Могущество призраков

"Итальянский секретарь", Калеб Карр

Конец XIX столетия. Для Шерлока Холмса и его преданного биографа доктора Джона Уотсона все начинается с шифрованной телеграммы, которую прислал эксцентричный брат великого сыщика контрразведчик Майкрофт Холмс. Опасность грозит самой королеве Виктории, и наши герои отправляются на север, в шотландский замок Холируд — то самое место, где тремястами годами ранее был зверски зарезан секретарь королевы Марии Стюарт итальянец Давид Риццио.

Но их ожидают такие опасности, по сравнению с которыми бледнеет призрак собаки Баскервиллей. Бомбы обезумевших шотландских националистов, тела, в которых не осталось ни одной целой кости, лужа никогда не высыхающей крови и, наконец, самое жуткое — бестелесный голос итальянца с неожиданными музыкальными вкусами…

«В науке о преступлениях, Уотсон, как и в любой другой, встречаются явления, которые мы не в силах объяснить. Мы уговариваем себя, что в один прекрасный день наука найдет им объяснение; может, и так. Но пока что необъясненность этих явлений придает им невероятную силу — потому что они заставляют отдельных людей, а также поселки, города и целые страны, вести себя страстно и неразумно. Они поистине могущественны; а надо признать — что могущественно, то существует на деле. Реальны ли эти явления? Это неправильный вопрос, и даже бессмысленный. Реальны они или нет — они имеют место».

Так говорил Шерлок Холмс, самый знаменитый сыщик в истории человечества, герой «канонических» четырех романов и 56 рассказов сэра Артура Конан Дойла и бессчетных продолжений и вариаций, экранизаций и сценических постановок, созданных в ХХ и — теперь уже — XXI веках. «Холмсиана» насчитывает сотни томов, и, подобно тому, как многие актеры мечтают сыграть Гамлета, многие писатели стремятся приложить руку к бессмертному творческому наследию британского классика и создать свою убедительную версию событий, предусмотрительно не описанных в свое время доктором Джоном Уотсоном. Правда, как и актеры, почти все они потом об этом жалеют…

Калеб Карр, создатель анти-Холмса — доктора Ласло Крайцлера — стал прекрасным кандидатом на бессмертие в «Каноне Холмса». Больше того: по совету распорядителя литературного наследия Конан Дойла в США Джона Лелленберга он творчески переосмыслил задачу и свел великого детектива с силами, которым, на первый взгляд, нет и не может быть рационального объяснения. Но знаменитый дедуктивный метод Холмса работает безошибочно, и сыщик с Бейкер-стрит опять — уже в который раз — побеждает в этой увлекательной литературной игре, начавшейся почти 120 лет назад.

Выиграет в ней и читатель. Прикасаясь к хорошей литературе, мы никогда не остаемся в проигрыше.

Кто-то. (Тогда-то — тогда-то) Он старался.

Джон Уильямс, "Стоунер"

Все, что в этой книжке есть, — тихая жизнь одного человека, а именно преподавателя английского языка и литературы Уильяма Стоунера, которая идет непререкаемо неспешно, размеренно, обыденно, и так же прерывается. Это мы получаем первым делом, синопсис непримечательной жизни Уильяма Стоунера: родился, жил, умер.

В сухой справке — в первом абзаце романа — автор пишет, что Стоунер мало кому из своих студентов хорошо запомнился. Надо сказать, что потом он не удерживается и дает прорасти в своем герое преподавательскому дару, а ближе к концу книги то ли логика развития характера, то ли вдохновенная любовь к персонажу уводит его в полет — Стоунер оборачивается мантией студенческих мифов и делается яркой, неоднозначной, хотя и странноватой фигурой в университетской среде. Это слегка конфликтует с категоричным началом, но тем не менее, нам отчетливо дают понять, что ключевое — это вот, могильная плита, на которой могло бы быть написано, как Воннегут придумал: «Кто-то. (Тогда-то — тогда-то) Он старался». Ну так и быть, небездарный преподаватель. Но не больше. В том, что происходит в этой отдельно взятой жизни, нет ничего выдающегося. Мало того, нет ни одной или почти ни одной истории, которая бы хорошо или субъективно правильно закончилась. (Это, надо сказать, читателя успевает серьезно измотать.) Счастливые моменты краткосрочны и хрупки, они с довольно омерзительным хрустом ломаются под давлением окружающего мира — не то чтобы безжалостного, просто в свою очередь сломанного так или эдак. В этом и нет особенной драмы. Таков порядок вещей, и Стоунер принимает его без бунта, что тоже само по себе неприятно.

Зато в его жизни есть литература. Нет, сейчас без сарказма. Главный герой одарен осознанием литературы как особенного инструмента, который позволяет ему познавать окружающих и — главное — самого себя. Означенный замечательный инструмент при всем при этом вполне бессмысленен в практическом плане — разумеется. Не изменяет факта, что жизнь так себе, не учит выражать себя, не помогает облегчить чужую боль и принимать правильные решения. Но у него он есть, есть волшебное стекло, и это обладание позволяет ему сохранить стержень своего существования до самого конца. (Точнее, мы берем на веру, что он у него есть, — внутрь этой части жизни Стоунера автор нас не пускает. Но и не важно. Это просто стрелочка, указатель, где искать.)

Так вот все это его глубокое понимание, эта тонкая удивительной красоты настройка, это богатство внутренней жизни видны только нам, читателям, изнутри. Но оно с абсолютной безысходностью не в силах прорасти во внешний мир вокруг Уильяма Стоунера. Только немножко — через преподавание. Автор проводит нас сквозь череду невыдающихся событий его жизни, чтобы заставить прожить разницу между внешним и внутренним. В каком-то смысле, так делает любой классический роман, но Стоунер предстает мучительно несоразмерным самому себе, практически чуждым любой экспансии как способа познавать мир — и открывать миру себя.

Вот что сказала мне, как читателю, эта книга: да, человек изнутри себя никогда не равен себе самому во внешнем мире. И единственный инструмент, который у нас у всех совершенно точно прямо сейчас имеется в руках, чтобы хоть мельком подсмотреть, как все на самом деле... Ну да.

Не горюй

«Безбилетный пассажир», «Тостуемый пьет до дна», Георгий Данелия

Если задуматься, чем Георгий Данелия отличается от многих других прекрасных советских режиссеров, ответ приходит сразу. Нет, не режиссерским почерком, хотя «Мимино», «Не горюй» или «Афоню» мог поставить только он – этот веселый и мудрый человек с грузинской фамилией, усами и целой армией друзей. А тем, что он, несмотря на смену политического строя и развал страны, в которой жил и творил, несмотря на изменение настроений, правительств, идеалов, самого климата, сохранил чувство собственного достоинства, чувство такта и, наконец, чувство юмора. Не ударился в предсказуемо бессмысленные попытки измениться, чтобы соответствовать мигающему вокруг калейдоскопу. А попросту остался человеком.

Его книжка «Безбилетный пассажир» – своеобразная судьба человека, от поступления в институт, от выбора профессии, от родителей и друзей, через грустные и смешные жизненные ситуации – до режиссерского кресла. Но «Безбилетного пассажира» с трудом можно назвать цельной книгой, да еще и автобиографической. Это, скорее, сборник не всегда связанных друг с другом историй, наверняка отточенных в застольных разговорах. И еще, автор выбрал очень мудрый способ рассказать о себе и своей жизни – через жизни и судьбы людей, его окружавших: «Грэм Грин писал, что статистики могут печатать свои отчеты, исчисляя население сотнями тысяч, но для каждого человека город состоит всего из нескольких улиц, нескольких домов, нескольких людей. Уберите этих людей – и города как не бывало, останется только память о перенесенной боли...» Именно окружающие люди составляют жизнь каждого человека, и именно о них рассказывает Данелия (а среди них – великие советские и западные режиссеры, артисты, сценаристы, просто родственники и друзья, а также и случайно встреченные на жизненном пути, но такие нужные попутчики). Ну, и о себе, конечно – о себе среди этих людей.

«Тостуемый пьет до дна» - логичное продолжение «Безбилетного пассажира». Вторая книжка начинается примерно с того момента, которым закончилась первая. И в первой, и во второй есть подзаголовок: «Маленькие истории, байки режиссера». И в первой, и во второй книжке автор, кажется, просто рассказывает то, о чем вспоминает, не всегда придерживаясь хронологии. Повествуя о съемках, скажем «Я шагаю по Москве», он в середине рассказа может вспомнить о чем-то, что было за долгие годы до или через многие годы после. Но это не портит впечатление – наоборот, возникает ощущение этакого живого разговора. Каждому читателю этих двух книжек повезло – не часто в жизни встречаются такие остроумные, наблюдательные и, что немаловажно, добрые рассказчики. Евгений Леонов, Иван Пырьев, Тонино Гуэрра, Сергей Бондарчук и многие, многие другие – все эти люди, кумиры, почти боги, благодаря тонким байкам Данелии становятся чуть ближе. А перед глазами встают кадры любимых, заученных наизусть фильмов...

Троглодиты и любовь

"Однажды, а может быть дважды", Рената Муха

Я вообще-то не фанатизирую об детские книги, а тем более детские стихи.

Но здесь,по-моему, и не они.

Потому что есть вот детские книжки, они довольно скучные тем людям, которых принято считать по формальным признакам взрослыми, потому что там всё изрядно предсказуемо, преувеличено и морализировано.

Так вот, здесь — не так.

Это про политику, про историю, про семейные отношения... О Жизни, Вселенной и обо Всём Таком (с)

Но детям тоже будет интересно, потому что оно в рифму, коротко, с классными картинками, и с чего вы вообще взяли, что про политику, когда вот же, про совят, бегемотов и прочих лосей.

Впрочем, посмотрите сами. Вам судить.

Секретная песенка
о Слоненке

По Борнео и Ямайке

Ходит Слон

В трусах и майке,

Ходит в маминой панаме.

Только это —

Между нами.

Испуганная песенка слоненка

Мы с мамой

В Африке живём,

А в джунглях жизнь —

не шутка:

Там страшно ночью,

Страшно днём,

А в промежутках

Ж у т к о

Песенка про многоэтажный дом

В девятиэтажном доме

На десятом этаже

Никого не селят,

Кроме,

Никого не селят,

Кроме,

Никого не селят,

Кроме

Тех, кто там

Живёт

Уже.

Крокодилова улыбка

Вчера Крокодил улыбнулся

так злобно,

Что мне до сих пор

за него неудобно.

Лось

«Ну, дела, — подумал Лось,
Не хотелось,
А пришлось».

Троглодит

Когда вам гадит Троглодит,

Ведь что-то им руководит?

Сеансы мягкого обволакивания

Кир Булычёв: все книжки про город Великий Гусляр.

Я, честно признаться, не читал в изобилии Кира Булычёва тогда, когда он начал издаваться – и детство мое более-менее счастливо прошло всего лишь в сопровождении чудесного фильма про Алису Селезневу, но без литературной булычёвской поддержки. И только лишь в относительно зрелом возрасте я наткнулся на серию рассказов и повестей про обитателей Великого Гусляра и про события, в этом полуволшебном городе происходившие, и тут уж не удалось побороть в себе педанта, я прочел чуть ли не всё. А это “чуть ли не всё” – сам не подсчитывал, но поверю Википедии – около семидесяти произведений!

Честно говоря, ни фига это не научная фантастика – это по жанру, скорее, сказки. А по объему – так вылитый эпос. Просто роли ведьм, леших, кикимор, колдунов и колдуний выполняют инопланетяне, а иной раз и местные жители, так сказать, по совместительству. А по настроению, по окраске, по тону – это ныне исчезнувшая из русскоязычной литературы советская задушевная добрость с обильно подмешанным юморком – мягкий позитив, как сейчас бы сказали. Иной раз уж совсем какой-то мягкий, до обволакивающей кашеобразности, но это – ничего; ведь время от времени хочется позволить себя пообволакивать милыми и неглубокими приятностями. В стародавние времена СССР поговаривали, что в “Гуслярском цикле” по карманам изобильно пораспиханы фиги, но нынешнемй читателю, страшно далекому от тогдашней проблематики, их будет отыскать не просто, да и не нужно. А вот настроения такого – пойди нынче поищи... Вот и приходите к Булычёву за всем хорошим – там его искать не надо, оно там сочится и светится. А, приходя, фантастически-автоматически вы уйдете от всего плохого. Ну, хотя бы на время чтения.

Утренняя гимнастика

Из новой книги «О любви и смерти»

С разрешения издательства «Времена» буквенное радио «Голос Омара» публикует рассказ из нового сборника Макса Фрая, который выйдет в начале мая.

Прежде, чем открывать глаза, следует улыбнуться. Прямо сейчас, пока ещё непонятно, кто я, где, что происходит, и зачем это всё.

Я лежу на спине, смотрю в потолок, взгляд мой младенчески мутен и светел: сухо, тепло, живу.

В этот момент приходит первая волна понимания, накрывает меня с головой и уносит, но не в открытое море, а в ледяную пустыню, которая, строго говоря, и есть «я». Особая разновидность «я» – «я» после пробуждения, уже почти забывшее прожитую за ночь полу-вечную жизнь, уже почти осознавшее, что это не кто-то другой, чужой, посторонний, а оно само - недолговечное органическое существо, самая сердцевина сочного яблока, пожираемого ненасытным временем, вдруг начинает знать, о чём так истошно орут младенцы, родившиеся живыми, и тогда улыбается ещё шире. Так ослепительно улыбается это упрямое «я», что хоть живым на небо его бери, на должность дополнительного светильника в безлунные ночи.

Лёжа уже на боку, я с содроганием вспоминаю: в этом нелепом, непрочном, со всех сторон осыпающемся мире у меня куча дел, чёртовых скучных бессмысленных дел, тягостных и смертоносных, как процесс окисления, и как он же неотделимых от бытия. Здесь даже чтобы ходить, приходится тупо переставлять ноги, одну за другой, господи боже, одну за другой, почти бесконечное количество раз; я уже не говорю обо всём остальном, куда менее увлекательном, чем ходьба.

В этот момент существо, заживо похороненное под грудой костей и мяса, окончательно понимает, что угодило в ловушку, впору взвыть и уже никогда не умолкать – чем это бессмысленное усилие хуже прочих? Однако я не вою, а улыбаюсь, и это ничего не меняет, и это меняет всё.

Это меняет всё, когда, опираясь на локоть одной руки, другой держусь за улыбку, как за соломинку, спущенную вместо лестницы с этих ваших сияющих горних небес, которые, будем честны, просто поэтический образ, придуманный для того, чтобы у некоторых растерянных, выбитых из колеи дураков вроде меня был повод вставать по утрам умываться, ставить кофе на синий, как летнее море огонь, ждать, пока поднимется горькая тёмная пена, делать первый глоток, открывать нараспашку окно и стоять, и смотреть, улыбаясь растерянно, да и как тут не растеряться, когда за окном твоей кухни один только свет золотой и зелёный, и белые облака так далеко внизу, что уже невозможно не знать: небеса – это здесь. И пора бы браться за дело - поспешно допив, обжигаясь, горячую горькую тьму, первую полную чашу, бежать в кладовую, где у меня, конечно, как можно было забыть, хранится целый пучок бесконечно длинных соломинок для улыбчивых утренних утопающих, примерно таких же, как я.

...мышка придет, тебе душу отгрызет

"Гретель и тьма", Элайза Грэнвилл

Вот и первый мой Омар-эфир о жуткой истории. Это страшная сказка, дорогие мои взрослые детишечки, здесь зло почти всё время ходит неприщученным и у него, увы, не иррациональное желание убить все живое (это бы полбеды), а очень даже проникнутое своей адской логикой, ложь развенчивается гораздо позже, чем было бы здорово, добрых волшебников нигде не видать, а милых дураков значительно меньше, чем отпетых мерзавцев. И все это еще и, как ни позорно, — из истории нашего с вами человечества.

"Гретель и тьма", да — очередная книга про войну. И про ее старые, глубокие корни — не десяток лет, не два-три, а еще дальше вглубь времени. Грэнвилл, увлекшись изучением немецкого фольклора и первыми коллекциями сказок, собранных братьями Гримм, создала удивительную и яркую интерпретацию этого наследия человеческого подсознания. Здесь уместно будет сказать пару слов об истории этого всемирно известного теперь собрания. В 1810 году братья отправили рукопись одному своему другу на читку. Друг (тоже мне!) рукопись не вернул, и братья решили срочно публиковать книгу — из опасения, что этот так называемый друг издаст ее первым, под своим именем. В 1812 году увидел свет первый вариант Kinder- und Hausmärchen ("Детские и семейные сказки"), в ней было 86 текстов.

Далее книга прирастала и переиздавалась с поразительной частотой: 1814 г., 1819-й, 1822-й, 1837-й, 1843-й, 1850-й... Однако еще в 1825 году братья Гримм под нажимом критиков отредактировали свою коллекцию, чтобы сделать ее... приемлемой для детского чтения. Немудрено: в исходных, "сырых" текстах, собранных по деревням, содержалось такое, что детям не годилось ни тогда, ни теперь — убийства (в т.ч. и младенцев), уродование человеческого тела, людоедство, инцест и многие другие удивительные наклонности человечества, энциклопедия бессердечия и жестокости нашей расы. Грэнвилл вкопалась в литературоведение и психологию народной сказки и попыталась порассуждать, как из сумрачных недр коллективного бессознательного мог возникнуть нацизм.

Сюжет "Гретели" — двойного плетения, две истории ведут нас в параллельных временных пластах: по кромке веков XIX и ХХ и в толще лет II Мировой войны. Мы до самого конца не знаем, как автор будет эту косу повязывать бантом. Нам покажут Вену и первые еврейские погромы, развитие юной психологической науки ее австрийскими столпами, а параллельно — нервный, капризный, смутный мир маленькой немецкой девочки, дочери врача, занятого в интересном лазарете, в разгар войны. Именно это дитя, ее восприятие — наш проводник в земли немецких сказок без всякой редактуры и причесывания. Ее сознание производит для нас голограммы кошмаров, которые не отличить от всамделишных.

Грэнвилл удалось создать сновидческую реальность и предложить нам вариант устройства психики человека, который, с одной стороны, не владеет всей полнотой информации о происходящем и не может, следовательно, обезопасить себя рационализацией, а с другой стороны — и по той же причине — справляется худо-бедно с наступающим ужасом, веря в волшебство и иные нарушения законов физики, Мёрфи и подлости. Дети и беспамятные у Грэнвилл имеют уникальную возможность побега и спасения: невинность ума, естественная или приобретенная, открывает ему врата, невозможные для взрослого сознания, обремененного опытом и непобедимым "это невозможно" и "так не бывает". Впрочем, это лишь одна небольшая прядь в толстой косе романа.

Книга "Гретель и тьма", на мой взгляд, удобна и полезна читательскому уму, потому что а) предлагает множество понятных и постижимых трактовок, все они — довольно однозначные и традиционные, б) хорошо придумана и красиво написана, в) побуждает заинтересоваться психологией народной сказки и всякими рассуждениями и выводами исследователей в этой области, г) предупреждает и напоминает о больном и важном.

Словом, не боитесь затейливых страшных сказок на ночь — беритесь читать.

Ничего святого

"Ангел тьмы", Калеб Карр

…Я оставлю эти записи для тех, кому случится наткнуться на них после моего ухода и кто пожелает в них заглянуть. Они могут ужаснуть вас, читатель, а события могут показаться чересчур противоестественными, чтобы произойти на самом деле. Но можете мне поверить: если история эта чему и учит нас, так вот оно. В царстве Природы находится местечко для всего, что общество зовет «противоестественным» поведением.

Всего через десять лет после того, как друзья Ласло Крайцлера — уголовный репортер «Нью-Йорк Таймс» Джон Скайлер Мур (рассказчик «Алиениста») и тот, чьи записки вы сейчас прочтете, — завершили свои манускрипты, в 1929 году французский критик Режи Мессак утверждал, что детектив — это «…повествование, посвященное прежде всего методическому и последовательному раскрытию точных обстоятельств таинственного события с помощью рациональных и научных средств».

Казалось бы, удивительно точно этому принципу последовал человек, написавший «Алиениста» и «Ангела тьмы». В одном из своих интервью Калеб Карр признавался, что сознательно изобрел доктора Ласло Крайцлера чуть ли не в пику господствующему архетипу Шерлока Холмса: это персонаж, способный распутать то, что не в состоянии распутать Холмс, — преступления, после которых не остается физических улик, либо их слишком мало, а мотива может в явном виде не оказаться вовсе. Иными словами, преступления, которые оказываются целиком и полностью продуктами аберраций человеческого сознания.

Но если вдуматься, «дедуктивный метод» довольно механистичен и сводится к наблюдательности, широте кругозора и поэтически образной смелости мышления: заметив, что у неизвестного мужчины правая рука развита сильнее левой, Шерлок Холмс скорее просто допустит, что перед ним рабочий, чем примется копаться в его прошлом. Ему вряд ли придет в голову, что перед ним может оказаться, к примеру, теннисист из высшего света. Или человек, которого в детстве мог изуродовать отец, сбросив с лестницы…

Надо сказать, что Калеб Карр, «анфан-террибль» современной американской словесности (который принципиально не желает считаться «серьезным писателем», полагая, что эти последние — «личности, чей нарциссизм не знает границ: они не устают пересказывать свои личные истории, лишь слегка их видоизменяя»), подобно своему герою, и сам в детстве не раз становился жертвой необузданного характера отца — писателя и журналиста Люсьена Карра (1925—2005), соратника Джека Керуака, Аллена Гинзберга и Уильяма Берроуза по бит-поколению. И повзрослев, в своих книгах о Ласло Крайцлере гениально вывернул наизнанку старый тезис французского писателя Поля Морана о том, что роль детектива — «…не ориентироваться в тенях души, а заставлять марионетки двигаться с безупречной точностью часового механизма». С научной четкостью и аккуратностью он погружает читателя в такой душевный и психический мрак, что мало кто будет способен найти дорогу обратно к свету без помощи автора.

Некоторые неожиданные свойства синей масляной краски

"Sacre Bleu. Комедия д'искусства", Кристофер Мур

Отношения художника и музы — всегда некоторым образом сакральная тайна. Эм. Вы и представить себе не можете.

Винсент Ван Гог не покончил жизнь самоубийством. Его убили. Кособокий человечек в котелке, похожий на раненого паука, насмерть выстрелил в него посреди пшеничного поля из револьвера. Этот человек продавал краску — очень, очень долгий век именно он продавал художникам краску, которой создавались самые удивительные живописные шедевры в мировой истории. Потому что, как известно, искусство — это разновидность бессмертия, но никто никогда не воспринимает эту фразу буквально, да? И вот что этому маленькому человечку было нужно. Бессмертия.

Люсьен Лессар — молодой художник, выросший в семейной булочной на Монмартре, привечавшей тусовку импрессионистов, — и Анри де Тулуз-Лотрек, которого публике, думается, представлять не надо (и которого читатель находит в борделе), сталкиваются с загадкой смерти Ван Гога. Нет, нет, не то чтобы они кидаются расследовать, что и как произошло на самом деле. Им довольно быстро становится не до того. Потому что они тоже — персонажи этой странной, запутанной то ли грёзы, то ли сказки, в которой на чарующий, хотя и грязноватый воображаемый Париж конца XIX века падают синие сумерки, художники оказываются в ловушке сделок, которые они не заключали, вскрываются причудливые семейные тайны, время останавливается, привычный порядок вещей выворачивается наизнанку и вообще, честно говоря, оказывается какой-то ересью, древние мифы восстают из глубин и грубо овладевают самым тонким человеческим материалом, отношения с музами, как было сказано выше... эмм, ну да. Разухабистая мистическая трагикомедия берет за шкирку всех, кто попадется ей под руку (а тогда, как пишет Крис Мур, в Париже жили все, кто был чем-то) и пускается в головокружительный пляс по холмам Монмартра. Настоящие факты из жизни де Тулуз-Лотрека, Тео Ван Гога, Мане, Писсарро, Сезанна и всех других, кто нам встречается в книжке, плотно вплетены в эту историю — Мур очень много работал с реальным биографическим материалом. Чтобы наилучшим способом и с максимальной осознанностью изощренно над ним надругаться, как он это обычно делает.

Приготовьтесь к несусветному мистериальному приключению. Возьмите с собой арт-гид, составленный специально к русскому переводу этой книги, чтобы лучше понимать, о каких полотнах идет речь (это важно). И будьте осторожны с масляной краской. Она обладает, как оказывается, рядом несколько неожиданных свойств. Особенно синяя.

Последние дни

«В розовом», Гас Ван Сент

Спанки, режиссер рекламных роликов, тяжело переживает самоубийство друга и любовника. Его приятели, молодые маргинальные режиссеры, снимают фильм про ковбоев Немо – космических супергероев, а после оказывается, что эти режиссеры являются еще и проповедниками, которые убеждены в существовании другого измерения. Там время течет иначе, там живут мечтатели и самоубийцы, там можно начать сначала и исправить ошибки. И вот еще что интересно: режиссеры только снимают фильм, но все, кроме Спанки, его уже видели…

Ван Сент («Мой личный штат Айдахо», «Аптечный ковбой», «Слон», «Последние дни») – один из самых значительных современных режиссеров, и это – его первый роман, не фантастический и не реалистичный, без связного сюжета, но с узнаваемыми героями (Спанки – явное альтер эго самого Ван Сента, в очертаниях его друга, который свел счеты с жизнью, угадывается Ривер Феникс, а еще один герой книги, рок-музыкант Блейки, носит такое же имя, как главный герой «Последних дней», ну и так далее). Получилась история о том, что будущее туманно, настоящее тоскливо, а прошлое, стираясь из памяти, остается лишь на кинопленке. Именно на кинопленке существует вечная жизнь, именно кинопленка хранит образы прошлого. И цвет того самого другого измерения, в которое верят режиссеры, снимающие фильм про ковбоев Немо, розовый – тот, который приобретает стареющая кинопленка. Грустная история, но от автора «Последних дней» другого ожидать не приходится.

I have a dream

"О чём мечтать", Барбара Шер

Казалось бы, каждый из нас может (имеет право уж точно) заниматься тем, что ему по душе. Исполнять свои мечты. Идти по своему пути.

Ну? И кто может с уверенностью сказать, что он так и делает? Что его работа — это его Любимое Дело? Что его хобби — это оно же, Любимое Дело?

А? А?

Барбара Шер уже второй своей книгой поднимает эту вот важную тему.

Потому что, с одной стороны, сейчас у нас куда больше возможностей заниматься тем, чем хочется. Но с другой — почему-то сам факт наличия кучи возможностей ни фига не помогает.

Почему?

Это как раз одна из целей книги — понять, что за внутренний конфликт мешает нам бросить всю ту туфту, на которую мы тратим кучу времени. И вторая цель — подобрать стратегию, которая поможет таки всё бросить (не всё, конечно, а только то, что сами решим) и пойти туда, куда хочется.

Сначала Барбара предлагает подумать о том, какие установки нам навязывали родители и прочие значимые взрослые в детстве. Если папа хотел, чтобы вы были успешным бизнесменом, а брат хотел, чтобы вы не высовывались, а мама хотела, чтобы вы всегда были рядом, а сами-то вы хотели путешествовать, то сложно одновременно соответствовать всем этим требованиям. И стремление угодить им всем может нас порвать на много маленьких хомячков.

Сообразив (и выписав), чего от нас ждали, мы можем создать коллаж (костюм деловой женщины, из которого торчит голова монашки, на фоне африканской деревни — и считать, что заветы родных мы выполнили.

И начать думать не об их желаниях, а о своих.

Но что же делать, если не можешь понять, к чему душа лежит?

Поднять задницу =)

Барбара говорит, что даже если не очень понимаешь, как действовать, к чему стремиться, главное — всё равно действовать. Тому есть 4 причины:

1. Действие помогает думать. Даже если мы сунулись не туда, это всё равно даст нам больше информации, чем теоретизирование.

2. Действие повышает самооценку. Снова — даже если мы действовали не туда, хотя бы мы не сидели с постной миной, как лузеры.

3. К действующим приходит удача. Как бы хорош ни был план, всё равно самые лучшие вещи происходят с нами случайно. Но случайностей не будет, если мы не взаимодействуем с пространством.

4. Действия подчиняются инстинктам. А инстинкты редко подводят, в том и есть их суть =)

И вот, допустим, мы поднялись... и замерли. Внутреннее сопротивление — тоже инстинкт. Оно появляется, когда мы чувствуем опасность. Целую главу Барбара тратит на упражнения, помогающие определить, что именно нам мешает.

Эта книга для вас, если вы:

— не готовы бросить работу, чтобы заняться чем-то новым;

— начинаете что-то делать и по непонятным причинам бросаете на середине;

— вам нравится слишком много всего, чтобы можно было выбрать;

— вы и так очень успешны, только всё равно чем-то недовольны;

— то, что вам хочется, кажется каким-то постыдно банальным и незначительным;

— вы опасаетесь выбирать, потому что можете оказаться в ловушке этого выбора;

— в вашей жизни произошли какие-то глобальные изменения, и вы страшитесь отсутствия плана на дальнейшую жизнь;

— вы разочаровались в своей мечте и не хотите выбирать новое разочарование;

— вы перепробовали много всего и вам не подходит Ни-Че-Го!

— у вас слишком много обязанностей, от которых нельзя отказаться;

— вы не понимаете, что не так, но путь к мечте вас отчего-то не радует.

Генерал небывалый, но бывалый

"В подполье можно встретить только крыс", Петр Григоренко

Эта уникальная фигура – генерал-диссидент – давно была мне интересна, еще с советских времен, но как-то тогда не попалась мне его книга. Да тут уж лучше – поздно, чем никогда – и несколько лет назад я книгу прочел...

Григоренко в буквальном смысле от сохи дошел до генеральского звания, а затем совершенно справедливо заслужил звание одного из храбрейших и честнейших борцов за права человека.

И написал подробнейшую, большую автобиографию, с самого начала жизни – о крестьянском детстве, о комсомольской юности, о военной службе, о войне, о борьбе за правду и преследованиях за нее, о годах принудительной психушки и до вынужденной эмиграции в США.

И в этом смысле – опыт у него уникальный, и книга оттого уникальна тоже: он честно и без оправданий рассказывает о своей насквозь советской жизни и карьере, о былых коммунистических убеждениях, об очень постепенном разочаровании в системе и болезненном осознании абсолютной несправедливости режима.

“Мне часто задают вопрос, да я и сам задумываюсь, что было бы, если б я понял все еще в студенческие годы. Думаю, честный ответ лишь один: если бы это произошло, этих мемуаров не было бы.
...В общем, не дал мне Господь слишком больших способностей к глубокому анализу и тем, вероятно, уберег меня от преждевременной гибели”.

Возможно, что в начале жизни способностей к анализу у Григоренко и не было, но сила духа была всегда. Он как был сначала бесстрашным коммунистом (и даже к Вышинскому ходил рассказывать о творящихся в застенках беззакониях), так и потом – стал не менее бесстрашным диссидентом.

Тут надо бы еще пару абзацев высоких слов насочинять, но я уж не буду, ладно?..

День поэтической космонавтики

С приветом от Рея Брэдбери

В честь дня первой попытки человечества выйти за пределы родного палисадника "Голос Омара" публикует перевод стихотворения Рея Брэдбери, прочитанного накануне выхода на орбиту первого искусственного спутника другой планеты (Марса).

Эх, быть бы нам повыше лишь

Мы по ограде меж годов
шли, нас подкинула она.
И там, наполовину в небе, место
средь зелени листвы, там посулили плод,
тянули руки мы, чтобы едва, почти коснуться неба,
и если б дотянулись, прикоснулись, мы сказали,
мы б научились, как совсем не умирать.

Мы так страдали и его почти достали,
но все никак не дотянуться нам.
Эх, быть бы нам повыше лишь
и прикоснуться к рукаву, к подолу Бога,
нам не пришлось бы с теми уходить,
кто раньше уходил,
кто, малоросл, как мы; тянулись, как умели,
и все надеялись, что вот так тянясь, удержат землю,
дом, очаг, родную плоть и душу.
Но, как и мы, из ямы ввысь рвались.

Фома, скажи, удастся ль Роду так вытянуться,
чтоб сквозь Пустоту, Вселенную и дальше?
И чтоб отмеренные пламенем ракет
Персты Адама наконец сомкнулись,
как на Сикстинских сводах,
с рукою Бога, что навстречу будет,
чтоб смерить человека, счесть его Благим,
и одарить его Днем Вечности?
На это я тружусь.

Мал человек, мечта его громадна, я шлю ракеты
меж своих ушей,
надеясь, что и дюйм Благого достоин фунта лет.
Стремясь услышать голос через парк Вселенной:
«Мы дотянулись до альфы Центавра!
Мы выросли, о Боже, мы растем!»

12 ноября 1971 года

Пер. Шаши Мартыновой

PS. "Голос Омара", разумеется, желает вам в этот особенный день на весь год вперед, как обычно и по благословению Дагласа Эдамза:

Холодная южная не-сказка

"Пусть льет", Пол Боулз

Процесс жизни предполагает насилие, что в растительном мире, что в животном.
Но среди животных лишь человек способен насилие концептуализировать.
Лишь человеку может нравиться самая мысль о разрушении.

Пол Боулз

Прекрасная новость для ничего не смыслящих (как я) в историческом контексте Международной зоны в Марокко конца 1940-х — начала 1950-х годов: у вас есть уникальная возможность прогуляться в этот диковинный мир и изрядно дополнить свои представления о том времени-пространстве, полученные от кинопамятника "Касабланка" (1942). Но это, понятно, так, милая мелочь.

Роман, которому в этом году исполняется 63 года, наконец вышел по-русски. С таким холодным жизнеподобием сейчас уже не пишут, насколько я могу судить. О, этот объективизирующий, безучастный тон! Его даже безжалостным или, там, жестоким назвать нельзя — так, должно быть, смотрит на нас далекая звезда по имени Вега. Она не огорчается за людей, не злится на них за их разнообразное не всегда комическое убожество, не восхищается их добродетелями и славными поступками. Ей даже не начхать: начхать — это тоже, знаете ли, позиция. Мне неимоверно интересно, каким надо быть человеком, чтобы мочь так писать. Боулз, по свидетельствам современников, не был ни мерзавцем, ни высокомерным гадом, ни психопатом. Это просто такая способность зрения.

Читать роман "Пусть льет" неуютно и, одновременно, это подлинный трип. Старый Танжер, по всей видимости, — место совершенно колдовское, и это ощущение во всей полноте при чтении можно достичь только с помощью именно такой подачи: безразличной, но педантично пристальной.

У нас вновь приключения маленького человека в странных новых обстоятельствах среди диковинных людей и мест. Автор соблюдает поразительное невмешательство в биографии и судьбы своих персонажей: в этом романе нам сообщают о них ровно столько, сколько мы сами в реальной жизни могли бы понять о человеке, понаблюдав за ним недолго и слегка с ним поговорив, не вдаваясь в подробности и без всякой задушевности. Ко всем персонажам в своем романе автор относится откровенно энтомологически — никаких выводов не делает, никак наше к ним отношение не корректирует, ему вообще не важно донести до читателя, как ему все это вообще. В этом, среди прочего, магическая ценность этого текста: в той же мере, в какой внешняя реальность не сообщает нам, как к ней относиться, так же и роман "Пусть льет". И среди персонажей романа я не нашла ни одного, кто мне бы все время нравился. Точнее будет сказать так: все персонажи романа мне почти все время были умеренно противны. Что само по себе удивительный читательский опыт: некого и некому противопоставлять с нравственной точки зрения. Никто не д'Артаньян, никто не в белом, все в разных немарких оттенках. Взаимный ущерб — любого толка — эти немаркие персонажи наносят друг другу так же походя и совсем не всегда целенаправленно, как по эту сторону бумаги. И его в книге много, этого ущерба.

Любая попытка отжать авторскую мораль из этого романа мгновенно будет тухлым литературоЕдением. Какая мораль у апрельской субботы в районе Южного Бутово? Какая мораль у аудиосцены веселых воплей у меня за окном вот сию секунду? Но при этом, дочитав роман до его вполне не фейерверочного финала, я как читатель осталась с подробнейшим и до крайности красноречивым полотном человеческих судеб и решений, мгновенной и отсроченной кармы и удивительной признательностью, что мне совсем ничего не впарили, ничему не попытались научить, не пустили ни единой пылинки в глаза, а поговорили как с человеком, достойным взрослого разговора. Без всякой ко мне симпатии. Да и без антипатии, впрочем.