще — фига в кармане. Автор искренне рассказывает, но не о себе, а о некой проекции себя вовне (или, как выражаются медики, которым в обеих книгах посвящено много прочувствованных страниц, «кнаружи»), которая, надо полагать, от реальной личности таки отличается. Иными словами – автор плетет кружево словес. Иными словами — беззастенчиво треплется. Ну вот пожалуйста:

"…На самом-то деле писать, как правило, хочется что-нибудь до последней степени незлободневное и неактуальное, что-нибудь совершенно не имеющее отношения к окружающей действительности и ни в коем случае не способное вызвать широкий общественный резонанс… Но я по своему печальному обыкновению опять заболтался… Сейчас многие пишут в подобном роде, что бесспорно указывает на наличие некоего кризиса традиционной (и нетрадиционной) литературной формы… Во всяком случае, мне хочется надеяться, что во многом благодаря всей предыдущей более или менее безответственной болтовне читатель даже не заметил, как повествование началось и что вообще-то это произошло уже довольно давно."

А наш читатель, смею надеяться, даже не заметил, что мы тут пытаемся написать рецензию. Это были несколько фраз из текста, открывающего «Кашу из топора» и озаглавленного «Искусство первого паса». Он служит логическим продолжением «Книги ни о чем» (см. «Опыты») и повествует не о, среди прочего, искусстве макаронического стихосложения либо 194 синонимах глагола «выпить», но о, примерно, футболе. Причем, футбол у Фрейдкина — явно той же разновидности, что «настольный бейсбол» у Джека Керуака в «Ангелах опустошения». Как книга, существующая только в воображении борхесовского слепого библиотекаря. Жанр трепа, между тем, освящен вековой традицией и уходит корнями к первобытным кострам и рапсодам. И таких виртуозных трепачей, как Марк Иехиельевич, сейчас, увы, осталось мало. Тем ценнее для нас эта книга.

А самое, на мой взгляд, главное ее достоинство — не будем долго утаивать истину — в том, что читается она сейчас, в 2009 году и под маркой издательства с говорящим названием, как натуральная энциклопедия русской жизни. Вернее — экскурс в духовное и душевное состояние московской окололитературной и околохудожественной тусовки 70-80-х годов (не случайна в начале была отсылка к БГ, певцу «поколения дворников и сторожей») — т.е. поколения на 10 лет старше того, к коему сомнительную честь имеет принадлежать автор данного экзерсиса, что разворачивается на ваших плазменных (ну, или электронно-лучевых) экранах. Настолько она энциклопедия, что упомянутый автор несколько суток боролся с соблазном залить свой опус, скажем, в чеканные онегинские строфы: «Марк Фрейдкин, добрый наш приятель…» — ну, и так далее. Впрочем, редактор, я думаю, этого бы не пережил. Посему — оставим.

Но оставим не только из заботы о спокойствии редакторского (да и читательского) рассудка. «Каша из топора» (как, собственно, и «Опыты») — для автора этих строк и «многих нынешних» — совершенно параллельный опыт. Даже имея в виду вышеупомянутую «фигу в кармане», ныне трудно представить себе умонастроение человека, обожающего лежать в советских больницах (см. «Больничные арабески» в «Опытах» и их несопоставимо более мрачное продолжение «История болезни, или Больничные арабески двадцать лет спустя»). Или в духе сол-беллоуского Герцога, занимающегося лишь сочинением писем людям, чьи имена закодированы одинаковыми буквами алфавита («Ex epistolis», своеобразный постскриптум к более ранним «Главам из книги жизни») (т.е. при условии, что мы воспринимаем этот текст как сугубо художественное творение, а не реальную и довольно трагическую переписку автора с его знакомыми, нам не ведомыми (кои, заметим в «букете скобок», заимствованном у другого еврейского писателя — Джерома Дэйвида Сэлинджера, — могут быть нынешним широким читателем, конечно, узнаны, но это представляется до крайности маловероятным (что не исключает такой возможности, ибо мы по-прежнему остаемся в географических границах страны, больше того — и самого города, сиречь Москвы, где наш автор рос и переживал описываемые приключения если не тела, то уж духа наверняка (а мы в первую очередь — о нем, о духе, не забыли? (и поколение автора еще отнюдь не вымерло, подтверждением чему служат периодические донесения о том, что оного автора где-то видели))))). Опыт, повторю, параллельный настолько, что может освежить сознание дуновеньем традиции. Или вызвать раздражение такой силы, что книжица полетит в угол. Впрочем, бог с ними, с раздраженными читателями. Не для них, в конце концов, писано.

Хотя что подобный читатель вынесет из этой книги? Боюсь, для него «каша из топора» не будет насыщена жирами, белками и углеводами. Автор — англофил и франкофон — не любит страну Израиль, каковой посвящено несколько прочувствованных абзацев:

"Мне в принципе несимпатично государство, построенное исключительно на шовинистической национальной идее, что не может не отражаться на настроениях большинства граждан (и главным образом молодежи) и на общей атмосфере. Кроме того, я почти убежден (хотя, конечно, очень хотелось бы ошибиться), что с геополитической точки зрения Израиль — государство обреченное. Ни одна страна (тем более маленькая и живущая в фанатично враждебном окружении), которая держится только за счет военной силы и благоприятной политической конъюнктуры, не может существовать исторически сколько-нибудь значительный промежуток времени. Рано или поздно конъюнктура и соотношение сил в регионе изменятся, причем явно не в лучшую для Израиля сторону… Не без ужаса, признаться, думаю я о том, в какую дикую резню все это может вылиться…"

Прочие геополитические его соображения из той же заботы о душевном благополучии читателя мы здесь покроем риторической фигурой умолчания. Автор не любит Булата Окуджаву, Владимира Высоцкого и Михаила Щербакова (что на фоне Жоржа Брассенса не удивительно), а матерится со вкусом и чувством меры. Пишет гениальные шуточные стихи «по случаю». Ему пришлось полежать в больницах. Вроде всё… Всё?

Ан нет. Недаром в нашей попытке описания этой книги всплыло имя Сэлинджера. У него, если помните, есть текст, озаглавленный «Симор. Вводный курс», в котором он пытается описать некоего человека, отдать ему дань памяти — и не может, не может. Говорит о чем угодно, сбивается на мелочи, рассказывает байки, странно шутит — и наталкивается на какую-то внутреннюю стену непроизносимого. Стоит ли напоминать, что «Симор» был последним текстом писателя, настолько виртуозно проговоренным, что им автор приговорил себя к литературному молчанию, которое не нарушено и по сию пору.

Что-то общее с повестью Сэлинджера есть и в этой книге Марка Фрейдкина. Он, собственно, и не скрывает, что со слушателем попрощался уже некоторое время назад (как еще раньше попрощался с покупателями, закрыв культовую книжную лавку «19 октября», о чем в книге имеется вставная новелла-пикареска), и глухо намекает, что «Каша из топора» вполне может оказаться сходным прощанием с читателем. Не случайно, видимо, завершает книгу странный обрывочный мемуар «О Венедикте Ерофееве» — явная попытка говорить о непроизносимом, попытка оправдания за что-то, и в попытке этой читатель не найдет ни воспоминаний, ни анекдотов, ни Ерофеева, ни автора. Как в повести Сэлинджера не было Симора. Но где «это все», вместе с тем, было «о нем».

Так и здесь. О Ерофееве. О времени. О друзьях и знакомых, о Z.Z. и J.J. О самом Марке Фрейдкине. От которого не только потомству, но и нынешнему читателю на сетчатке, когда закроешь глаза после книги, остается единственная сцена: 78-й год, где-то под Абрамцевым — Фрейдкин, молодой и увлеченный поэзией, сидит с Ерофеевым на поваленном дереве, курит и «озвучивает соображения». А Веня морщится и не отвечает.

А там вскоре и дождь зарядил…

Впервые опубликовано Букником.

ты я и мы с тобой и мышь с нами...

«Стихи 1956–1983», Всеволод Некрасов

Я давно уже хотел написать про гигантскую книгу стихов Всеволода Некрасова («Стихи 1956–

1983»), но до сих пор совершенно не понимаю, как сформулировать то, что я думаю. Ну, потому что я не литературовед, и в стихах ничего не понимаю, а Некрасов – не простой поэт, хотя, конечно, очень простой, легкий, но при этом экспериментатор, находящийся для меня там, где находятся и его предшественники от Крученых и Хлебникова до Хармса, и его старший учитель Сатуновский, и, скажем, более поздние Хвостенко и Озерский. И это все, конечно, дико интересно, забавно, тонко и непривычно. Об этой книге очень точно написал Игорь Гулин, так почитайте его статью. А пока – несколько очень коротких текстов великого поэта Всеволода Некрасова.

***

Серый серый ветер
Тротуары вытер
Происходит вечер
Без особых вычур
Без особых штучек
И на восемь строчек
За домами туча
Темная как ноча

***

Осень
Перекресток просек
И уселся посередке
На то пес
Не то кот
И сидит
И не идет

***

Увидеть
Волгу
и ничему не придти
в голову
ну
можно
такому быть
или Волга не огого
стала
но
воды много

***

ты
я
и мы с тобой
и мышь с нами
жили
смешно

***

осени-то
сколько насыпалось
выше
средней полосы
и еще все
сыпет и сыпет

***

да
едва ли только
это та простота
да и навряд ли
это та доброта
и простота
была неспроста
и доброта
не довела до добра

***

обождите
и можете быть
живы

***

ужас
дохнул
завыл
а что дальше нужно было
забыл
задумался
подумал подумал
и забылся и заснул
опять проснулся
дунул и плюнул

***

Ну
море волнуется
Море
не волнуйся
Я не утонул

***

а светло-то
светло так
как будто там ты

***

Не может быть
Боже мой
Быть
Этого не может
Может это быть
Боже ты мой
И я
Тоже
Твой

Полное погружение

"Рассказы о розе. Side A", Никки Каллен

Когда ты приходишь домой сквозь зиму, а у нас тут почти всегда зима, в любое время года, внутренняя эмиграция, продравшись сквозь толпу в метро или настоявшись в пробках; выхлопы и нетерпеливые гудки соседних машин, однообразные коробки серых зданий, унылое небо, напоминающее оттенком фонарные столбы; попадаешь домой, впервые за день, наконец можно расслабиться, скинуть одежду-для-внешнего-мира, потёртые джинсы, ботинки, пиджаки и куртки, надеть футболку со смешным рисунком, пижамные штаны в яркие, с белыми завязочками, набросить на плечи невесомый мягкий кардиган, как туман над полем; заварить чай, чёрный, лимон, мёд; или кофе, корица, веточка гвоздики, зёрнышко кардамона, растёртое в пальцах; упасть в кресло, свернуться клубочком, укутаться в уютный, любимый плед, подаренный давним другом, клетчатый, красно-золотой, вдох-выдох, глоток напитка — и открытая книжка с розой на обложке.

Три друга, три расставания с девушками.

Рыжие прядки волос, сияющие глаза. Взмахи ресниц, смеющиеся губы. Роза в волосах за ухом.

Коллекционер вина. Дом на реке. Чтение в гамаке. Ведение дневника.

Разговоры, как у диджея на радио — непрекращающиеся, весёлые, забивание эфира, ассоциации.

Шум воды, шум листьев, запахи.

Обретение себя, своим путём, со своей скоростью, без надрыва, без колебаний и сомнений, лёжа в траве и глядя в небо.

Рисунки, пришпиленные иголками к светлым обоям комнаты, песочные кресла, белый пол, бежевое покрывало на кровати, серые занавески, и рисунки, рисунки...

Мальчик, услышавший про смысл своей жизни, где-то там, далеко, но его можно найти, есть люди, знающие адрес, надо только его получить.

Любовь светлая, почти без налёта эгоизма, как к вещам, как к явлениям природы, много нежности.

Братство единомышленников, единых в своих очень разных образах, непохожих историях, страстях и безразличиях, интересах и постижениях.

Невероятная сила намерения, стремления, движения к призванию, и беззаветная вера.

Красота ощущений.

Тонкость гамм.

Гармония на кончиках пальцев.

Вкус жизни на краешке языка.

Читать Никки Каллен — это, конечно, читерство. Зазеркалье, самый простой уход от нашего мира, в мир иной, в лучший мир, да ещё и с возможностью вернуться.

И надо, непременно надо туда убегать. Потому что потом, если у вас хватит желания и душевных сил, вы сможете смотреть вокруг через эту призму, через калейдоскоп достойных людей, красивых чувств и ясных желаний.

Да будет так.

Соцреализм с клыками

"Тимур и его команда и вампиры", Татьяна Королева

Ума не приложу, отчего мне нынче вспомнилась эта книга, но раз уж вспомнилась, то, значит, она стоит того, чтоб о ней написать пару строчек.

Совершенно не знаю, кто такая Татьяна Королева и что она еще написала – нередкость имени-фамилии не позволяет отследить путем интернет-копания творческий путь автора (если он у автора есть, и если эта книжка – не просто единичный, что называется, прикол).
“Жуткие приключения Робинзона Крузо, человека-оборотня”, “Гордость и предубеждение и зомби”, “Андроид Каренина” – традиции трэшевого постмодернистского переосмысления классики в иноязычной литературе имеются (хоть и не многолетние), а вот на русском поле я что-то не встречал похожих игроков – вероятно, отчасти и поэтому книжка не забылась спустя несколько лет – хотя, казалось бы, жанр предполагает улетучивание ощущений почти сразу по прочтении.

Так вот, Татьяна Королева переписала классическую (для советских поколений) детско-юношескую книжку в триллеро-хоррорно-мистически-приключенческом ключе. И, надо сказать, переписала ужасно ловко и гомерически смешно – ну, смешно, пожалуй, будет только тем самым читателям, которые были когда-то советскими пионерами и школьниками – а тем, кто не был, ее и читать-то, пожалуй, не стоит. В общем, в привычный нам, старикам, с детства литературно-сюжетный антураж прокрался из-за границы один вампир-вредитель и охотится за невинными пионерско-комсомольскими душами, но на страже добра стоят совсекретные силы НКВД и команда Тимура.

Короче, для поднятия эмоционального и эстетического градуса – пригодится! Ну, и вообще, ознакомление с нетипическим ответвлением (пусть бы и малюсенькой веточкой) современной литературы не повредит пытливому уму.
Друзья мои, вот что я думаю: даже хохмоглупости стоит делать умело и с воодушевлением, и тогда какой-нибудь бывший пионер вспомнит про них спустя несколько лет и снова немножко порадуется.

Бестселлеру Галилея — 383 года

"Диалог о двух главнейших системах мира — птолемеевой и коперниковой"

383 года назад, 22 февраля 1632 года, Галилео Галилей рискнул — и человечество еще чуточку выиграло у дремучести. После выхода во Флоренции в свет первого издания "Диалога о двух главнейших системах мира — птолемеевой и коперниковой" весь тираж раскупили за несколько месяцев. Когда церковники уже наконец решили обидеться на книгу и запретить ее продажу, первого издания уже было не сыскать.

Не одно лишь обращение к запрещенной теме — причина мгновенного успеха этой книги. В отличие от других научных работ своего времени, изданных на латыни и предназначенных ученой публике, "Диалог" был написан на итальянском — для любопытствующих простых людей без университетского образования. Церковь огорчилась в основном из-за такого выбора целевой аудитории — и из-за того, что эта аудитория прочтет и поймет.

Книга поддержала поразительный переворот в сознании. В ней говорилось, что Земля — не центр вселенной, и что неподвижность планеты — иллюзия. Мы вращаемся, настаивал Галилей. Мы несемся сквозь пространство. Мы летим вокруг Солнца.

Да, о том же сообщал и Николай Коперник в книге "О вращении небесных сфер", в 1543 году. Но прочитать нагруженный технической терминологией труд Коперника было под силу лишь математикам, а те предпочитали обсуждать полученные знания исключительно между собой, и потому Католическая церковь не имела ничего против гелиоцентрического космоса Коперника, пока Галилей не взялся за его популяризацию.

Галилей впервые обратил на себя общественное внимание в 1610 году — вышла его первая книга, "Звездный вестник". В ней ученый привел результаты своих наблюдений за Луной, сообщил о четырех спутниках Юпитера и о множестве звезд, не виденных людьми без телескопа. Свои открытия Галилей считал доказательством теории Коперника, и благодаря Галилею книга Коперника "О вращении..." в 1616 году угодила в Список запрещенных книг (Index Librorum Prohibitorum).

Это вынудило Галилея замолчать. Он сам собирался написать книгу об "устройстве вселенной", но решил, что это слишком опасно, и отложил затею на десяток лет, пока одного из его самых могущественных почитателей, кардинала Барберини, не выбрали Папой Урбаном VIII. Галилей обсудил с ним замысел книги и получил сдержанное разрешение, но при условии, что в книге будут равно предложены обе модели — гео- и гелиоцентрическая.

500-страничный "Диалог" Галилей написал на родном тосканском диалекте (который любил и Данте), и труд получился одновременно величественным, поэтичным, поучительным, пылким и забавным. "Диалог" оформлен в виде разговора троих знакомцев на протяжении четырех дней наподобие четырехактной пьесы, каждый день — новая тема (движение Земли, устройство небесных тел, приливы и отливы морей).

Под Рождество 1629 года Галилей отправил свой труд в Рим — на досмотр цензорам. Несколько церковников пристально изучили текст и дали предварительное разрешение на издание.

Следом случилась чума, и сообщение между Римом и Флоренцией прервалось. Галилей сдал рукопись новым цензорам, у себя в городе, и книга таким образом прошла две разрешительные процедуры. Тем не менее, публикация книги стала столь мощным общественным потрясением, что Галилей утратил покой навсегда. Критики настаивали, что Галилей напирает на коперникову позицию с гораздо большим пылом. Более того, заявили они, Галилею запретили писать на эту тему еще в 1616 году, а он скрыл это от Папы Урбана. Папа разъярился, и Инквизиция вызвала Галилея в Рим на суд.

Слушания кончились публичным позором Галилея, а книга попала в Список.

Летом 1633 года вокруг "Диалога" организовался целый черный рынок — книга продавалась в 12 раз дороже обложечной цены. К 1635 году книгу контрабандой перевезли через Альпы, перевели на латынь, и она сделалась достоянием остальной Европы. В 1661 году вышел первый перевод на английский.

"Диалог" оставался в Списке запрещенных книг еще почти 200 лет. В наши дни он, помимо своей научной ценности, читается в оригинале как образец прозаического стиля.
_______________________________________________

По материалам американского популяризатора науки, автора книги "Дочь Галилея" Давы Собель (2008).

Пусть смертные не ведают страданий

"Бодхичарьяватара. Путь бодхисаттвы", Шантидева (пер. Тензин Сангмо, aka Ма Дживан Баулия)

И пусть все смертные, любой и каждый,
Живут непревзойденно долго.
Всегда в довольстве полном пребывая,
Пусть не познают даже имя смерти.

Бодхичарьяватара, 10.33

Житейская методичка в стихах, VIII век. Поразительный философский памятник. Буддийская поэзия. Церебральный эспандер. Упражнение на абстрактное мышление. В общем, я всё сказала.

Книга, с которой возишься, — всегда особенная. Книга, с которой возишься долго, — особенная вдвойне. Я не переводила этот текст, но и редакторская работа сроднила меня с ним почти пугающе. Вас нервирует, что это "религиозный" трактат? Не надо нервничать. Читайте это как "Старшую Эдду". Или как "Махабхарату". Это соображения человека, которому горестно глядеть, как все люди подряд маются, особенно как они маются из-за собственной бестолковости и бесчувственности. "Бодхичарьяватара" — селф-хелп, которому уже двенадцать веков. Ну да, стиль изложения соответствующий. Зато это позволяет заново воспринять навязшие в зубах советы по прояснению головы, сформулированные бойким языком ХХ-ХХI столетий.

Сам Шантидева — большой человек в буддизме Махаяны, бодхисаттва, ученый прославленного университета Наланды. Урожденный принц, понятно, как и полагается, а потом монах. Его работы (счетом две штуки — столько сохранилось до наших дней) страшно любит цитировать Е. С. Далай Лама.

Там 10 глав, 1000 строф. Самая зубодробительная глава — "Мудрость". Самая для меня лично полезная сейчас — "Терпение". Самая упоительная — последняя, "Посвящение заслуг". Если собрать волю в кулак, настроиться на неукоснительную внутреннюю дисциплину и честно поступать, как рекомендует Шантидева, можно выносить за скобки любые прочие приемы бесконфликтной коммуникации, обустройства отношений с людьми и остальное людоведение. Некоторым головам хватит одного этого текста, чтобы ревизовать и перестроить все свое практическое мышление в сторону гораздо меньшей (или вообще нулевой) страдательности.

И да: отдельное приключение — читать этот текст вслух, вместе с заинтересованными друзьями, и попутно разбираться, что тут что означает и из чего вытекает. Попробуйте. Это Гран-тур ума. И большая человеческая нежность.

Витиеватее той проволочки на хлебной упаковке

«Чтиво», Джесси Келлерман

Артур Пфефферкорн (да, это имя главного персонажа; да, нам жить с этим всю книгу) не был плохим человеком. Он, в общем, даже был не настолько бездарным писателем, чтобы не понимать, что бездарен. Это-то и портило ему жизнь! Вот например, друг его юношества Билл — точнее, что вы, что вы, именитый Уильям де Валле! — тоже бездарен, но вот уж кто не беспокоится о художественной ценности своих книг! Просто выпекает эти дешевые, клишированные, бешено популярные детективы один за другим. Почему из них двоих именно Билл прославился (и нехило разбогател) на литературном поприще? Почему настоящая серьезная литература никого не интересует? Почему ему, Пфефферкорну, нечем оплатить дочери свадьбу, в конце концов?

Вы могли бы, спорю, назвать сейчас несколько причин. Не ошибусь, если предположу, что вряд ли среди них оказался бы международный шпионский заговор? Так вот, у меня новости...

Словом, не буду дальше рассказывать, испорчу добрую половину удовольствия. В читательском приключении, которое вас ожидает, далеко не всегда будет понятно, на каком вы свете (да и персонажи). Случиться может все, что угодно. И мало того — все, что угодно, непременно случится. Все одновременно. Скручивая сюжет безумным морским узлом, Келлерман с каждым извивом меняет жанр. Иногда кажется, словно все герои живут в разное время в разных личных литературных вселенных, говоря и действуя каждый сообразно правилам своей. От этого калейдоскопа слегка кружится голова. Пока один пускается в длинные меланхолические размышления из мира интеллектуального романа, другой пинает его под ребра из конспирологического триллера.

Хотя, конечно, наиболее упоительно, смешно и тонко Келлерман описывает околокнижный мир и противоречивую внутреннюю жизнь мнительного писателя-неудачника. Впрочем, может мне так кажется из-за того, что мне все это близко. Если среди вас, читатели, есть, к примеру, тираны маленьких восточноевропейских государств, проверьте на себе и обязательно мне расскажите.

Немного об авторе и жанре

"Не тычьте в меня этой штукой", Кирил Бонфильоли

Кирил Бонфильоли (1929–1985), культовый английский писатель, родился на южном побережье Англии в семье итало-словенского иммигранта-букиниста. Успешно торговал искусством, виртуозно фехтовал, умел обращаться с любым оружием, был бонвиваном и эрудитом с великолепно развитым вкусом, «воздержан во всем, кроме алкоголя, пищи, табака и разговоров» и «любим и уважаем всеми, кто плохо его знал». Во время Второй мировой войны потерял мать и младшего брата, после войны отслужил в армии в Западной Африке. Его первая жена умерла родами второго ребенка, оставив 25-летнего Бонфильоли с двумя детьми. Через два года после ее смерти самоучка Бонфильоли поступил в оксфордский колледж Баллиол, где изучал английскую литературу. В Оксфорде он провел следующие полтора десятилетия, там же во второй раз женился, и его жена Маргарет родила ему еще троих детей. По окончании колледжа поступил в Музей Ашмола при Оксфордском университете помощником искусствоведа Эдгара Уинда, и примерно в то же время начал торговать произведениями искусства. В 1960 году открыл компанию «Бонфильоли Лимитед».

Писательская карьера Бонфильоли началась, когда он уже готов был бросить торговлю искусством, а также семью. В середине 1960-х Бонфильоли редактировал несколько мелких фантастических журналов, где изредка публиковался сам. Первые страницы «Не тычьте в меня этой штукой» были написаны к концу 1960-х; роман опубликовали в 1973 году. К этому времени Бонфильоли почти все свое время посвящал писательству; его финансовое состояние с годами ухудшалось, и он все отчетливее являл признаки алкоголизма, к которому был склонен много лет. После публикации первого романа Бонфильоли жил попеременно в Джерси и в Ирландии, иногда в нищете, иногда пользуясь помощью друзей, в переписке и общении однако успешно создавая у окружающих иллюзию того, что погрязший в долгах автор Кирил Бонфильоли равен своему персонажу, процветающему Чарли Маккабрею. Он умер в 1985 году в Джерси от цирроза печени.

С 1972 по 1985 год Бонфильоли написал четыре романа — «Трилогию Маккабрея»: «Не тычьте в меня этой штукой» (1972); «Что-то гадкое в сарае» (1976); и «После вас с пистолетом» (1979), а также приквел «Весь чай Китая» (1978) о Каролюсе Маккабрее Ван Клефе, предке Чарли Маккабрея. Кроме того, Бонфильоли почти дописал роман «Великая тайна усов Маккабрея» (1979), который был доработан британским сатириком Крейгом Брауном и издан через 11 лет после смерти Кирила Бонфильоли (в 1996 году). Маргарет составила и издала книгу о муже, куда вошли воспоминания его друзей, его неопубликованные рассказы, переписка и т.д., под названием «Азбука Маккабрея» (2001). Вот, собственно, и все.

«Вы, должно быть, заметили, — писал в конце своего первого романа о Чарли Маккабрее лукавый автор, — до сих пор моя замысловатая история соблюдала, по крайней мере, некоторые свойства, присущие трагедии. Я не пытался излагать то, что думали или делали другие люди, когда это выходило за пределы моего знания; я не мотылял вас туда-сюда, не предоставляя подходящих транспортных средств; и я никогда не начинал фразу словами “несколько дней спустя”... Англичане, как указывал Реймонд Чэндлер, может, и не всегда лучшие писатели в мире, но они — несравненно лучшие скучные писатели».

Бонфильоли вспоминает здесь известную статью американского классика, практически манифест «крутого детектива», «Простое искусство убивать», где Чэндлер (столь же лукаво) среди прочего признавался в любви к классическому английскому детективу: «Лично мне больше нравится английский стиль. Он чуть поизящнее [американских и французских разновидностей], и герои там ведут себя без затей — едят, пьют, спят. У англичан правдоподобная обстановка — возникает даже впечатление, что очередной особняк Пудинг и впрямь существовал в действительности, а не был скроен на скорую руку в павильоне киностудии. В английских детективах больше прогулок на природе, а персонажи не все ведут себя так, словно только что прошли пробы на “Метро Голдвин Майер”…» (пер. С. Белова).

Наш автор не был бы нашим автором, если бы не ощущал родства с традицией английского комического романа: от Лоренса Стерна, Хенри Филдинга и Чарлза Дикенза (которые не писали в этом жанре, но, несомненно, заложили его основу) до Джерома Клапки Джерома, Пелэма Грэнвилла Вудхауса и практически своих современников: Тома Шарпа, Дагласа Эдамза, Терри Прэтчетта, Стивена Фрая и многих других. Дело тут, конечно не только в «говорящих фамилиях», «причудах фантазии» и «шутках с невозмутимым видом» — все это дело вкуса, техники и ремесла. Главное — в умении англичан видеть смешное в окружающем так, как умеет, пожалуй, мало кто, и в их стремлении через смех раскрепостить сознание, как свое, так и читательское. И в несравненном мастерстве при заражении этим смехом окружающих.

И наш автор не был бы нашим автором, если бы поэтому не ощущал потребности, по выражению критика, «сплясать на могиле Запада». Поэтому он и взрывает канон изнутри — всей тканью своих романов, начиная с причудливых шарад высокой поэзии и заканчивая образом главного героя: вроде бы классического детектива-любителя, которому, в отличие от французских полицейских или американских частных сыщиков, читатель может доверять, — но доверять ему читатель никак не может, потому что «…события, управляемые, как мне казалось, мной, на деле управляли мной». И тот тесный угол, в который загоняет героя автор в конце первого романа — пожалуй, лучший пример такого веселого издевательства.

Бонфильоли, казалось бы, в точности следует заветам Чэндлера — доводя их до абсурда. В детективах, писал американец, «нет интеллектуальных загадок и нет искусства. В них слишком много трюков и слишком мало реальной жизни. Их авторы пытаются быть честными, но честность и художественность — не одно и то же». Нет интеллектуальных загадок? И не будет — зато будет каскад трюков, которых никогда не бывает слишком много. Нет искусства? Вот вам целое море искусства, впору утонуть. Честность? Чарли Маккабрей честен перед читателем вплоть до подробных отчетов о процедуре вставания по утрам. А уж художественны они так, что мало не покажется никому. И не говорите, что вас не предупредили.

Кирил Бонфильоли оказался добросовестен лишь в одном. «Детектив, — писал Чэндлер, — создает своего читателя путем медленной дистилляции… Детектив — даже в его наиболее традиционной форме — крайне трудно хорошо написать. Хороших детективов куда меньше, чем хороших “серьезных романов”». Теперь, когда после смерти автора прошло почти тридцать лет, с полным правом можно сказать, что непочтительный англичанин создал читателя весьма утонченного и рафинированного, а прискорбно небольшой канон его работ состоит из лучших и блистательных образцов «несерьезного романа», которых в нашей жизни еще меньше, чем поистине хороших детективов.

Я тут делаю кое-какие штуки...

"The Irony Tower", Эндрю Соломон

Некоторое время назад я не отрываясь прочитал The Irony Tower Эндрю Соломона (по-русски, просто почему-то название не перевели). Американец Соломон впервые попал в СССР в 1989 году, чтобы написать про проходивший в Москве аукцион Sotheby’s, ставший знаковым для советского (и, позже, российского) современного искусства. В результате он перезнакомился с кучей неофициальных художников (в основном – московских), и в результате написал про них книгу – такую интересную, что невозможно остановиться, пока не дочитаешь до конца.

Только вот что я хочу отметить. Когда я читал про московских художников, я пытался что-то запомнить, сравнивать со своими более чем дилетантскими впечатлениями, хотя впечатлений мало – я это все очень плохо знаю, поэтому доверяю чужим суждениям. А потом я переходил к описанию ленинградских художников и вообще андерграунда и… так широко улыбался, что в метро на меня оборачивались: «Люди из “Кино” – крутейшие из крутых – не очень ладили с Сергеем Курехиным, чьим детищем была группа “Поп-механика” (“Популярная механика”). Сергей Курехин – одаренный музыкант и симпатичный парень, хотя, конечно, не такой стильный, как люди из «Кино». Он импровизатор. На одном из концертов он умудрился сымпровизировать единую тему для двух концертных оркестров, рок-группы, джаз-группы и ансамбля грузинской народной музыки – к неописуемому восторгу всех присутствовавших. Ленинградские “Новые художники” и члены “Клуба любителей Маяковского” в полном составе, за исключением группы “Кино”, принимали участие в концертах “Поп-механики”. Во время некоторых концертов художники сражались на сцене, колошматя друг друга гигантскими надувными фигурами динозавров и змей. Многие из этих людей только что снялись в фильме под названием “Асса”. Режиссером фильма был Сергей Соловьев, в главной роли снялся Африка. Это была бесконечная и бессвязная история, в которой туманные съемки и музыка группы “Кино” и схожей с ней группы “Аквариум” производили впечатление затянувшегося видеоклипа…»

То, что написано о московском художественном мире, прокомментировано одним из участников истории, художником Константином Звездочетовым, который периодически очень трогательно поправляет неточности автора (к слову – крайне редкие). На ленинградских кусках такого «звездочетова» нет, ну и вот – читаю и улыбаюсь. При этом ничего плохого про книжку сказать не хочу – наоборот, только хорошее. Даже если автор (он описывает восьмидесятые, подзаголовок книги – «Советские художники во времена гласности») и допускает порой странные оценки и суждения, то это скорее от того, что он – иностранец, все-таки не погруженный в происходящее (хотя Соломон провел среди героев своей книги очень много времени), а не по душевной злобе или невнимательности.

Читал я, в общем, запоем. Дико интересно – кажется, именно так и воспринимали наш андерграунд гости с Запада: «Попадая из Москвы в Ленинград, как я вскоре понял, всегда испытываешь определенное облегчение. Москва – город, в котором много скрытой красоты, Ленинград – просто красивый город. В Москве можно передвигаться на метро или на такси, Ленинград можно обойти пешком. Когда приезжаешь из Москвы в Ленинград, кажется, с плеч упал огромный груз. Люди на улицах одеты получше, держатся как-то более прямо, чаще улыбаются. Воздух свежее, солнце ярче, вообще жизнь как-то легче: легче ходить по магазинам, легче передвигаться на транспорте, легче поесть. Красота города – сама по себе удивительный подарок. За каждым углом, за каждым поворотом открываются новые чудеса. Катера плывут по каналам мимо домов в классическом стиле, дворцов с куполами, окрашенных в пастельные тона. Улицы украшены аркадами неописуемой красоты, здесь многоцветная церковь, там сверкают на солнце бронзовые барочные кони. Для того чтобы наслаждаться Москвой, необходимо найти причину быть там, нужно искать то, что тебе интересно и доставит удовольствие. Для того чтобы наслаждаться Ленинградом, не нужно прикладывать никаких усилий. Художественная ситуация в обоих городах, скорее всего, проистекает из этих обстоятельств. Как и в Москве, В Ленинграде друзья-художники показывают друг другу свои работы, но здесь не существует ритуалов кодирования, нет привычки все засекречивать. Художественное сообщество здесь – это скорее группа модных молодых людей, которые сформировали некий общий знаменатель, по которому признают друг друга. В Ленинграде очень-очень важно быть не просто модным, а самым модным. Если в Москве художники часто выглядят – даже по советским стандартам – как уличные бродяги, то ленинградские художники своим внешним видом радуют глаз. У них правильные прически, правильная одежда, у них правильные лица и стройные тела. Им нравится самая лучшая, несколько странная музыка, многие из них сами выступают на сцене… Ленинградские художники хотят быть настоящими рок-звездами, типа “Токинг хэдс”. Притом что в СССР гомосексуализм преследуется по закону и осуждается обществом, многие ленинградские художники являются гомосексуалистами, и остальные художники относятся к этому весьма спокойно. Здесь в ходу наркотики. Обкуренные, прекрасные, модные ленинградские художники проводят время в своих чердачных мастерских…»

Или вот еще интересные наблюдения (речь, напомню, идет о советских/московских неофициальных художниках на стыке 1970-х и 1980-х): «Сама по себе вещь не имела значения, ценность представляла идея и обстоятельства ее создания. В таком контексте само произведение искусства девальвировалось, но при этом превращалось в некий оккультный объект, искупительный и опасный. Об искусстве не говорили, потому что искусство было орудием Сталина и Сатаны, можно было только сказать: “Я тут делаю кое-какие штуки” и обязательно дистанцироваться от этих самых штук. Было принято говорить: “Посмотрите, какого ужаса я тут понаделал”. Сами вещи были не более чем документацией продолжающихся непонятных чужому разговоров…»

Как-то так, если коротко.

Смех без причины

"Тим Талер, или проданный смех", Джеймс Крюс

Больше всего меня в Тиме Талере волнует две вещи.

1. Как бы тоже чо продать? Почему очеловечена только тёмная сторона, он же господин барон? Почему есть чёрт, но нет Б-га? Почему ему противостоят только люди? Где дорогое мироздание, где высшая сила, хлещущая добром, а? А?

Я пока придумала только, что Тим хотел разбогатеть любой ценой, а это таки к господину барону. А никого другого он не звал.

2. Почему Крешимир так долго думал? Ведь сделки барона довольно однотипны. Мне кажется, потому что чёрт не очень способен на творчество, он как-то шаблонно действует.

3. И почему же, ну почему Тим не только смех потерял, но и улыбку? Она же бывает и с сарказмом (особенно за сарказм обидно, конечно), и печальная, и неискренняя, а Тим вообще не мог улыбаться никак. И шутить не мог. Даже без улыбки. Это что же выходит — способность смешить — это тоже разновидность смеха? Горькая ирония тоже? Судя по найденному мной, Крюс считает, что да:

Вместе со смехом Тим потерял и кое-что другое: доверие к людям.

Смех — это внутренняя свобода.

Тот, кто не умеет смеяться, не может и удивляться.

Так что почти от себя добавлю:

"Улыбайтесь, господа, улыбайтесь"

Опыт анализа Мухи

"Муха-Цокотуха", Корней Чуковский

Писатель Татьяна Толстая на днях где-то нашла, отфейсбучила и получила бешеную кучу “лайков” за вот такой прекрасный диалог между поэтом Чуковским и художником Конашевичем:

К.Чуковский: «Эти рисунки — великолепны. Но они — не ваш потолок… Иногда мне чудится в них что-то ровненькое, что-то равнодушненькое…»
В. Конашевич: «Я знаю, что делаю паршивенькие рисунки. Но мне казалось, в них бывало одно достоинство: они хорошо сочетались с Вашими стихами».

Я припомнил некоторое количество стихов Чуковского, реанимировал свои былые раздумья над их качеством и решил потщательней разобрать одно хрестоматийное стихотворение.

Муха, Муха-Цокотуха,
Позолоченное брюхо!

“Цокотуха” – вероятно, издающая цокот, производящая цоканье. Словарь Ушакова вот что сообщает нам:

1. ЦО́КАНЬЕ, цоканья, мн. нет, ср. (линг.). Особенность русских северных говоров - произношение звука "ц" на месте "ч" литературного языка или смешение этих звуков в одном, в отличие от чоканья (линг.).

ЦО́КАНЬЕ, цоканья, мн. нет, ср. Звук, получающийся при ударе чем-нибудь, преим. металлическим, о камень. Цоканье копыт по мостовой. Цоканье пуль.

Вряд ли муха способна на подобные действия, таким образом, ее прозвище представляется вдумчивому читателю как минимум нелогичным.

Муха по полю пошла,
Муха денежку нашла.

Почему на поле валялась денежка? Причем достаточная для того, чтобы впоследствии купить на эту сумму аж целый самовар? Денежки обычно, если и валяются где-то, то уж точно не на полях... впрочем, тут мы придираться сильно не будем и оставим автору право на небольшие сюжетные и смысловые натяжки.

Пошла Муха на базар
И купила самовар:

Дважды за четыре строки употребленное слово “пошла” – ну, это уже свидетельство явной бедности языка.

Задумаемся: почему Муха пошла, а не полетела? Вряд ли ей удалось достаточно быстро передвигаться пешком для того, чтобы попасть с поля на базар в тот же день.

“Базар” и “самовар” – неточная рифма.

"Приходите, тараканы,
Я вас чаем угощу!"

Эта, характерная и для прочих стихотворений Чуковского вставка не находит зарифмованного подтверждения.

Тараканы прибегали,
Все стаканы выпивали,

Можно выпить весь чай, с крайней степенью допустимости можно выпить все стаканы чая, но выпить все стаканы – так по-русски не выражаются.

“Прибегали” и “выпивали” – снова рифма, не выдерживающая критики.

А букашки –
По три чашки
С молоком
И крендельком:
Нынче Муха-Цокотуха
Именинница!

Неожиданный и ничем не объяснимый поворот сюжета! С чего это муха вдруг стала именинницей? До того читателю сообщают лишь о случайной находке, а вовсе не о грядущих именинах. И, интересно, в честь какой святой – ведь именины – это как раз и есть празднование дня памяти – эта муха была названа Мухой? Нет такой святой.

Приходили к Мухе блошки,
Приносили ей сапожки,
А сапожки не простые –
В них застежки золотые.

Не может быть застежек В сапожках. Они могут быть только НА них.

Приходила к Мухе
Бабушка-пчела,
Мухе-Цокотухе
Меду принесла...

Пчела (да, и опять же, почему она “приходила” – она бы, скорее, прилетела?) ну никак не может приходиться бабушкой мухе, поскольку они относятся к разным семействам. Муха – род насекомых семейства “Настоящие мухи” (Muscidae). А пчела (она ж Anthophila) — это секция в надсемействе Apoidea.

Всё, чтобы не надоедать читателю, прекращаю свою занудную критику! Сами критически дочитывайте.

"Бабочка-красавица.
Кушайте варенье!
Или вам не нравится
Наше угощенье?"

Вдруг какой-то старичок
Паучок
Нашу Муху в уголок
Поволок –

Хочет бедную убить,
Цокотуху погубить!
"Дорогие гости, помогите!
Паука-злодея зарубите!

И кормила я вас,
И поила я вас,
Не покиньте меня
В мой последний час!"

Но жуки-червяки
Испугалися,
По углам, по щелям
Разбежалися:

Тараканы
Под диваны,
А козявочки
Под лавочки,

А букашки под кровать –
Не желают воевать!
И никто даже с места
Не сдвинется:
Пропадай-погибай,
Именинница!

А кузнечик, а кузнечик,
Ну, совсем как человечек,
Скок, скок, скок, скок!
За кусток,
Под мосток
И молчок!

Нет, не могу остановиться! Почему это кузнечик скачет, как человечек? Человечки, если и скачут, то уж совсем непохоже на кузнечиков.

А злодей-то не шутит,
Руки-ноги он Мухе верёвками крутит,
Зубы острые в самое сердце вонзает
И кровь у неё выпивает.

Муха должна была умереть после вонзания острых зубов в ее сердце и выпивания ее крови. Хотя заметим, что зубов как таковых у пауков не имеется. Однако, Муха парадоксальным образом выживает и...

Муха криком кричит,
Надрывается,
А злодей молчит,
Ухмыляется.

Вдруг откуда-то летит
Маленький Комарик,
И в руке его горит
Маленький фонарик.

"Где убийца, где злодей?
Не боюсь его когтей!"
Подлетает к Пауку,
Саблю вынимает
И ему на всём скаку
Голову срубает!

Где, как и на чем скакал Комарик?

Муху за руку берёт
И к окошечку ведёт:
"Я злодея зарубил,
Я тебя освободил
И теперь, душа-девица,
На тебе хочу жениться!"

Муху – и “за руку”? Откуда у мухи руки?

Тут букашки и козявки
Выползают из-под лавки:
"Слава, слава Комару –
Победителю!"

Прибегали светляки,
Зажигали огоньки –
То-то стало весело,
То-то хорошо!

Эй, сороконожки,
Бегите по дорожке,
Зовите музыкантов,
Будем танцевать!

Музыканты прибежали,
В барабаны застучали.
Бом! бом! бом! бом!
Пляшет Муха с Комаром.

А за нею Клоп, Клоп
Сапогами топ, топ!

Козявочки с червяками,
Букашечки с мотыльками.
А жуки рогатые,
Мужики богатые,
Шапочками машут,
С бабочками пляшут.
Тара-ра, тара-ра,
Заплясала мошкара.

Веселится народ –
Муха замуж идёт
За лихого, удалого,
Молодого Комара!

Муравей, Муравей!
Не жалеет лаптей –

С Муравьихою попрыгивает
И букашечкам подмигивает:

"Вы букашечки,
Вы милашечки,
Тара-тара-тара-тара-таракашечки!"

Сапоги скрипят,
Каблуки стучат –
Будет, будет мошкара
Веселиться до утра:
Нынче Муха-Цокотуха
Именинница!

Эх, напоследок: мошкара – это крайне мелкие летающие насекомые. То есть, ни жуки, ни червяки, ни муравьи, ни уж тем более Муха и Комар веселиться, получается, не будут...

Но, вопреки всем этим неувязочкам – волшебнейшим каким-то образом стотыщ поколений читали и, уверен, будут читать своим деткам странные стихи с дурацкими сюжетами, неустойчивым ритмом и небрежными рифмами. Почему? Нет ответа.

Стихи эти, вероятно, сочиненные чуть ли не на ходу, левой, что называется, ногой, со всеми своими “непростительными” недостатками, трогают и гипнотически завораживают. Как именно это вышло у Чуковского – кто его знает, тут рецепты не работают.

Я, конечно же, нагуглил дополнительно замечательных пикировочных эпистол:

Чуковский — Конашевичу: «Снова порадовался, что черт или бог связал нас одной веревочкой… Благодаря Вам я почувствовал себя неплохим литератором…».
Из письма Чуковскому: «Сделал наново Федорино горе, Бармалея, а сегодня весь день рисовал англицские песенки:

А за скрюченным столом,
Кто такой-таковский?
Пишет скрюченным пером,
Скрюченный … - никак не могу придумать слова.
Придумайте сами, пожалуйста!».

А вот тут можно увидеть всю книжку с картинками Конашевича.

С приветом от Одина, или Голос Омара ко дню всех гормонально бурлящих

Из Старшей Эдды (Песни о богах), "Речи Высокого", строфы 93-95

93

Никто за любовь
никогда осуждать
другого не должен;
часто мудрец
опутан любовью,
глупцу непонятной.

94

Мужей не суди
за то, что может
с каждым свершиться;
нередко бывает
мудрец безрассудным
от сильной страсти.

95

Твоей лишь душе
ведомо то,
что в сердце твоем;
худшей на свете
хвори не знаю,
чем духа томленье.

___________________

Перевод А. И. Корсуна.

Рам Цзы достyпен любомy ypовню непонимания. Он испpавит вашy наполненнyю смыслом жизнь.

"Нет пути для "духовно продвинутых"", Рам Цзы

Ищи Истинy,
Если это необходимо,
Hо не забывай
Выносить мyсоp...

Давным-давно, когда в русском языке все слова в речь годились, на обложке этой книги было написано несколько другое название. Оно отходило в сторону от точности перевода, но действовало безошибочно.

Книге этой в переводе лет двадцать, а так-то четверть века. Рам Цзы (он же Уэйн Ликормен) был первым из пересмешников от эзотерики в моем поле зрения — это такие всерьез занятые хорошими полезными практиками люди, которые совершенно не считают нужным пыжиться и надуваться от этого. Потому что, да, турбодухновность семисотого левела с оторванным глушителем (ТД700/ОГ) — вещь в лучшем случае комичная, если глядеть со стороны, и, судя по всему, ворующая у хозяина время и силы (чтобы пыжиться и изображать ТД700/ОГ, нужно много свободного времени, сил и, главное, внимания), а в худшем вредная для него самого ("буду делать хатха-йогу 8 часов подряд без отрыва на пописать и въеду в просветление юзом", а в итоге растяжения, перегрузки и т.д.) и для окружающих (носители ТД700 частенько люди, с которыми трудно вести дела (и формально, и по-человечески), но которые, тем не менее, по целому списку спиритуальных причин их продолжают активно "вести").

Так вот, Рам Цзы сделал сборник стихов, с виду предназначенный для тусовки "эзотеров", — и в 90-е, когда народ еще не определился, дзогченом он будет заниматься всерьез, или в соседнем спортзале "восточным фитнесом", так оно и было. Но вот смотрю я сейчас на эти тексты, столько лет спустя, и с удовольствием советую их всем — и недодвинутым, и пододвинутым, и совсем отодвинутым напрочь к сеням. Полностью додвинутым никакая сансара, включая веселого Рам Цзы, уже ни к чему, но, подозреваю, они и Голос Омара не слушают.

Рам Цзы предлагает нам книгу облом-поэзии — с виду разочарованных, нигилистических виршей про невозможность какого бы то ни было по-(до-)стижения по части духа, и что нам всем прямо сейчас надо половчее устроиться на багажной полке в нашем общем сансар-вагоне, потому что это кольцевая и ехали бы мы вечно, если б это все нам не снилось. Но подходящие-то читатели этой книги быстро это "с виду" раскусят. И деду Ликормену, может, спасибо скажут — за полезные, хоть и кусачие, намеки с прищуром.

No way for spiritually advanced, словом.

[89]

У тебя ясный, спокойный взгляд
Пpаведника.

Ты yмел.
Ты компетентен.
Ты спокоен.
Ты чист.
Ты безyпpечен.
Мама говоpит, что ты — золотко.

Ты знаешь ответы.
Ты знаешь, как обстоят дела.
Ты независим.
Ты свободен от пpивязанностей.

Ты считаешь себя
Победителем.

Рам Цзы знает...

Ты игpаешь,
Пока
Все пpоисходит по пpавилам.

Ты не любишь пyтаницы.

[87]

Такой одyхотвоpенный.
Ты пpезиpаешь силy политической власти.

Такой стоpонник pавенства.
Ты отвеpгаешь силy экономической власти.

Такой миpолюбивый.
Тебе отвpатительна сила военной власти.

Ты ценишь силy энеpгии ци,
Мощь кyндалини,
Силy молитвы и
Силy позитивного мышления.

Ты полагаешь, есть pазница...

Рам Цзы знает...

Эго нyждается в топливе.

[97]

Тебе пpинадлежит любовь Рам Цзы,
Хотя ты не сделал ничего,
Чтобы ее заслyжить.

Тепеpь ты хочешь
Одобpения Рам Цзы.

Тебе не повезло.

__________________________

P.S. Для адвайтистов выходного дня у нас есть еще две книги старика Ликормена: "Просветление — не то, что ты думаешь" и "Путь бессилия". Про качество переводов ничего сказать не могу, но "Нет пути" сделана практически отлично, на мой слух (и с учетом оригинала).