Мир памяти

"Живые картины", Полина Барскова

Я думаю о том, как, сталкиваясь с дневниками, мемуарами, письменными свидетельствами об ушедших людях, чувствуешь с таким холодком, что против воли вступаешь в особые отношения — нет, не с этими тенями, с другими. С теми, о ком не написано ни строчки. У кого не было знакомого, который бы вел дневник и посвятил бы им хотя бы абзац, например. Теми бесчисленными тенями, что были и канули. И ты оглядываешься вокруг и видишь, как реальность начинает дрожать, слепнуть и расплываться, потому что — пока-то, конечно, ты ее читаешь. Но шаг вправо — шаг влево... И от всего твоего неописуемого, бесконечно богатого читательского опыта, который и в тебя-то на самом деле не помещается, не останется ничего. Тем почему-то сильнее (в частности, чтобы отвернуться скорей от бессловесного сонма) прикипаешь к людям, которые все-таки как-то остались, к везунчикам (почему-то так видится), кто продолжает эту дискретную форму существования в словах, чужих или своих собственных. Эти мертвецы, в свою очередь, встраиваются в наши жизни, связываются с нашими воспоминаниями, уже на других правах, на правах тех, кто умер — но выжил. Кто особенно драгоценен нам именно потому, что каждую минуту мы понимаем, что он выживает сейчас уже благодаря нам, благодаря нашей памяти одеялу, в которое завернув, как щенка и или кого-то такого, замерзшего, мы его выносим и выносим и выносим из небытия на свет. Ну, и никогда не вынесем.

Но каким-то образом нам с ними нужно сосуществовать. И с теми, и с этими. Если мы продолжаем жить в том же мире. Где есть память. (В какой мере мы действительно продолжаем, вопрос.)

Совершенно отдельная для нас всех история — это бытование с памятью о Блокаде. Сконденсированная до ужасной плотности вселенная не то что в принципе не осмысляемого (может, и так) но и не проговоренного, если по-честному, опыта, который дан нам большей частью уже в буквах. И вот, читатель этих букв вслух и про себя — Полина Барскова, поэт (в случае "Живых картин" прозаик, но все равно поэт). Все эти люди, персонажи ее недлинных текстов — у нее за пазухой, их она выносит из мрака и холода, они продолжают свою жизнь на полях и в примечаниях к ее собственной. Что с собой надо делать, чтобы вести это совместное бытование с открытыми глазами, с открытым сердцем? Как быть с памятью, с которой нельзя? То есть у коробки, в которой протекает бесконечно ускользающая, трудная в кровавую кашу работа памяти с неосмысляемым, сняли четвертую стену, и вот как выглядит — как может выглядеть в случае одного конкретного человека — ее невозможная, пульсирующая жизнь. Как стихи после Освенцима — вещь, абсолютно необходимая, чтобы продолжать существование осмысленно.

Докуда доведет язык

"Язык мой - друг мой. От Хрущева до Горбачева...", Виктор Суходрев

Виктор Суходрев, конечно, — эпоха, этого не отнять и никуда тут не деться. «Неидейный коммунист» и «западник» предстает в своих мемуарах вполне приличным человеком, и Америка в книге выглядит вполне нормально. Хотя книга написана довольно суконно, она вполне развлекает. Интерес здесь, конечно, — от иллюзии сопричастности к делам сильных мира того, от лиричности портретов и зарисовок, прошедших через призму авторского отношения (и на нее стоит делать поправку при чтении). Но допуск за кулисы — не более, чем иллюзия, общие слова и легкое «швыряние костей». Какие-то выводы о кухне политики, конечно, можно сделать, но мемуары Строуба Тэлботта, например, были гораздо информативнее в смысле международных отношений. А тут все же больше «клубники». Два ощущения: вся внешняя политика СССР делалась людьми глубоко нетрезвыми (боже, сколько же они все бухали), хотя это, может, само по себе и неплохо. И второе — сколько всего в ней зависело от такой ненадежной нитки, как память отдельно взятого переводчика (поскольку беседы фиксировались по памяти и скорописи этого же самого переводчика). Ну и да – название книги вводит в заблуждение: про язык там практически ничего нет. Это скорее проходит по разряду страноведения.

Как человек, который довольно долго работал примерно в этой же функции (но на несравненно более низком уровне), могу сказать — фактура похожа на правду. И особый интерес, конечно, для меня был в его описании встречи Брежнева и Форда во Владивостоке в ноябре 1974 г. (Суходрев, правда, не упомянул, что для подачи поезда из Кневичей («Борт 1» могли принять только там) на Санаторную проложили особую ж-д ветку и перекрыли все движение, чтобы правительственный поезд шел по колее встречного движения — из соображений удобства схода на перрон на Санаторной, полагаю). Я хорошо помню тот день, когда они проехали по городу, как ни странно. Движение в городе перекрыли, и я после занятий в секции борьбы, чтобы не идти пешком по всей Ленинской, решил сходить в кино. Позвонил из автомата домой (да-да, мобильных тогда не существовало), предупредил и двинул в кинотеатр «Комсомолец» — смотрел «Свой среди чужих». Вышел из кино — движение не восстановили, трамваи не ходят. Двинул пешком, чего, — в 11 лет это было настоящее приключение. Кортеж проехал мимо очень быстро, когда я доходил до остановки «Авангард», людей на тротуарах почти не было, кроме таких же, как я, кто домой пешком шел, отчаявшись дождаться транспорта. И так же быстро кортеж проехал обратно, развернувшись на Луговой (единственное место в городе, где он мог это сделать, как помнит Суходрев, что правда — правда, «памятник, установленный в районе морского порта» — это, само собой, памятник адмиралу Макарову, который стоял там посреди площади, чего уже не все и знают). Скорость объяснялась тем, что у Брежнева, как раз в этот момент, когда он проезжал мимо меня, случился, видимо, первый инсульт. Я, помню, обиделся, что мне никто не помахал из машины, но не сильно. Особо тяжелой секьюрити нигде не было, только к встрече по всему городу и Санаторной понаставили зеленых деревянных заборов, что, помню, осложнило нам дачную жизнь. Некоторые, я полагаю, стоят там до сих пор.

И в дальний путь на долгие года

«Книга о друзьях», Генри Миллер

Генри Миллер прожил долгую и не самую простую жизнь – колесил по Европе и Америке, нищенствовал, менял женщин, голодал, его романы называли порнографическими и запрещали в США и Великобритании. Уже в конце жизни, в 70-е годы прошлого века, Миллер написал «Книгу о друзьях», и обложка российского издания украшена многообещающей надписью «Последняя «литературная пощечина» гениального хулигана!» Насчет гениального хулигана претензий нет, а вот насчет литературной пощечины – тут издатели покривили душой, пойдя на поводу банального пиара. Потому что в «Книге о друзьях», конечно, есть многочисленные и достаточно откровенные упоминания о всевозможных женщинах, но это, пожалуй, самое спокойное, я бы даже сказал, умиротворенное произведение писателя и знаменитого нарушителя спокойствия. Немолодой человек, проживший длинную насыщенную жизнь, просто решил вспомнить людей, с которыми его сводила судьба, и написать им слова благодарности.

Судя по тому, что написано в «Книге о друзьях», Миллер обладал уникальным умением собирать вокруг себя разных, порой – прямо противоположных по характерам, но от этого не менее удивительных людей. О каждом из тех, кого он называет своими друзьями, Миллер пишет подробно, останавливается на мелочах, вспоминает какие-то подробности, для каждого находит свои эпитеты. И, в результате, воспоминания эти превращаются в увлекательное чтение, от которого буквально невозможно оторваться. И лишь одно предупреждение – перед «Книгой о друзьях» стоит прочесть и все остальные романы Миллера. Во-первых, будет понятнее. И, во-вторых, это просто большая литература.

Пусть меня научат

"Скетчбук, который научит вас рисовать!", Робин Ланда

Первая глава посвящена образному мышлению, и меня она здорово напугала. Прямо сразу в ней говорится, что важно правильно расположить лист бумаги — горизонтально или вертикально, и что композиция может быть замкнутой или открытой (в замкнутой рисунок находится внутри рамок листа, а в открытой — словно раздвигает их. Как это сделать — я вообще не поняла. После чего сразу задание — нарисуйте торнадо обоими способами.

Дальше рассказывается про правило третей (думаю, все знают, что самые главные объекты надо располагать не в центре, а на расстоянии трети от края листа примерно (как в инстаграме подсказывает решеточка =)). О переднем и заднем плане композиции и о том, что объекты не находятся всегда рядом, а перекрывают друг друга. И снова задания — нарисовать то, что за окном, и то, что в комнате, проследить, что пересекается с чем, что на заднем плане и где находятся важные предметы на листе.

Это всё изрядно страшно и сложно для таких лохов, как я.

В конце первой главы говорится, мол, надо обращать ещё внимание на то, где у нас точка обзора, куда падают тени, тёплые ли оттенки цвета и помнить о перспективе. И снова задания — нарисуйте человека! С лицом! Нарисуйте помещение с мебелью. Нарисуйте дом своего детства по памяти. Нарисуйте букет цветов с натуры.

Тут первая глава заканчивается и можно биться в рыданиях, потому что цветы уродливые, дом кривой, а человеком назвать то, что получилось — вообще язык не поворачивается.

Где-то посередине книжки, правда, меня осенило :)

После чего становится резко легче, потому что вторя глава посвящена линиям (нарисуйте прямую линию, нарисуйте толстую линию), формам (нарисуйте прямоугольник и два треугольника, заполните весь лист маленькими буквами N) и узорам, которые создают текстуру. Очень интересно тут ещё рассказывают про негативное пространство — это то, что появляется между предметами. Типа, если квадрат разделить пополам диагональной линией, то получившиеся два треугольника — это то самое негативное пространство. (задание: нарисовать дерево с листьями, рисуя исключительно негативное пространство).

Третья глава - композиция. И тут мы узнаём, что даже разбив мир мыслено на кубики и шарики, красивый рисунок не выйдет, а выйдет мебельный склад. Смысл композиции — это не просто расположить предметы на листе, а притянуть взгляд в определённую точку (предполагается, что она передаёт некий смысл и/или эмоции). Задания — притянуть взгляд, рисуя только стрелочки, притянуть взгляд, используя предметы. Уравновесить размерами предметов правую и левую стороны листа. И т.д.

Четвёртая - рисуем линиями. Всё как мы любим — каракули :)

Пятая - форма, плоскость, объем и перспектива. Помимо заданий, там даётся внезапно поразившее и покорившее меня объяснение построентя одноточечноф и двухточечной перспективы — то есть, типа как когда улица уходит вдаль и как когда перед нами стоит большой дом. Внезапно в голове сложилось то, НАСКОЛЬКО предметы должны уменьшаться ))

А про остальные секреты я вам не расскажу) вот кратко темы:

Шестая - пейзаж и натюрморт.

Седьмая - человеческая фигура и лицо.

Восьмая - экспериментируем.

Девятая - творческая встряска.

Ловля чудес на территории ЕЭС

"Сказки старого Вильнюса. I, II и III", Макс Фрай

Макс Фрай раньше выдавал (а то, может, и нынче выдает) на-гора какое-то невозможное количество книжек – при этом количестве сомнение в качестве закрадывалось само по себе: ну невозможно же строчить столь пулеметно и при этом попадать в высокохудожественные цели без промаха!.. Хотя, насколько я помню, несколько прочитанных лет десять (а то и больше) назад книжек про выдуманный мир Лабиринтов Ехо были если не удивительными по своим литературным свойствам, то вполне добротно скроенными и сшитыми. Должен честно признаться, я совсем не любитель всех этих расчудесных фэнтези с элементами остросюжетной увлекательности – да и без элементов – не любитель тоже. Но несколько лет назад мне попалась книжка, где лабиринты если и обнаружились, то не в выдуманном мире, а во вполне себе натурально существующем городе Вильнюсе. И вот уже книжек этих – три, и кто его, Фрая этого Макса (или, если быть честным, ее), знает: сколько их будет, и я совсем не против, чтоб были еще, потому что невозможно устать от этих расчудесных чудес, которые случаются в этом, в общем-то, несмотря на его симпатичность, довольно обычном для Европы городе. Для того, чтобы эти чудеса поймать и нанести на бумагу, надо, во-первых, любить этот довольно обычный город (и я его, кстати, люблю), и надо в эти чудеса крепко верить (и я вслед за автором просто-таки вынужден поверить в то, что они там – на каждом углу).

Несколько лет назад я в очередной раз ненадолго оказался в Вильнюсе – и этот город, будучи уже очудествленным первым томом фраевских сказок, показался мне совсем не таким, каким казался до того: я вот прямо ждал, что из-за угла выпорхнет кто-нибудь эфемерно-полуневидимый и устроит мне в доказательство волшебности города что-нибудь очаровательно-невероятное, доброе и романтичное. Ну, не выпорхнул. Ну, не заслужил я, значит.

А у Фрая весь город населен обычными хорошими горожанами, которые этого заслуживают – им, видать, все-таки, стаж проживания засчитывается – и заполнен позитивной... даже не мистикой, а именно сказочностью. Но замешанной на вполне себе бытовой современности.

Вот ежели выйдет четвертый том “Сказок”, то постараюсь выкроить времени, денег и ожидания чуда – да и отправлюсь на несколько дней в Вильнюс – читать книжку там, где чудеса обязаны происходить. Эх, ведь не выкрою же... Но мечтать об этом очень, очень приятно.

Недолго нам любить

На грядущий 26 марта день рождения Теннесси Уильямза

Теннесси Уильямз написал громадное множество писем, часть из которых никому не собирался отправлять.

Теннесси Уильямз проговаривал написанное вслух.

Теннесси Уильямз, пока не стал знаменитым, не менее двух раз закладывал свою пишмашинку в ломбард — чтоб было на что купить еды.

Теннесси Уильямз начал писать в двенадцать лет.

Теннесси Уильямз в глазах своего отца был "бабой, слабаком и трусом".

Теннесси Уильямз называл среди своих главных наставников в драматургии Антона Павловича Чехова.

Теннесси Уильямз обожал путешествовать и считал себя "безногой птицей, которой суждено умереть в воздухе".

Недолго нам любить.
Свет сгинет в ночь.
Нежны те вещи, что
мы прячем прочь.
Груба та ткань, что нам —
для дней простых.
По прядям гребнем
ты ведешь, я стих.
Тишь задушевна,
Сумерки теплы.
Я мог, но рук твоих
не взял в свои.
Могу, но не сломаю
этот миг.
(Малейший шепот
будет словно крик.)
Мгновенья — прочь, но им
хоть бросить тень.
Недолго нам любить.
Лишь ночь. Лишь день...

Теннесси Уильямз — поэт, как считал издатель его стихов Джеймз Локлин, отец-основатель легендарного издательства "Нью Дайрекшнз".

Перевод стихотворения: Шаши Мартынова

Сувенир

"Уже навсегда", сост. Евгений Коган

Сувенир в буквальном смысле слова — от "вспоминать". Женя пять лет назад сделал такую волшебную дверь — строго для детишек 70-х и начала 80-х гг. производства. Это камерная коллекция хорошо написанных историй из детства — написанных на языке, полностью понятном только нам, поколению двух берегов, заставшему в осмысленном состоянии страну до и после 1991-го.

Этот сборник сделается удивительным документом времени через пару-тройку десятков лет, когда события XXI века окончательно затянут патиной те истории, а мы, их носители, примемся впадать в маразм и болтать о своем детстве всякую чепуху. Вот тогда-то наши младшие родственники и друзья призовут нас к здравому уму и ткнут пальцем в ту или другую байку из книги: "Бабуля, не гони. Дед, смотри, что было писано".

Я до сих пор признательна Жене и всем сверстникам, подарившим этой книге свои истории — эти старые банки с вареньем, еще под жестяными одноразовыми крышками с резиновыми кольцами-прокладками, которые один раз отколупнул открывалкой — и всё, крышку можно выбрасывать. Так и здесь: читаешь сквозняком, и вот оно, наше нелепое промежуточное время, как живое.

В прошлом году я придумала нечто, посвященное моему поколению. Оно, мне кажется, прекрасно ложится постскриптумом к этому эфиру:

До конца Кали Юги

поколение Между,
внуки Бойни, дети Дремоты,
зеваки и игроки в Казино Многозальной Шамбалы,
нашедшие темя выхода, потерявшиеся в брюхах,
свободные для и свободные от,
еще помнящие и утешенные
или оттого безутешные,
на середине стоящие,
чего-то для самих себя стоящие,
с полными карманами роскоши
знать о своем неведении,
свидетели преображения информации,
ныряльщики межстраничные,
теперь владеющие аквариумами,
слыхавшие музыку сфер, дисков,
параллелепипедов, нематериальную,
приземлившиеся и улетевшие,
приноровившиеся и не вернувшиеся,
уже завтрашние и уже вчерашние,
отдельные, ненациональные, предгендерные,
средневозрастные, лучшевозрастные,
с прошлым, снабженным будущим,
слушайте:
до конца Кали-Юги все равно
четыреста тысяч лет.

Похоронный звон надежды

«Nevermore», Гарольд Шехтер

Эдгар Аллан По еще не успел написать «Ворона» и «Убийство на улице Морг». Он — молодой литературный критик, он славен своей нетерпимостью. Его бичующее перо приводит к нему самого известного человека в Америке — полковника Дэйви Крокетта, героя Дикого Запада и могущественного политика. Крокетт в ярости — По в своей рецензии уничтожил его сверхпопулярную «автобиографию». Но вместо дуэли этой колоритной паре исторических персонажей предстоит иное: вместе распутать кошмарную загадку.

Балтимор потрясен чередой жутких убийств, и все их связывает одно: у тела жертвы преступник оставляет зловещий автограф — таинственное слово, выведенное кровью. Но Эдгар По обнаруживает еще одно мрачное обстоятельство: похоже, все это имеет какое-то отношение к тайне его происхождения. Сеть стягивается вокруг По все туже, и выхода из нее, похоже, не будет уже НИКОГДА.

Ха, ха...

Эдгар Аллан По считается по праву родоначальником детектива. В самом деле, к середине XIX века литература была готова к появлению нового жанра: грамотная публика хотела сказок, предпочтительно — страшных, городской фольклор все чаще обращался к темам насилия, а развившееся книгопечатание позволяло авторам прилично зарабатывать на «сенсационных повестях». Оставалось смешать ингредиенты по рецепту. Сделать это выпало американскому критику и поэту-романтику, эмоционально неустойчивому и вечно бедствующему Эдгару По. Его раздирали два, казалось бы, взаимоисключающих стремления: склонность к кошмарному и мистическому — и стремление к сияющему свету чистого разума. Так появился классический и любимый всеми текст — «Убийство на улице Морг».

Современный американский исследователь романтизма XIX века Гарольд Шехтер — фигура, напротив, вполне уважаемая и академическая. В нем вряд ли можно заподозрить человека, увлеченного какой-то бесовщиной, но ценят его в литературном мире не за лекции для студентов. Он написал ряд документальных книг о «выдающихся» преступниках и маньяках прошлого, которые уже стали в США классикой «нон-фикшн», а также в высшей степени примечательную серию детективных триллеров, где главный сыщик — не кто иной, как сам родоначальник жанра Эдгар Аллан По. Причем, сделал это Шехтер настолько хорошо, что удостоился официальной похвалы единственной наследницы Эдгара По — его внучатой племянницы Анны По Лер. Шехтер не просто сочинил истории, а тщательно их стилизовал — воспроизвел манеру изложения и язык первоисточников (правда, по его собственному признанию, несколько упростив), предоставил свои «версии» рождения признанных шедевров По, насытил тексты множеством намеков, отсылающих к известным творениям мастера. И — да, тем, кто внимательно читал Эдгара По, дал подсказки прямо в тексте.

Но в остальном вам придется полагаться на самого Эдгара По — и посмотрим, удастся ли вам разгадать имя кошмарного убийцы раньше самого автора?

Чашка чая, смерть и хорошие манеры

«Не тычьте в меня этой штукой», Кирил Бонфильоли

Обаяние настоящего джентльмена в большой мере происходит из его роли своеобразного атланта, который поддерживает мир, — совершенно определенный мир. Он принадлежит этому миру с потрохами, зато и владеет им полноправно. И, конечно, полностью о том осведомлен. Это тот здравый, уверенный в себе английский мир, в котором может происходить конец света, но чашка чая с утра и хорошие манеры останутся абсолютными вечными ценностями.

Мошенника, арт-дилера, пленительного Маккабрея и его отпетого слугу Джока, главных героев книжек Бонфильоли, десять тысяч раз сравнили с Дживсом и Вустером, что, конечно, совершенно справедливо, — у них общая устойчивая система мира, в котором ровным счетом все и каждый вольны стоять на голове без трусов, но это никак не избавит их от необходимости соблюдать сложную систему социальных ритуалов. Таким образом мироустройство остается незыблемо и солнце восходит каждый день — исключительно волей горстки людей, для которых сложившийся жизненный уклад и почтение к собственным и чужим чудачествам и идиосинкразиям — явление того же не подлежащего сомнению порядка, что и восходы. Точнее, восходы могут делать что хотят, а вот настоящий джентльмен всегда останется идеальным воплощением самого себя. Качество абсолютно абсурдное, и несмотря на это — благодаря этому, — немедленно вас покупает. (Хотя последствия у него могут быть самые разные, но теперь не об этом.)

Надо сказать, что события с Маккабреем происходят куда менее симпатичные, чем те, что представимы во вселенной Вудхауса. Наш джентльмен, оставаясь, как ему приличествует, легкомысленным, изысканным в речах, ироничным и полным собственного достоинства, оказывается и вынужден действовать в совсем новом мире. Не только существуют в этом мире, там, пытки и осмысленная смерть, но оглянитесь, и вся пресловутая старая добрая система ценностей, если честно, уже давно растерта в порошок новым мировым опытом. Все изменилось. На самом деле тот пророщенный изнутри головы мир, в котором Чарли Маккабрей умудряется оставаться во время своих авантюрных эскапад и головокружительных неприятностей, не просто не существует, но разоблачен и отменен. Тем ярче наше невольное восхищение его последним безумным рыцарем-пройдохой, который обречен проиграть, но выйти победителем. Да?

Все позволено…

«Любовь к ближнему», Паскаль Брюкнер

У французского писателя Паскаля Брюкнера, автора новеллы, по которой Роман Полански поставил картину «Горькая Луна», а также переведенных на русский язык романов «Божественное дитя» и «Похитители красоты», добрый взгляд и, к тому же, отменное чувство юмора. Он хорошо помнит события 1968 года в Париже и признается: «Самым запоминающимся для меня остался вид множества красивых девушек на бульваре Сен-Мишель. И еще безумие толпы – люди, которые разговаривают друг с другом, будучи незнакомыми...» Он считает, что у Франции было всего три достижения – камамбер, балет и сентиментальный роман. А еще он как-то рассказывал мне, что в молодости дал себе клятву – никогда не жениться, не иметь семьи и не работать. Первые две части клятвы ему пришлось нарушить. А насчет работы он свое обещание сдержал. Потому что уверен – писать легко. Сложно только опубликоваться: «Все хотят стать писателями – это просто настоящая французская болезнь!»

Однако первое впечатление, которое производит Брюкнер, обманчиво – он никакой не добряк, не весельчак и не шутник. Каждая его книга наполнена едкими замечаниями по поводу человеческого рода, а «Любовь к ближнему» – это просто гимн мизантропии. Главный герой романа посвящает свою жизнь продажной любви и начинает оказывать платные услуги женщинам всех возрастов и социальных положений. Он рушит дружбу, семью, направо и налево разрушает жизни, но в финале оказывается, единственным искренним человеком на всех 350 наполненных сексом страницах романа. А сам роман становится приговором человечеству – лживому, подлому, ничтожному и злому. Потому что, как говорил современный российский писатель Виктор Ерофеев в одном рассказе, все позволено, когда Бога нет.

Работа по любви

"Включите сердце и мозги", Дария Бикбаева

"Эта книга родилась неслучайно. Работая на протяжении долгих лет с творческими людьми, я стала замечать, что их истории во многом похожи: они получают «правильную», «денежную» специальность, добросовестно работают по профессии, но не чувствуют себя счастливыми. И вместо того чтобы помочь таким людям развить их таланты, мне зачастую приходилось объяснять, что любимое дело тоже может быть профессией и приносить доход. Только поверив в это, они начинали свой путь к успеху," — пишет автор книги.

Я не считаю себя творческой личностью, у меня нет творческой профессии, но мне было очень интересно читать.

Прямо сразу Дария рассказывает, кому нужна эта книга, кому она точно не нужна, что полезного можно вычитать и чему научиться.

В первой главе говорится, как всегда, о том, как найти своё призвание. Нам предлагается написать ряд списков:
- хочу научиться
- хочу побывать
- хочу увидеть
- хочу познакомиться
- мечтаю купить,
- мои профессиональные мечты
- мечты моей команды
- мечты моей семьи

- 101 дело, которое я хочу успеть в жизни

- список своих ролей
- список своих ценностей

В конце главы Дария даёт чек-лист — несколько пунктов, которые показывают, что мы о себе могли узнать, если сделали упражнения, или подсказывающие, что стоит сделать, чтобы глава не прошла впустую.

И в каждой главе даются личные истории автора.

Следующая глава продолжает помогать читателям найти призвание. Дария задаёт ряд вопросов:

- чем вы гордитесь?
- чем вы увлекались в детстве?
- что вызывает у вас интерес, что привлекает внимание?
- что вы любите изучать?
- чем вы занимаетесь в свободное время?
- что мотивирует вас заниматься какие-то делом?
- какие похвалы вы получаете чаще всего?

Далее нам рассказывают про метод ПУП — "профессионализм-удовольствие-польза". В чём мы являемся профессионалами? А ещё чтобы это приносило нам удовольствие? Из чего мы можем извлечь выгоду и быть полезными другим? Место пересечения этих трёх вопросов, предполагается, и есть наше призвание.

Следующие главы направлены именно на построение бизнеса и буду интересны профессионалам:

- что такое бренд и как его создать
- как определить свою целевую аудиторию
- как создать уникальный продукт
- как составить творческий бизнес-план
- как избавиться от рутины
- как собрать команду своей мечты
- как выбрать название бренда
- как внимательность ускоряет путь к успеху
- как сэкономить время, используя новые сервисы
- три слона в бизнес-управлении
- как создать себе репутацию
- как использовать эмоции на пользу дела
- техники генерации идей и источники вдохновения
- как путешествовать по миру, продолжая зарабатывать

В самом конце нам предлагается посмотреть, как сама Дария отвечала на вопросы про своё призвание. Минутка вуайеризма, сами знаете, какой это кайф =)

Уникальность тяжести

"Тяжесть", "Тавро", Владимир Рыбаков

Иногда, пожалуй, стоит вспоминать книжки, которые никак уж теперь не достать в бумажном виде, но для любителей редких и неожиданных впечатлений – хоть фактологических, хоть литературных – они могут оказаться весьма ценными.

Когда-то, читая Виктора Некрасова, я наткнулся на упоминание о писателе Владимире Рыбакове, опубликовавшем в 1977 году роман о своей службе в армии на китайской границе (понятное дело, опубликован он был вовсе не в СССР, а во франкфурт-на-майнском издательстве “Посев”).

Мне вообще интересны любые мемуары – хоть антисоветские, хоть просоветские – любая проза, основанная на лично-автобиографических впечатлениях, а тут и вовсе такая редкая тема описана – ну кто, скажите, читал хоть что-нибудь мемуарно-художественное про советско-китайский конфликт? Да никто не читал, скорее всего, а уж племя младое и вовсе ничего про конфликт этот не знает, словно его и не было.

Откопал я этот раритет в интернете (называется “Тяжесть”), и впридачу к нему – роман “Тавро” – олитературенное продолжение автобиографии писателя, о начале его эмигрантской жизни во Франции. Оба романа, возможно, несколько отягощены облитературенностью, то есть желанием писать “по-писательски”, но даже сквозь натужные попытки украсить свой язык очень ясно видна неподдельная боль, растерянность, разочарование, отчаяние, то есть, честность написавшего...

Судьба Владимира Рыбакова – она вообще такова, что придумай ее – мало кто не усомнится в достоверности. Но жизнь, как давно известно, выдает сюжеты круче, горше и фантастичней любого вымысла.

Рыбаков родился во Франции, отец – поляк, мать – русская, оба – коммунисты. По каковой причине семья в 1956 году оказывается в СССР (слава Богу, что не раньше). Отец спустя несколько лет уезжает обратно. Владимира в 1966 году выгоняют из университета и отправляют в армию, воевать с китайцами (очевидно, в виде показательного наказания). В это время и его мать отправляется во Францию (где через какое-то время кончает жизнь самоубийством). У Владимира чудом остается французский паспорт, полученный полулегальным образом. Он ищет возможность убежать из страны, и эта возможность впоследствии предоставляется (совершенно в духе приключенческих романов): судно, на котором он служил матросом, терпит бедствие у норвежских берегов, и он вплавь добирается до Норвегии, а уж оттуда приезжает во Францию, где ему на первых порах приходится не просто несладко, а прямо-таки трагически-горько. Потом он живет в Германии, и в постперестроечном последствии даже на несколько лет приезжает поработать в Россию. Если верить Википедии, то сейчас Рыбаков живет в Болгарии и продолжает писать. Что именно – уже не знаю...

Терри Пратчетт — не миляга. Он в ярости

Нил Гейман — о Терри Пратчетте. По материалам "Гардиан"

«Вот последнее, что я писал о Терри. Я знал, что смерть его близка, и проще от этого не было».
Нил Гейман, 12 марта 2015

Дайте-ка я расскажу вам о своем друге Терри Пратчетте, а это непросто. Я собираюсь поведать кое-что, возможно, вам неизвестное. Некоторые встречали любезного человека в бороде и шляпе. Они считают, будто знакомы с сэром Терри Пратчеттом. Как бы не так.

На фантастических конвентах к тебе частенько пристегивают кого-нибудь, чтобы ты добирался, куда надо, и не терялся по дороге. Несколько лет назад я столкнулся с человеком, который однажды сопровождал Терри на конвенте в Техасе. Глаза у него затуманились от воспоминаний, как он водил Терри от встречи с публикой в зал книготорговцев и обратно.

— Сэр Терри такой милый старый эльф! — сказал он. А я подумал: «Нет. Вовсе нет».

В феврале 1991-го мы с Терри участвовали в автограф-туре, посвященном «Благим знамениям» — книге, которую мы написали вместе. Оказались в Сан-Франциско. Только что подписали в книжном магазине про запас что-то около дюжины заказанных там экземпляров. Терри поглядел в наше расписание. Следующая остановка — радиостанция, часовое интервью в прямом эфире.

— Судя по адресу, это отсюда чуть ниже по улице, — сказал Терри. — А у нас полчаса. Давай прогуляемся.

Это было очень давно, еще до того, как GPS, мобильные телефоны, приложения для вызова такси и всякие такие полезные штуки сообщили бы нам вмиг, что нет, до радиостанции совсем не пара кварталов. Дотуда несколько миль, все — в гору и в основном через парк.

По пути мы звонили на радио, как только встречали таксофон — да, мы осознаем, что уже опаздываем на прямой эфир и, всем сердцем клянемся, идем со всей мыслимой скоростью.

Я пытался говорить что-нибудь ободряющее и оптимистичное. Терри не говорил ничего с такой миной, что сразу было понятно — что ни скажу, вероятно, сделаю только хуже. Я ни словом не обмолвился, ни в какой миг той прогулки, что мы бы избегли всего этого, просто попросив в книжном вызвать нам такси. Есть слова, которые невозможно взять обратно, сказать — и оставаться друзьями, тогда как раз и вышел бы именно такой случай.

Мы добрались до радиостанции на вершине холма, далекой отовсюду, опоздав на наш прямой эфир минут на сорок. Прибыли все потные и запыхавшиеся, прямо к экстренным новостям. Какой-то субъект в местном Макдоналдсе только что открыл стрельбу — не самая лучшая подводка, когда предстоит болтать про написанную вами забавную книжку о конце света и о том, как мы все умрем.

Народ с радио тоже был на нас зол, что неудивительно: какое уж тут веселье — импровизировать, пока твои гости опаздывают. Сомневаюсь, что оставшаяся нам четверть часа вышла хоть сколько-то забавной. (Мне потом сказали, что мы с Терри оба попали в черный список этой сан-францисской станции на несколько лет, потому что, если бросить хозяев программы на сорок минут болтать в мертвом эфире на радио, они это не запросто забудут и простят.)

Так или иначе, к исходу часа все закончилось. Мы возвращались в гостиницу — теперь уж на такси. Терри молча ярился, в основном, подозреваю, на самого себя, — и на мир, который не сообщил ему, что расстояние между книжным магазином и радиостанцией значительно больше, чем казалось по нашему маршруту. Он сидел на заднем сиденье такси рядом со мной белый от злости — шар ненаправленной ярости. Я сказал что-то, тщась его успокоить. Дескать, ну что же, все это в итоге прошло, и конца света не случилось, — и предположил, что, может, пора бы и перестать злиться.

Терри поглядел на меня и сказал:

— Не надо недооценивать гнев. Этот гнев — двигатель «Благих знамений».

Я подумал, на каком взводе Терри обычно писал и как заводил и всех нас заодно, и понял, что он прав.

Есть ярость в том, как пишет Терри Пратчетт, — эта ярость была двигателем Плоского мира. В тоже время это и гнев на директора школы, который решил, что шестилетний Терри Пратчетт никогда не поумнеет до одиннадцатилетнего; гнев на надутых критиков, на всех, кто считает серьезность противоположностью смешного; гнев на его первых американских издателей, которые не могли по-человечески представить публике его книги.

Ярость всегда с ним — его двигатель. Когда Терри выяснил, что у него ранняя редкая форма Альцгеймера, объект его гнева изменился — он был зол на свой мозг и генетику, и еще больше зол на страну, которая не разрешила бы ему (или другим в похожей непосильной ситуации) самостоятельно выбрать способ и время ухода из жизни.

И этот гнев, мне кажется, связан с его глубинным чувством, что честно, а что нет. На чувстве справедливости основано все, что Терри делает и пишет, и именно оно привело его из школы в журналистику, потом в пресс-службу Юго-западного электрического совета, оно же сделало одним из любимейших и самых покупаемых писателей в мире.

То же чувство справедливости, которое означает, что он будет иногда урывать время от работы над чем-нибудь своим, чтобы исправно воздать должное тем, кто на него повлиял — например, Алану Корену, первооткрывателю стольких приемов малых форм юмора, что мы с Терри годами у него тибрили всякое. Или великолепному, сверхнасыщенному, головокружительному «Словарю фразеологизмов и мифов Бруэра» и его составителю, преподобному Э. Кобэму Бруэру, поразительнейшему из писателей. Терри однажды сочинил предисловие к «Словарю Бруэра», и оно заставило меня улыбнуться — мы, бывало, восторженно звонили друг другу, отыскав какую-нибудь доселе не известную нам книжку Бруэра («Во! У тебя уже есть "Словарь чудес Бруэра: подражательные, реалистичные и дидактические"?»)

Авторский голос Терри всегда — голос Терри: сердечный, знающий, разумный, насмешливый. Наверное, если глянуть быстро и невнимательно, можно принять это за веселье. Но под любой веселостью лежит гнев. Терри Пратчетт — не тот, кто покорно отправится в любой мрак, добрый или наоборот*.

Он будет гневаться, уходя, на многое — на тупость, несправедливость, человеческую бестолковость и ограниченность, а не лишь на то, как быстро иссяк свет. И, рука об руку с его гневом, как ангел и демон, уходящие в закат, — любовь: к людям, со всеми нашими ошибками, к сокровищам, к историям; а в самом сердце всего этого — любовь к человеческому достоинству.

Говоря иначе, гнев — его двигатель, но величием духа сила этого гнева — на стороне ангелов, точнее, к общему счастью, — она за нас, орангутангов.

Терри Пратчетт — вовсе не милый старый эльф. Вообще нисколько. Он куда больше этого. Терри уходит во мрак слишком скоро, и я сознаю, что и сам гневаюсь: на несправедливость, которая лишает нас — чего? Еще двух-трех десятков книг? Еще одной полной полки идей и великолепных фраз, и старых друзей, и новых, историй, в которых люди по-настоящему заняты тем, что получается у них лучше всего, — применяют голову, чтобы выбраться из неприятностей, в которые влипли, пока не давали себе труд думать? Еще одной-двух книг журналистики и агитации? Но, честно, эти потери не злят меня, как должны бы. Я огорчаюсь, но, повидав вблизи, как некоторые из них воплощались, понимаю, что любая книга Терри Пратчетта — маленькое чудо, у нас их уже больше, чем мы могли рассчитывать, и нам не следует жадничать.

Я гневаюсь на неотвратимую потерю друга. И думаю, что бы Терри сделал с этой яростью? И тогда берусь за ручку и принимаюсь писать.

* — Парафраз стихотворения Дилана Томаса «Do Not Go Gentle Into That Good Night» («Не уходи покорно в добрый мрак», пер. П. Грушко):
«Не уходи покорно в добрый мрак,
Под вечер старости пылать пристало.
Гневись на свет — как быстро он иссяк!»

Перевод статьи подготовила Аня Синяткина

18 марта, 19:30 — Вечер Терри Пратчетта в Додо

Время растягивать сов

"Питоны о Питонах. Автобиография". Питоны

I fart in your general direction.
Monty Python

Как так вышло, что я в "Омар" про эту книгу пишу почти год спустя после старта "Омара", — понятия не имею. Эта нехудожественная книга — одновременно и любимое детище, и личный фетиш, и меморабилия, и ритуальное подношение кумирам, и прекрасная история, и черта лысого в ступе еще чего.

"Воздушный цирк Монти Питона" — недосягаемый идеал телевизионного шоу, революция моего личного ч/ю и эпоха в истории британского (да и мирового) смешного. А фильмы, которые полный метр! А всякие побочные и смежные проекты до, во время и после собственно "Питонов"! 640 страниц многолетней жизни этой восхитительной компании мужчин (и прибивавшихся иногда и ненадолго женщин), с фотокарточками и веселыми глупостями — вот что такое эта книга. По ее мотивам мы собрали даже отдельный сайт на базе "Додо" — с кучей переводов и всякого другого любимого. Ни одного автора я не переводила с такой религиозной оголтелостью (это я про скетчи, саму книгу переводил Макс Немцов, спасибо ему большое).

Для меня самой "Питоны" начались в 1998 году, когда я в лаборатории у первого мужа играла в компьютерную аркаду по "Святому Граалю". Особенно мне запали в душу тетрис "Bring out your dead!" и игра на внимание "Spank a virgin!". В те времена я лишь начала догадываться, что эти четверо англичан, один валлиец и один американец, сменивший гражданство на британское, будут значить в моей жизни.

Когда мы брались за ее перевод в 2011-м, думали, что вот сейчас вкопаемся и узнаем, как они это делают. Они рассказали, как: собрались, потрепались, поржали, разошлись, что-то там почиркали в блокноты. То есть каком кверху, как говорил мой дедушка. Дерево есть совокупность зазоров между листьями. Не объяснить ничем не ограниченную свободу ума, не разобрать на запчасти вкус и чувство меры, не выйдет никакой вивисекции смелости — вернее даже потрясающей борзоты, с какой эти люди творили, что хотели. И страшно, люто пёрлись в процессе.

Однако хотя бы узнать, в каких условиях и обстоятельствах это у них получалось, всё же можно. И, думаю, лишь поэтому они и согласились эту книгу собрать. Про объяснения, разборы и вивисекции они совершенно отчетливо понимали. Читая истории их жизней порознь и вместе, получается взбодриться и оборзеть — разрешить себе хотя бы короткую вылазку в эту свободу: возьмите да посмотрите пару часов подряд любую нарезку из "Питонов" (лучше, конечно, посмотреть всё, что они понаделали, — нам это примерно за полгода плотного изучения удалось) — и хотя бы какой-то осмос точно произойдет: мозги ваши позволят себе кое-какие творческие финты, каких раньше боялись.

"Питоны" — это психотерапия. От рамок, квадратности, уныния и запрещенных тем. Это полет над гнездом бюльбюля.

PS. Кстати, я хочу себе вот такую чашку: