Романы, Сэмюэл Бекетт
Развлекаться интерпретациями Бекетта можно, конечно, очень долго — ну или просто читать его (желательно вслух) и веселиться (местами). «Мёрфи» и «Мерсье и Камье» как раз таковы. По необходимости я буду говорить о них вместе, с вкраплениями других соображений, которыми развлекался (ну а как же без этого) последнее время.
Начнем с персонажей. Троица эта (а также его Уотт и прочие) — по сути, истинные герои андерграунда, фигуры вечные (почему эти тексты так хорошо и поддаются всяческим вневременным адаптациям). Это лузеры, аутсайдеры, изгои, фрики, претериты-недоходяги и — прямые предки героев Джона Кеннеди Тула, Томаса Пинчона, Ричарда Фариньи и Джима Доджа (да, перпендикулярная литература меня никак не отпускает). Просто Бекетт выделил такую фигуру в ином поколении, ином времени и иной среде. Остается только удивляться, почему этого никто особо не замечает. Ответ до странности прост: литература Бекетта — подрывная, она опасна для Системы. Об этом и поговорим.
Разумеется, корнями своими его персонажи уходят к Джойсу, тут с институционными литературоведами и спорить нечего, это очевидно. Именно Джойсов Стивен Дедал в ХХ веке стал, вероятно, первым аутсайдером, лишенным фальшивого байронического флера, продолжил собой линию невнятно названных «лишних людей» из советской школьной программы. Дедал очень земной, он «наш чувак», для которого существование в Системе «той Ирландии» было столь же невозможно, как тухлая Россия для некоторых героев русской классики или репрессивная Америка для героев Пинчона. Этот человек избегал узких классовых, религиозных, географических и национальных границ и просто стремился жить в мире — человеком мира. А мир никак не желал оставлять его в покое. Блум же, как мы помним, был аутсайдером по определению (умный, читающий книжки еврей в Дублине, ха).
Вот от них — прямая дорога к Мёрфи Бекетта, духовному шопперу задолго до того, как изобрели само это понятие, «шизоидному спазмофилу», в котором по ходу чтения открывается все больше черт как Бенни Профана, так и Энии Ленитропа. Мёрфи — «ethical yoyo», «missile without provenance or trajectory». Узнаете? Сама структура романа, кстати, заставляет постоянно вспоминать «V.» и «Радугу»: геометрия схождения и несхождения бесконечными приращениями и приближением, но никогда не встреча. Легко представить себе Мёрфи источником вдохновения для обоих романов Пинчона, но стилистическое и архитектурное их сходство — предмет чьей-нибудь отдельной диссертации.
В основе действий и мотивации Мёрфи лежит известный «принцип колобка» (напомню: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел», — пока эту сказку в РФ не запретили окончательно), на котором зиждется, вероятно, значительная часть литературы «модерна», и который восходит к довольно апокрифическому надгробию Григория Сковороды: «Мир ловил меня, но не поймал». Как избежать тенет этого мира и Системы, его воплощающей? Сам же мир, в котором творят «модернисты», — все более дробный, фрагментированный, фрактальный, отнюдь не «целостный» в архаическом коммунальном смысле. Кто вообще сказал, что подобная целостность должна быть идеалом? Кроме преподавателей литературы, вот честно, кто так считает? Надо признать, довольно тупой и скучный идеал — эта рустикальная идиллия, придуманная идиотами для идиотов… но мы отвлеклись. В силу этой большей, по сравнению с пропагандируемой и рекламируемой незамысловатостью XIX века, «сложности», мир наш гораздо больше себя осознает и стократ больше рефлексирует. Так и по сию пору живем, ну?
Однако в 1930-х, когда писался «Мёрфи», мир этот, будучи более сложноорганизованным, оставался все же Ньютоновым. И у Бекетта Ньютонов мир старается сцапать квантового человека, неким манером проросшего в него из будущего: какой конфликт может быть нагляднее? Мне кажется, Бекетт обратил внимание на это противоречие — прежнего, «традиционного» мира и еще толком не появившегося индивида в нем — одним из первых. Это потом появятся, в том числе у Пинчона, персонажи-волны, персонажи-частицы, персонажи-кварки. Далее пунктир этот пролегает к битникам, к Тедди Сэлинджера (и Холдену Колфилду как неудачной попытке вывести изгоя, находясь внутри Системы, а также Глассам как к более удачной, хоть и не весьма убедительной попытке изобразить идеальный аутсайдерский прайд), к изгоям Пинчона (и его идеальным естественным прайдам), к эко-активистам Эдварда Эбби, далее — везде.
Пока же у нас механический мир старается задавить в себе ростки относительности, часто понимаемой превратно как «нравственный релятивизм», что с выгодой для Системы транслируется в умы неподготовленного читателя. Однако герои эти цельны — на своих условиях, не на условиях Системы и общества, это поставить под сомнение невозможно. В них может смещаться ядро, оно сможет быть плавающим, но об этом вы прочтете в других местах. Ни Мёрфи, ни остальные — никоим образом не клоуны и не «комические персонажи», не «абсурдные фигуры» и не абстракции, как нас уже столько лет пытаются уверить институционные критики и академические литературоведы. Это живые люди, из плоти и крови, находящиеся вне всевозможных общественных условностей, рамок и правил Системы. Этим они опасны для этой Системы, и именно поэтому в продукте ее — высшей школе (любой) их представляют этих плоти и крови лишенными, сводят к удобным и невнятным абстракциям, низводят до кастрированных фигур и обвешивают ярлыками, теориями и трактовками, выхолащивают и делают безопасными.
Оно и объяснимо. Персонажи Бекетта (и Пинчона) «абстрактны» и «картонны» только, исключительно с точки зрения самой Системы, против которой они ведут свой безнадежный бой, и в которой в силу правды жизни вынуждены функционировать. Ибо к ней они обращены лишь одной своей стороной, одним измерением. Во Флатландии, как известно, трехмерный объект непредставим. Мы можем представить себе четырехмерные объекты лишь некоторым напряжением ума, а более — так и вообще вряд ли, даже в Голливуде это визуализировать не умеют. Так и тут. Для вдумчивого читателя ничего картонного и абстрактного в этих людях нет.
И язык Бекетта не обманешь, он прорвется к пытливому читателю, каким бы ни был, английским или французским. Именно потому я бы рекомендовал читать Бекетта вслух - произнесенное вслух написанное слово реализуется и овеществляется, такой магической практикой, проговариваением оно становится музыкой совсем и приравнивается к булыжнику, ну или штыку, тут кому что сподручнее. Тайный или явный смех в нем, высокий внутренний хохот - он неуничтожим. Его могут исказить только переводчики, служащие Системе, — что, как мы видим, и происходит в доступных нам примерах, поэтому аккуратные, точные и живые переводы Бекетта так редки и почти не переиздаются. Это тот самый случай, когда сам язык служит оружием в борьбе с Системой, а потому систематически выхолащивается и уродуется («переводы» Баевской издавались под эгидой Академии наук, не меньше), сводится к неудобочитаемой корявой каше и даже коммуникативной функции своей не выполняет. Причем, плохие переводчики (коих в данном случае большинство) могут и не делать этого сознательно, по некоему коварному умыслу — они просто не умеют иначе, таков их инстинкт самосохранения: употребляй тот язык, который будет понятен начальству, а значит — массам. Вот эта внутренняя тяга к конформости и вылезает на поверхность — причем, не только применительно к Бекетту, хотя на его примере очень хорошо видно, что лучше всего он удается таким же аутсайдером, какими были его герои, людям, не отягощенным доктринами и теориями, остающимися один на один с собственно текстом. Переводить Бекетта можно только, осмелюсь сказать, из-за пределов Системы. Для русского читателя, не владеющего языками и не способного читать его в подлиннике, покамест остается весьма неутешительный выход — продираться сквозь все эти напластования языковой лжи и подспудных идеологических установок. …Но мы опять отвлеклись.
Если прослеживать генеалогию Мёрфи как персонажа-аутсайдера, к которому мы привыкли в литературе несколько иного времени, то дальнейшая пара Бекетта — Моллой-Моран — прямо-таки предваряет основной конфликт «Винляндии» и некоторых других романов Пинчона. Смотрите: неудобный для Системы аутсайдер Моллой подрывает устои уже тем, что существует, непохожестью своей, пусть даже не делает ничего противозаконного, маму ищет (что может быть безобиднее?). Он просто есть и он не похож на других. Система в силу только этого (ну явно, ибо повесить на него больше ничего нельзя) открывает на него охоту — отправляет за ним сотрудника некоего Агентства Морана, про чью деятельность нам известно примерно столько же, сколько про деятельность нынешних тайных спецслужб. И происходит удивительное — Моран постепенно превращается в нечто Моллоеподобное. Моллой побеждает своим, можно сказать, бездействием. В первом романе Трилогии таким образом Бекетт еще смотрит на противостояние индивида и Системы несколько оптимистично: Система теоретически подвержена разъеданию изнутри, она способна если не распадаться, то морфировать. Второй роман Трилогии уже не таков — и Мэлоун, и его ипостаси вполне бессильны против Системы, и автору остается лишь сокрушаться этому бессилию, махать топориком в нереальном времени. А вот Неназываемый — это уже сплошной крик отчаяния от неспособности Систему одолеть: она лишила героя буквально всего, однако индивидуальность — она «будет продолжать», хотя «неспособна продолжать». Уотт, столкнувшись с непознаваемым (очень смешно смотреть на рассуждения о том, что это-де господь бог, его хозяин — натурально хозяин, начальственный структурный принцип, Большой Брат, как угодно), становится абсолютным контрарием (полумеры не для нас), а Мерсье и Камье, как герой Льюка Райнхарта впоследствии, устраивают свою жизнь согласно случайности и принципу неопределенности, как они его понимают. Но бой этот выиграть невозможно, нам ли теперь этого не знать, однако вопрос стоит тот же самый: как сохранить свою самость перед лицом Системы как грубого и зримого воплощения всего мироздания? Насколько же велико было мужество первопроходца Бекетта, за пару поколений до того, как задаваться такими вопросами стало вполне общим местом, осознавшего этот главный конфликт, который стал, не побоюсь этого слова, основным у писателей, которых принято называть «модернистами». Мало того, что осознавшего — испробовавшего некоторое количество вариантов борьбы с Системой, не требующих при этом насилия и кровопролития.
Конец же Мёрфи загадочен только для академической критики и преподавателей. На самом деле, столкнувшись с подлинным архатом в этом мире, Эндоном, Мёрфи просто-напросто реализовал радужное тело, самовозгорелся иными словами, не выходя из медитации. Газ там, если читать внимательно, вовсе не при чем.
Именно поэтому так забавно сейчас видеть измышления и умствования пролеткультовских литературоведов (даже не особо в штатском), для кого по-прежнему актуальна доктрина, в которой нет места таким конфликтам: советского (а теперь и русского) читателя все это попросту не касается, это все де «загнивающий Запад». Именно из-за этого вранья литература «модерна» и «пост-модерна», обращавшаяся к этому и подобным важным вопросам выживания в Системе, истинными читателями всегда воспринималась как более «своя» и правдивая, нежели литература мэйнстрима, жанровая, «жизнеподобная» и уж конечно — ублюдочного соцреализма: они были призваны не столько утешать, сколько прямо-таки обманывать. А Бекетт, в частности, мог сообщить что-то по-настоящему важное и ценное. Он-то врать не станет, он мудрый, ему незачем.
