Что у них под брусчаткой

"Внутренний порок", Томас Пинчон

«Под брусчаткой, пляж!» С такого лозунга контркультурной революции начинается последний (ко времени издания на русском языке вот этой книги, что вы сейчас держите в руках) роман великого американского затворника Томаса Рагглза Пинчона-младшего (р. 1937), автора восьми романов, горсти рассказов, нескольких статей и примерно такого же количества предисловий к чужим работам, включая музыкальные альбомы. Это, как легко заметить, не очень много для более чем полувековой писательской карьеры. Примерно столько же времени этот человек не появляется на публике и не дает интервью, а некоторые утверждают, что его вообще не существует. Однако это, наверное, досужие разговоры. Под брусчаткой — пляж.

Пинчона считают одним из полудюжины поистине великих американских писателей современности, постмодернистом, «черным юмористом» (впрочем, это определение советской критики не прижилось), а для его романов придумывали разные ярлыки, включая «истерический реализм» и «историографическая металитература». Кроме того, его иногда называют «предтечей киберпанка» (видимо, на основании того, что в студенчестве он в соавторстве с приятелем, будущим антиглобалистом и неолуддитом Киркпатриком Сейлом написал научно-фантастическую оперетту о мире, в котором правит «Ай-би-эм») и «сочинителем гипертекстов». Все эти ярлыки, впрочем, сами по себе не очень интересны. Интересно другое: этот человек, практически полностью устранившись от суеты светской жизни планеты, вызвал к жизни один из самых прочных, умных и разнообразных литературных культов современности.

Трудно представить себе более американского писателя. Родился он перед Второй мировой войной в самом сердце Новой Англии — на острове Лонг-Айленд, это чуть правее Нью-Йорка если посмотреть сверху. Его предок Уильям, английский колонист, богоборец и меховщик, не только основал немаленький город в Массачусеттсе, но и написал первую книгу, запрещенную в Новом Свете. Сам Пинчон учился в Корнелле — одном из главных университетов «Лиги плюща». Сначала изучал прикладную физику, потом служил на военном флоте, а затем вернулся в тот же университет, но уже на английскую филологию. Говорят, ходил на лекции к Набокову, хотя исследователи спорят об этом факте уже не один десяток лет. Никаких письменных свидетельств об этом не осталось, и знакомство двух великих писателей — такой же предмет для спекуляций, как большинство других фактов частной жизни Пинчона. Бесспорно одно: в студенческие годы (а они заняли практически все 1950-е) Пинчон действительно дружил как минимум с двумя яркими и магнетическими личностями — музыкантом Ричардом Фариньей и будущим экологом Дейвидом Шецлином. Оба написали немного: Фаринья — роман «Если очень долго падать, можно выбраться наверх» (1966), Шецлин — «ДеФорд» (1968) и «Хеклтус 3» (1969). Они не очень легки для чтения и стали, что называется, «культовыми». Видимо, нелюбовь к упрощенным ответам на сложные вопросы (и тяга к раскрепощению пунктуации) прививалась самим учебным заведением.

Однако Пинчон пошел дальше своих друзей. Все остальное с ним происходило уже в 60-х, и это десятилетие оставило четкий отпечаток на сознании писателя — даже если судить только по его книгам. Собственно, ни по чему иному судить не получится — по крайней мере до тех пор, пока не вскроют архивы, и будем надеяться, что это произойдет еще не скоро (посмотрите, какие пляски на могиле другого затворника, Дж. Д. Сэлинджера, устроили нежно любящие его трупоеды). Вся биография Пинчона — в его книгах, где важно все, вплоть до мелочей, поэтому интересующих мы, пожалуй, отошлем к ним. А те, кто робеет перед большим количеством букв (а также перед раскрепощенной пунктуацией и богатой авторской лексикой), могут прочесть конспект в любой энциклопедии. Эту книгу они вряд ли возьмут в руки. То ли дело мы с вами — но нам же и объяснять ничего не нужно, правда?

В отличие от прежних текстов Пинчона, «Внутренний порок», который сейчас переводит на язык кино другой «культовый» мастер, Пол Томас Эндерсон, — роман очень простой, что не отменяет его загадочности и энциклопедичности. Любители выстраивать книги в тематические серии считают, что он продолжает (или завершает) «калифорнийский цикл» романов Пинчона. Действительно, в нем есть нечто общее с паранойяльной атмосферой «Выкрикивается лот 49», а из «Вайнленда» в эту книгу переселились даже некоторые персонажи. Однако гораздо важнее здесь другая — скрытая — параллель. Поистине вселенские романы американца Томаса Пинчона написаны все же об Америке, конкретнее — о том периоде ее истории в ХХ веке, когда мечта об идеальной жизни (некоторые еще называют ее «американской мечтой») казалась как никогда осуществима. Это даже не очень про «секс, наркотики и рок-н-ролл», которые, несомненно, в 1960-х помогали такую мечту приблизить. Это про стремление к трансцендентности, к некой высшей благодати, что свойственно человеку — как биологическому виду — вообще.

Но идеальный пляж в романах Пинчона был — и остается — скрыт под толстым слоем брусчатки, очень качественно уложенной обществом, политическим режимом, Системой. Парижские студенты, выламывавшие ее из мостовых в мае 1968-го, опытным путем доказали существование под ней слоя песка. Жителям Калифорнии — не обязательно хиппи и сёрферам — тоже удавалось творить такие оазисы идеального бытия. Хотя бы ненадолго. Пусть с применением искусственных расширителей сознания. А Система рано или поздно безжалостно топтала их «железной пятой» и подрывала их радикальные движения изнутри, их вожди продавались власти буквально за понюшку «смешного табака», прилетали «черные вертолеты». Однако вера в идеальный пляж под брусчаткой только крепла.

Нам — особенно тем, кто жил в России во второй половине ХХ века, — эта книга должна быть особенно близка и понятна. Мы были свидетелями похожих процессов, и нам тоже казалось, что вот-вот перед нами распахнутся даль и ширь, горизонты отступят… Будущее сверкало так ярко, что впору было не снимать темные очки. Во «Внутреннем пороке» Томас Пинчон возвращает нас к этой мечте — и показывает, как она подавлялась снаружи и разъедалась изнутри. И да не смутят нас Лемурия, «переналадка мозгов» и инфернальные непотопляемые яхты. Знаете же, как говорят? Если вы помните 60-е, значит, вы в них не жили.

Пинчон и наши головы

"Радуга тяготения", Томас Пинчон

Вот что хочу я сказать о взаимодействии "Радуги тяготения" с мозгом читателя (например, моим, но рискну распространить свои соображения и на чьи-нибудь еще или даже всехние).

Преамбула: умные старшие товарищи говаривали мне (применительно ко всяким практикам улучшения себя), что начинать проще всего с тела. Тело — самая неспешная и, следовательно, управляемая структура в агрегате "человек". Меняется оно не быстро, путем методичного системного воздействия, требует понятных, хоть и не одноразовых усилий. Шустрее и вертлявее — аппарат чувств и эмоций. Они, как известно, причудливо связаны с телом, и через это самое тело на них можно воздействовать (но можно осознавать их напрямую, тем самым меняя, но это сложнее — именно потому, что эмоции шустрее и изменчивее тела). Ум же — самая бешено осциллирующая штука, проворнейшая из всех, поди поймай этого Брандашмыга. Поэтому осознание мыслей практически во всех практиках самосозерцания требует покоя тела и чувств. Пытаться осознавать мысли, стоя в горящем дурдоме в гамаке в ластах (с), — занятие увлекательное, но для подавляющего большинства нас, простых смертных, тщетное. Поэтому в так называемых постепенных практиках работа производится через тело к эмоциям и далее — к уму и его содержимому.

По существу: телесную часть себя оставим за скобками — книги мы читаем, конечно, при непосредственном участии тела, но как, правило, это самое тело в момент чтения более-менее покоится и с ним ничего внезапного не происходит (если вы любитель чтения на большой скорости в качку под проливным дождем и таким способом можете читать, скажем, Пинчона, — назначьте мне свидание, я хочу увидеть вас воочию и потом рассказывать об этом наследникам). Поэтому интересуют нас чувства и мысли. Практически любой читатель художественной прозы — и, вероятно, не раз и не два — получил за свою жизнь опыт полной эмоциональной синхронизации с текстом/автором. Такие книги мы мгновенно и навсегда полюбляем: в такой синхронии — исчезновение границы между двумя людьми, между автором и читателем, т. е. прекращение одиночества обоих, а не к этому ли все мы втайне или явно стремимся, хоть иногда? Это восхитительное переживание, оно сродни безусловной любви или тем нечастым оказиям подлинного физического соития, в котором исчезают раздельные "я", и возникает единство, дарующее намек на человеческое бессмертие.

Но именно оттого, что эмоции — штука хоть и прыткая, но все же (у клинически здоровых наркологически трезвых людей — с уловимой частотой смены и умопостигаемыми амплитудами) эмоциональная синхронизация хоть и приятна и чудесна, но не то чтобы уникальна. Здоровый человек, как сообщают нам нейробиологи, совершенно естественно склонен к эмпатии, это часть нашей машины выживания (подробнее об этом, к примеру, у Млодинова в "(Нео)сознанном").

Другое дело — синхронизация ментальная. И речь, конечно, не о лобовом (в прямом и фигуральном смысле слова) понимании написанного. Понималка — это лишь малая часть. Под ментальной синхронизацией — в пределах этого моего рассуждения — я понимаю тотальный грок, по Хайнлайну, т.е. соединение с текстом (и, хотелось бы верить, с его автором) вообще всеми синапсами, какие есть в моей голове: не только лобными долями (рациональным относительно современным мыслительным аппаратом мозга), но и всякими подкорковыми структурами, куда более древними и не рационализирующими. Машина ума, как я уже писала выше, — сверхскоростная, трудноуправляемая и устрашающая в своей мощи. Чисто статистически сонастройка одного ума с другим — тем более у незнакомого лично, тем более удаленного во времени и пространстве человека — штука маловероятная.

Именно поэтому у Пинчона, Джойса и некоторых других писателей, вольно приглашающих нас в космос своего мыслящего сознания (без купюр, без скидок на образование и осведомленность, без спрямления и выглаживания — прямо в сырую хмарь мысли), не может быть море читателей. Да, наслаждение такой соединенностью — невероятное переживание, интимность которого не описать словами. Однако рационально разработать метод такой настройки мне представляется невозможным — в той же мере, в какой я не верю в приворотные зелья. И, следовательно, такая вот подлинная встреча с такими текстом и автором — сумма специфического жизненного опыта и чистого везения. Ну и, конечно, абсолютного страстного желания эту встречу пережить.

* * *

Есть и еще одно соображение, и оно тоже, в общем, про работу (моего) ума и Пинчона/"Радугу тяготения". Примерно к середине книги я, кажется, поняла, почему Пинчон для меня настолько физиологичен по ощущениям от чтения. Он в тексте вьет тот же Меандр, что и мой ум (судя по читанным книгам про мозги — не только мой) — из явлений внешнего мира. Голове удобно и естественно, по-плюшкински накапливая и сгребая в себя впечатления, выхватывать из необозримого множества накопленных отпечатков разрозненных феноменов похожие, искать закономерности, вылущивать из составных форм атомарные, базовые, "сущностные", заводить под них каталожные ящики и считать объект, которому предписан уже ящик, познанным, понятым. Пинчон подсовывает (моему) уму громадное множество разнообразных впечатлений (вот парабола, детка, а вот что-то, входящее во что-то, а вот нечто, поглощающее другое нечто, а вот замкнутый круг и пр.) и, подобно научающему папаше или наставнику в детсаду, предлагает мне рассортировать их по принципу подобия, давая разные подсказки, временами — очевидные, но чаще с виду путающие, лукавые, чуть ли не коварные. А голова что? А голове только дай в это играться! Вот только у меня нет иллюзии постижения. Есть лишь радость детсадовской отличницы: вот у меня кучка всяких красных штук, вот кучка овальных, а вот — которые пищат. При этом в красной кучке что-то явственно пищит, а в пищащей есть что-то красноватое и овальное.

В частности, поэтому, как мне видится, в романе столько в нравственном смысле безликого: математики, физики, химии (и Павлова!). Пинчону, кажется, интересно изучать, как на эти абстрактные формы нарастает человеческое и в некоторой точке рождаются нравственные дилеммы, отношения к предметам и явлениям, т.е. возникает жизнь. В биологии и кибернетике вопрос границы живого и неживого открыт до сих пор. Пинчон предлагает свой вариант подхода к этому ментальному снаряду. Ответов не дает, впрочем.

Давно написанный текст о любимом поэте

"Вкусный обед для равнодушных кошек", Дмитрий Воденников

«Я – так несовершенен, язык так несовершенен, мир – так несовершенен, а главное, люди, живущие в нем, так ленивы и неблагодарны, что, разумеется, никакое прямое высказывание невозможно. Только оно – есть...» Дмитрий Воденников, один из самых известных современных российских поэтов, называет свои тексты «стишками», рассуждает о любви, смерти, поэзии, феномене Аллы Пугачевой и красоте человеческого тела, а самого его окружает флер скандальности. Воденников – поэт-эксгибиционист. Произнося правду, только правду и ничего, кроме правды, он существует на грани порнографии – в смысле, порнографической оголенности собственных чувств и эмоций. В своих «стишках» он предельно честен, и это может напугать.

Светлана Лин, соавтор книги и автор интервью с поэтом, которые отделяют одну главу от другой, в первых же строках пишет, что Воденников – гений. А в это время адепты правильных рифм и техничных текстов с пеной у рта отстаивают собственное право пригвоздить Воденникова за то, что так писать нельзя. И его медленная, странная и, порой, неудобная поэзия – словно дневник. «Но зато – по молочной реке, по кисельным твоим берегам, убираясь в зеленый подвал под цветную весеннюю груду – так, как я под тобою, никто никогда не лежал. Я тебя все равно, все равно никогда не забуду». Читайте стихи Воденникова – чтобы понять себя.

Чертоги разума

"Рисовый штурм", Майкл Микалко

Две моих больших радости в последние несколько лет — это мода на спорт и на развитие творчества. То самое пресловутое "нестандартное мышление", которое многие пытаются развить на всяческих тренингах, чтобы продвинуться по работе, чтобы изобрести уникальный товар или услугу, чтобы поразить на улице понравившуюся девушку — помимо того, что постоянные попытки быть Особенным страшно утомляют в повседневной жизни — не просто сделает вас задорным собеседником и перспективным карьеристом. Игры для ума формируют в мозгу новые нейтронные связи, благодаря которым вы буквально станете одарённее прочих.

Представьте себе, что вы — гениальная мысль.

Встаньте на табуреточку.

Сколькими предметами вы можете оперировать, чтобы создать что-то столь же прекрасное, как вы сами?

Да примерно ничем, так?

А теперь встаньте на стол. Вы можете сделать шаг вправо-влево, дотянуться до какого-нибудь шкафчика...

Супер.

Слезайте на пол.

Ну? Насколько расширились ваши возможности, дорогая гениальная мысль? Сколько предметов вы можете взять, сколько у вас есть шансов привлечь внимание создателя? Можно топать, плясать, включать свет и газ... =)

Большое количество нейронных связей — это опора нашего сознания. Как невозможно связать шарф из одной нитки, так же сложно быть крутым, имея маленькое количество связей нейронов в башке.

Эта книжка даёт опору, кресло, ворох шерсти и пару спиц.

Ведь в придумывании чего-то нового нет ничего особенного. Для вырабатывания уникальных идей достаточно овладеть несколькими техниками урезания, расширения и перемешивания информации.

Книга делится на 5 частей.

Часть "Начало" показывает, что любой человек может мыслить творчески, и даёт общий набор рекомендаций про тренировке сознания в условиях реальной, привычной жизни.

1 часть даёт множество линейных игр, в которых комбинированием и манипулированием информацией мы можем создать что-то необычное.

2 часть знакомит нас с интуитивными играми. Они задействуют правое полушарие и учат нас пользоваться подсознанием.

3 часть знакомит нас с принципами и техниками мозгового штурма, для максимальной его эффективности.

И 4 часть даёт ещё ряд упражнений, которые позволяют нам научиться упорядочивать наши новые идеи и определять их приоритет.

В ожидании шнека

Проза Олега Куваева, продолжение

...Так вот, продолжим про Куваева (если кто не читал начала, то вот оно).

Не так давно мне довелось побывать за Полярным кругом, и главное мое философическое ощущение тамошних мест – это ощущение собственной ничтожности пред лицом Бога, Природы или называйте как хотите эту могучую демиургичность.

Вот, к примеру, на дороге от города Мурманска до левиафаноизвестного поселка Териберка есть только одно небольшое поселение, а потом – километров 120 нет вообще ничего, кроме дороги. В общем-то, неплохой, если б ее не заметало даже тогда, когда снег с неба не падает, а просто дует ветер. Успел ты проехать после так называемого “шнека” (могучего грузовика с прибором, который выкидывает снег метров на двадцать за обочину) – так, считай, повезло. А опоздал на пару часов – пеняй только на себя, маленького и ничтожного человечка. Вдоль дороги стоят трехметровые вешки, но они тебе помогут лишь не сбиться с пути, а вот проехать по нему – уже не помогут. Я видел домик типа “иглу”, который слепили и где ночевали водители, не пробившиеся сквозь заносы – говорили, что буквально вчера они там и скоротали северную ночку. Бензинового запаса в машине на столько времени не хватит, и дожидаться утреннего “шнека” в авто – дело, гиблое в буквальном смысле слова.

Не далее чем вчера я делился своими ощущениями с человеком, который не раз на парусной яхте пересек Атлантику и даже обогнул пресловутый мыс Горн. Там – ровно та же фигня: повышенная, я бы даже сказал, гипергипертрофированная ответственность (за себя и тех, кто с тобой), ощущение своей категорической незначимости и при этом – полнейшее отсутствие права на ошибку.

Однако ж, единожды испытав это слабосравнимое с курортно-пейзажными ощущениями чувство, ты, может, и не захочешь его испытать еще разок, но уж точно начинаешь понимать, как можно намертво влюбиться в безразличную к тебе силу. И, если не ее победить (а ее победить нельзя, потому что она с тобой, микробом, специально не воюет, она тебя, что называется, в упор не видит), но вот победить себя – это, конечно, круто. Я пока не осмелился. Через Атлантику идти отказываюсь (хоть, может, и зря).

А Олег Куваев – осмелился. И все его книжки – о тех, кто осмелился тоже, иной раз даже и не осознавая этой своей смелости, а просто делая то дело, без которого жизнь скучна и ненастояща.

Кадриль с Омаром, фигура №1

"Карбид и амброзия", Лора Белоиван

Дорогие радиослушатели "Голоса Омара"! Представляем вам новую рубрику нашей радиостанции — "Кадриль с Омаром".

Теперь одно воскресенье каждого месяца мы будем предоставлять для высказывания нашим читателям и их книголюбовным историям.

А откроет эту рубрику наша постоянная слушательница Любовь Яковлева с эфиром о книге Лоры Белоиван "Карбид и амброзия".

Искренне ваша,
редакция "Голоса Омара"

В последние три дня читала три книги, две из них закончила, а с одной — со сборником рассказов "Карбид и Амброзия" Лоры Белоиван — подозреваю, мы ещё долго не расстанемся.

Рассказы Лоры Беловиан я читала в сообществе txt_me в обрамлении других рассказов других авторов. В сообществе время от времени заявляется игра в "Пятнашки", в которую все эти авторы играли, играют и, надеюсь, будут играть и дальше, и есть срок, к которому игроки должны выложить тексты, один за одним. Тексты Лоры и тексты остальных соединены игрой друг с другом, они идут последовательно, а часто параллельно, а иногда и вовсе пересекаясь — и тематически, и интонационно, и содержательно. Поэтому рассказы Лоры Беловиан было сложно воспринимать совсем отдельно, это был голос в хоре, возможно, один из ведущих голосов, сильный, с хрипотцой, особенный голос, но он был одним из многих, и даже оттеняя другие голоса, он всё равно был частью единой песни, единого звука.

А тут отдельно. Сборник рассказов. Рассказов про... И тут я сильно задумалась, про что же они. Про географическую точку на карте. Про вымышленное или про реальное-самое реальное пространство. Про людей и рыб. Про тайфуны, про один циклон и про море. Про острова. Про загадочные случаи и странные происшествия. Про спасение и обретение желаемого. Про хитрости и диковины. Про сны. Про смерть. Про жизнь. Про магию? И про магию тоже.

В книге много радости. Радость разлита по её страницам, оно как молоко, вытекающее из звонкого ведра, заполняющее все разломы, все швы на деревянном полу цвета неизвестности, из ведра, что пнула задорная корова, которая терпела-терпела, а потом взяла и нашалила.

Мне с этой книгой было вольно и приютно с самого её начала до самого её конца. Мне с этой книгой было... Будто окуналась я в озеро, чьи берега я давно забыла, а дно его, все неровности и впадины, все илистые места, все-все знакомы, и иду я по озеру, всё глубже, глубже, вспоминаю, вспоминаю. А после начинаю плыть, фыркая, как тюлень, как очень довольный и счастливый тюлень.Тюлень, которому снится сон, что он человек, которому снится сон, что он тюлень, которому снится сон, что он человек, которому снится сон...

Ощущение сонливости меня преследовало потом. Приходилось встряхивать головой, чтоб убедиться в реальности этой Москвы, этого ветра, этого снега, чтоб вдруг не провалиться в дыру, в ту самую географическую точку, я назову её наконец - в Южное Овчарово, которое вроде есть и которого вроде нет. Знак при въезде в него перечёркнут, между прочим.

Но это между прочим.

Не как та сороконожка

"50 идей, о которых нужно знать: мозг", Мохеб Костанди

С этой книгой серии "50 идей" вышло больше всего возни по сравнению с предыдущими: среди "Архитектуры", "Будущего", "Математики" и "Мозга" она самая наукообразная и плотная терминологически. Но тем хороша и полезна. Нет, это не развлекательное чтение, это честная ознакомительная экскурсия в нейробиологию. К моей большой радости, популярных книг о мозге выходит немало, однако в основном они феноменологические, рассказывают о мозге плюс-минус как о черном ящике: вот входящий сигнал, вот реакция, а что там происходит в промежутке — это, пожалуйста, читайте в учебниках. Ясное дело, что и эта книга — не для специалистов, а для нас с вами, людей с каким угодно образованием, кроме медицинского или биологического. И все же, на мой взгляд, чтение этого текста сильно обогатит понимание других популярных книг о нейробиологии мозга и покажет некие самые общие векторы, про что интереснее прочего читать дальше.

Всяких развлекательных фактов в книге сколько-то найдется, но в этом отношении, скажем, "Математика" богаче — попросту потому, что математике тыща лет в обед, и мы все ее как-то проходили в школе. Нейробиологию — по крайней мере, моему поколению, — в школе не преподавали, ограничившись парой или тройкой уроков на тему "как правильно разделывать мозги" "из каких частей состоит человеческий мозг". Ну и да — синапсы, нервный импульс, центральная и периферическая нервная система. Костанди освежает школьную базу и добавляет гору того, что простые смертные про свои мозги слыхом не слыхивали, и попутно развенчивает всякие мифы типа "право- и левополушарных" людей.

Местами придется несколько продираться сквозь терминологию, но Костанди аккуратен, без определений не оставит, за локоток поддержит, заблудиться не даст. И, конечно, мы по-прежнему не знаем о мозге столько, чтобы, как та сороконожка, растеряться и забыть, как это — думать.

Вы и убили-с

"Бесцветный Цкуру Тадзаки и годы его странствий", Харуки Мураками

Вопреки мнению общественности, что сэнсэй каждую книжку пишет все хуже, могу сказать вот что. Это не так. В «Бесцветном» он трогает психологический нерв такой тонкости, что невооруженным глазом он и не виден, — и делает это так, как многие нынешние писатели и не мечтают, потому что им не приходит в голову, что об этом можно мечтать. Да и в любом случае, видали мы, к чему приводят такие мечты. А нерв этот отзывается натянутой струной, и чтобы услышать этот тонкий звук, лучше обладать развитым слухом.

Вот живет обычный «маленький», «простой», больше того — никакой человек. Никакой от слова «совсем». Мы с вами. Не дурной, не хороший, не тупой, не творческий. Как-то существует, дрочит на прошлое, стареет. И вдруг неким образом выясняется, что эта его «никаковость» (ну или бесцветность, если использовать оперативно-тактическую терминологию Мураками), глубокая и внутренняя, обладает некой реальной силой, вполне, заметим, смертоносной. Сэнсэй этого «нас-с-вами» помещает в свой обычный мир, пространство, населенное призраками, снами и мифами, где, в общем, не уютно никому. И все не то чтобы стало плохо — особо хорошо никогда не было, — но возникли вопросы. Делать-то что? Как быть? Как жить дальше? И надо ли? А будь я «каким-то» — лучше было бы? И так далее.

Конечно, на все эти вопросы сэнсэй ответов не дает. Он моралист, но без морали. Вернее, мораль (как и версия прочтения) здесь у каждого наверняка будет своя. Роман этот, конечно, «чеховский» и «достоевский», но там, где любой русский классик читателя своего мордой да в говно, чтоб не осталось ничего недосказанного, ну или за шкирку да к благодати, а то вдруг не дойдет, сэнсэй этого самого читателя оставляет болтаться в своем пространстве без страховок и костылей. Я уже предвижу отзывы «обычных читателей» в духе «ничо не понял», «что это было?» и «кто убил-то?». Да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили-с.

И дело тут не в том, что на вечный вопрос «что делает человека человеком?», что отличает его от деревьев, минералов и котиков, ответить не просто непросто, а и зачастую невозможно, а в том, что — зачем? Сама постановка такого вопроса уже отличает человека мыслящего от человека немыслящего (про панд и сов я не знаю). Все наши ответы, как бы ни раздували мы (а особенно — некоторые писатели) щеки, будут либо неполны, либо манипулятивны, либо прямыми враками. Скажете, русские классики, по легенде проникшие в человеческую душу глубже некуда, вас не наебали? Да в их мороке вы живете до сих пор. Сэнсэй хотя бы играет с вами честнее. Он просто порядочнее толстых и достоевских — и, я бы решил, умнее чеховых.

Роман этот — опять очень японский и очень мифологичный, даже там, где автор разражается «редакционными отступлениями» в духе производственного романа. В нем опять нет ничего случайного, несмотря на его кажущуюся простоту и обыденность, включая ритуальную банальность повседневных действий. И есть смысл внимательно следить в нем за погодой.

...Лишь бы ты хорошо учился

"Vita Nostra", Марина и Сергей Дяченко

Сегодня у меня эфир для всех детей, испорченных Хогвартсом и НИИ ЧАВО. Если вы коллекционируете магические школы, то вот.

Здесь институт — Институт специальных технологий. Что это за технологии и чем они такие специальные, никто не понимает с самого начала почти до самого конца, даже те, кто их отчаянно зубрит до полуслепоты, бросив свою жизнь, планы, родных и уехав черт знает куда в какую-то захолустную Торпу. Совершенно нормальные подростки из "Гарри Поттера" всегда слегка раздражали меня тем, что учеба (в магической! школе!) для них в основном ничем не отличается от учебы чему угодно где угодно. Во-первых, как им может быть неинтересно! Во-вторых, там история, где есть обучение волшебству, но практически нет магического ученичества — когда обучение требует посвященности, самодисциплины, внутренней перековки, алхимии, трансгрессии духа.

В Институт специальных технологий просто так не попадают нормальные подростки. Все действительно истово учатся. Еще бы. С чем-чем, а с дисциплиной здесь все отменно.

Никто ведь не хочет, чтобы из-за его нерадивости в учебе что-нибудь случилось с кем-то из его родных? Между тем, именно такие административные меры последуют, если, например, провалить экзамен. Ну как, меры. Это просто случится, и все, — само собой. Люди оступаются на лестницах, давятся косточками, разное, словом, бывает. Написал контрольную на трояк — мама сломала палец. Мотивирует.

Уровень приверженности учебе, который достигается таким способом, трудно повторить любым другим. Дело в том, что технологии, о которых идет речь, требуют чрезвычайно внимательного к себе отношения, такого, как если бы это был вопрос жизни и смерти. Поэтому — ставится вопрос жизни и смерти.

Дяченки честны с читателем, и не на пустом месте выстраивают эту страшную магически-невротическую конструкцию из вины, одержимости, контроля и самоконтроля. Разгадка будет — и будет вам трансгрессия духа, и зримый результат, и переход ученика в новое агрегатное состояние, и отчет по успеваемости, и пересотворение мира заново с самых первых слов.

Но мне, как коллекционеру, опять была интереснее всего поэзия ученичества.

Когда деревья были большими

Туве Янссон, Летняя книга

В 1966 году Туве Янссон, «мама» муми-троллей, получила называемую «Малой Нобелевской премией» Золотую медаль Ханса Кристиана Андерсена из рук другой женщины-волшебницы, Астрид Линдгрен. А спустя пять лет выяснилось, что, как и все великие сказочники, Янссон писала не только для детей. Но ведь, если подумать, любая великая детская книга предназначена не только детям.

Первая повесть, давшая название сборнику «Летняя книга», – трогательная и, порой, по-детски жестокая история девочки Софии, которая живет на острове с папой (он все время молчит) и старенькой бабушкой, по мере сил принимающей участие в детских забавах. Мы, читатели, познаем мир вместе с Софией, смотрим ее глазами, проживаем с ней одно короткое лето, наполненное разочарованиями, радостями, видениями и теми незаметными случайностями, которые и называются детством. Гений Янссон как раз и заключается в способности сохранить детские впечатления, память о детской реакции на происходящее, будь то ураган, игра или смерть.

Вторая повесть – «Честный обман» – притворившись драмой о том, как некто, проникая в жизнь другого, захватывает эту жизнь, меняя ее, потом выруливает на другую дорожку, превращаясь в тончайшее психологическое повествование об одиночестве человека, окруженного такими же одинокими, нелепыми и несчастными людьми.

Третья повесть – семейная драма «Каменное поле» – о взаимоотношениях отца и двух дочерей, не способных понять друг друга.

А все вместе – удивительная книга о памяти, которая не отпускает, и о жестокости мира. И еще о добре, которое, даже не побеждая, все равно присутствует где-то рядом.

В воде я красивый (Курт Воннегут)

"Ближе к воде", Уоллес Николс

Почему шум волн успокаивает и расслабляет?

Почему на огонь и воду можно смотреть вечно (на то как другие работают — и так понятно)?

Почему квартиры с видом на море в два-три раза дороже прочих?

Почему почти все дети обожают купаться или шлёпать по лужам?

Отчего пару раз в год так жутко хочется поехать на море? Или хотя бы сплавиться по реке?

Таки правда или миф, что в комнатах с голубыми стенками у нас развиваются творческие и прочие полезные способности?

На какой орган чувств вода не оказывает никакого влияния?

Насколько эффективна гидротерапия для лечения аутизма? А для лечения зависимостей?

Надо ли пить пять стаканов воды в день?

"Тысячи людей жили и живут без любви, но ни один — без воды." Уистен Оден

"Понимание научных основ чуда и любви ничуть не умаляет их волшебства." Уоллес Николс

"По-моему, смотреть на воду — это и значит жить. Так человек может научиться очень многому." Николас Спаркс

"В мире наверняка найдутся недуги, которые не лечатся горячей ванной, но лично я знаю таких совсем немного." Сильвия Платт

Эта книга о нейропластичности, то есть, способности мозга создавать новые нейронные связи и разрушать те, что больше не используются. Эта книга о счастье. Эта книга о воде.

Голубой Разум — это медитативное состояние, характеризующееся спокойствием, безмятежностью, чувством единения с природой, ощущением счастья и удовлетворённости жизнью в целом. В его основе лежит вода и всё, связанное с ней, — от голубого цвета до слов, которыми мы описываем ощущения, возникающие при погружении в воду.

Психологи-исследователи Соня Любомирски, Кеннон Шелдон (Шелдон!!! извините...) и Дэвид Шкейд полагают, что у каждого человека есть своя "исходная линия" счастья, зависящая от трёх факторов:

1. Генетически обусловленное "заданное значение" счастья.

2. Существования обстоятельств, которые делают нас счастливыми.

3. Выбор видов деятельности, способствующих счастью.

При этом, по мнению трёх учёных, генетика определяет наш уровень счастья на 50%, а вот жизненные обстоятельства (как то: страна и культура обитания, демографические факторы, возраст, пол, прошлые успехи и разочарования, наличие семьи, здоровье, социально-экономический статус...) определяют всего 10%. Десять! Ну и остальные 40% — это преследование конкретных личных целей за счёт выполнения определённых видов деятельности.

Ещё одно исследование 2010 года показало, что передняя часть поясной извилины и островок головного мозга (участки, ответственные за эмпатию), а также базальные ганглии (звучат они жутко, но возбуждаются в ответ на вид счастливых лиц и при счастливых воспоминаниях) активизируются, когда испытуемые смотрят на природные пейзажи. При этом, если в урбанистическом пейзаже есть вода, то они почти сравниваются по показателям с природной такой природой, но без воды.

Длина волны синего цвета равно примерно 475 нанометров. Учёные доказали, что воздействуя на человека источником света определённого цвета можно обеспечить существенные физические, когнитивные и эмоциональные преимущества. (А кто в это не верит, попробуйте перекрасить дно бассейна в красный цвет, и там поплавать!)

В больницах проводили исследования среди людей, восстанавливавшихся после операции на сердце. Оказалось, что тем, у кого на спинке кровати висели картинки с лесной чащей или морем, требовалось меньше обезболивающих, чем тем, кому повесили просто абстрактную графику.

Заодно в Плимутском Национальном морском музее-аквариуме измеряли артериальное давление посетителям. Выяснилось, что более, чем у сотни людей улучшились показатели уже через 10 минут наблюдения за рыбками.

Подытоживая. Нас тянет к воде не просто так. Вода — хорошо!

Приглашаю на работу

"Территория", Олег Куваев

Тут вот краем уха я услышал, что для телевизора сняли сериал. Про всяких там полярно-геологических героев. Ни телевизора, ни сериалов я не смотрю, а вот литературная основа сценария меня заинтересовала: это роман Олега Куваева “Территория”, впервые изданный, кажется, в 1975 году. Почему я доселе не читал писателя Куваева (при своей-то любви к прозам того периода) – нет объяснения.

Зато теперь есть удовольствие от новой (для меня) книги в частности и нового имени вообще – ведь помимо самого известного и три мильона раз переизданного романа “Территория” (его вот и к сериалу подгадали перепереиздать), у писателя Куваева есть еще много чего прекрасного. Для меня прекрасного настолько, что мною отложены все животрепещущие и требующие оценки новинки книгорынка, и друзьями моими на определенно некороткий период стали мужественные романтики Крайнего Севера.

“Территория” – это роман про поиски золота на Чукотке в 50-е. При неявных внешних признаках романа производственного (ну, действуют там всякие начальники главков, ну, есть там проблема с разрешением/неразрешением разведки полезного ископаемого) в целом роман – вообще не советский, нет там ни слова про идеологию, даже для тогдашней проформы – нет и все. То есть, идеология имеется, но не общественно-политическая, а лично-духовная. Да вот вам цитата:

“Большинство ценностей, которые людям представляются незыблемым оплотом их бытия, для него и его друзей почти пустой звук. Дом, который моя крепость, домочадцы и дети, которые оплот в старости, все это для него и его друзей несущественно. Нельзя сказать, что это нормально, потому что для большинства людей это – крепость. Для ребят из их управления главной крепостью служит работа, которую надо делать как можно лучше. Эта крепость никогда не подведет, если ты не оставишь ее сам”.

Вот такие героические там герои, в романе этом. При некоторой своей наивной идеализированности и приукрашенности в рамках книги они смотрятся тем не менее художественно убедительными – вероятно, по той простой причине, что автор беззаветно и стопроцентно честно в них влюблен. И в суровый Север влюблен тоже. Нет, не сдержусь, вот еще цитата:

“...Они первые в тех местах, куда потом будут ехать за романтикой. Может, и в самом деле здесь выстроят город, и не один. Но пойми, города не возникают на пустом месте. Чтобы сюда устремились за той самой романтикой, требовался работяга по кличке Кефир. Биография его не годится в святцы, но он честно делал трудную работу. В этом и есть его святость. Нет работы без Кефира, и Кефир не существует без трудностей работы. Потом, наверное, станет иначе. Большеглазые девушки у сложных пультов – все как на картинке. Но сейчас работа груба. Вместо призывов – мат, вместо лозунгов – дождик, вместо регламентных трудностей просто грязь и усталость”.
Вообще, работа, опасная, тяжелая, порой на грани подвига, на которую годятся только отдельные особенные люди – это такой куваевский лейтмотив. И от него почему-то не устаешь. Вероятно, потому, что в нынешней жизни, да и в нынешней прозе этот лейтмотив почему-то страшно редко встречается.

Так что боюсь, мой следующий эфир будет снова про Олега Куваева.

Юбилей буквенного радио "Голос Омара"

Открытый живой эфир в букво- и аудиозаписи

Впервые буквенное радио "Голос Омара" вышло в эфир 15 апреля 2014 года. Ровно через год в книжном магазине Додо" состоялся первый юбилейный Открытый живой эфир, на котором мы говорили о любимых книгах, безумных ирландских комиках, сумрачных шведских подростках, неожиданно живых русских классиках, удивительных особенностях современного книгоиздания и о том, что мы ищем в чтении и как это происходит, а также читали много прекрасных стихов.

Для тех, кто в тот вечер не смог быть с нами в "Додо", сделали синопсис и аудизапись.

Участники: Стас Жицкий, Женя Коган, Аня Синяткина, Макс Немцов и Шаши Мартынова, пять из шести постоянных букжокеев «Омара».

Стас Жицкий, понедельник

Литература, которую я условно называю советской, естественно не имея в виду роман Панферова «Бруски» или что-нибудь типа этого, в какой-то момент завладела моим сердцем. И, видимо, умом тоже — до некоторой степени. Как это вышло? Наверное, мне, как человеку, с одной стороны, начитавшемуся литературы под грифом «диссидентская», или, уже в последующие годы, литературы, которую можно определить как "гиперсовременную", не хватало некой наивной искренней человечности. Кое-что из этой вот "советской" литературы делает меня лучше.

Шаши Мартынова (от имени Мани Борзенко), вторник

Шведка и эльфийка Канни Мёллер признана у себя на родине (да и не только там) как прекрасный писатель для подростков. Шведские подростковые писатели бывают невероятно нежны — и укушены Карлсоном, конечно. Они создают магическую реальность скандинавского города, сказочное, слегка насупленное пространство северного обитаемого сумрака, в котором подростки влюбляются, ссорятся и мирятся с родителями и вообще как-то обустраивают свою внутреннюю жизнь, сложную почти у любого подростка, даже скандинавского.

Женя Коган, среда

Я решил читать стихи прекрасного ленинградского поэта Владимира Уфлянда, а обнаружилось, что вчера была восьмая годовщина его смерти. Такое совершенно случайное совпадение. Уфлянд — друг Бродского и Довлатова, Довлатов даже написал про него одно прекрасное стихотворение (зачитывать не буду, тут дети, а оно неприличное; сами найдете в сети). Уфлянд был поэтом, художником, работал в Эрмитаже, принимал участие в знаменитом литературном вечере вместе с Бродским, Довлатовым, Валерием Поповым и другими — на этот самый вечер был написан донос, что-то там про "сионистскую группу под предводительством Бродского".

Уже давным-давно замечено,
как некрасив в скафандре Водолаз.

Но несомненно
есть на свете Женщина,
что и такому б отдалась.

Быть может,
выйдет из воды он прочь,
обвешанный концами водорослей,
и выпадет ему сегодня ночь,
наполненная массой удовольствий.
(Не в этот,
так в другой такой же раз).

Та Женщина отказывала многим.
Ей нужен непременно Водолаз,
резиновый,
стальной,
свинцовоногий.

- - - -

Вот ты,
хоть не резиновый,
но скользкий.
И отвратителен,
особенно нагой.

Но Женщина ждет и Тебя,
поскольку
Ей нужен именно такой.

Аня Синяткина, четверг

по мотивам эфира "Между кофе и бессмертием души"

Обычно бывает так: мы слышим имена, которые докучают нам еще со школы, и немедленно думаем: "Нет, не надо, неинтересно, уберите". Белинский же, например, был абсолютным мучеником от литературы: остался в России, когда очень многие эмигрировали, и умер тут в нищете и голоде... Том Стоппард же прочел эссе Исайи Берлина о русской литературе, и судьба Белинского так его поразила, что он взялся разматывать этот клубок биографий и написал в итоге пьесу. Какая могла получиться у Стоппарда пьеса о русских классиках? Вспомним "Розенкранц и Гильденстерн мертвы"...

Макс Немцов, пятница

по мотивам эфира "То, что остается с нами"

"Издательство Николая Филимонова" — абсолютно независимое ни от кого, в том числе, я подозреваю, местами от прагматического смысла московское издательство, которое занимается изданием поэзии. Все авторы, которые там публикуются, очень достойные, хотя читателю поэзии их имена иногда могут даже ничего не сказать, полагаю. И вот у Николая Филимонова издается один из лучших, на мой взгляд, ныне живущих русских поэтов — Вечеслав Казакевич. Он не живет в России, при этом очень традиционный поэт, но вот начал я его читать и поразился, до чего сильна может быть совершенная простота. И все-то мы, казалось, уже читали, все, что вообще может быть в поэзии, начиная с Асадова и заканчивая Эзрой Паундом. А стихи Казакевича все равно работают.

Одуванчики

В сторонке от посёлка дачного
живёт старуха вместе с кошкой.
И десять тысяч одуванчиков
молчат у низкого окошка.

Стоит изба над самым озером,
на днях её снесут бульдозером.
Но знают птицы и зверьё,
что есть защита у неё.

За дом, за кошку на диванчике,
за бабку, что устала жить,
все десять тысяч одуванчиков
готовы головы сложить.

Шаши Мартынова, суббота

по мотивам эфира "Автор, за что мне такие ноги?" — "Я разовью их по ходу повествования"

Мы, конечно, не успеем как следует поговорить о традиции ирландской сатиры, которая, собственно, Джойс, Беккет, Флэнн О'Брайен и следом Спайк Миллигэн — этим линия наследования не исчерпывается, но тем не менее, для меня это очень яркие представители этого жанра. (Понятно, что Джойс не начинается и не заканчивается на политической и общественной сатире, но это серьезная часть того, что он говорит своему читателю.) Спайк Миллигэн ухитрился создать совершенный литературный балаган — очень ирландский. Действие происходит в 1924 году, через пару лет после того, как вступил в силу договор между Великобританией и Ирландией о разделении Ирландии. Драма разворачивается в глубокой деревенской глуши, где размещается деревенька Пакун, в которой граница проходит поперек деревни, отсекая сортиры от домов, деля деревенский паб на британскую и ирландскую части... Но хуже всего для местных — граница между церковью и кладбищем. Кладбище оказывается на британской территории — соответственно, англиканской, а здание церкви — римско-католической — остается на территории Свободного государства Ирландии. И для того, чтобы хоронить покойников, необходимо получать для них паспорта и визы. Дальше раскидывается бескрайнее поле для шуток...

Когда псы плачут

"Братья Волф", Маркус Зусак

С удовольствием читала я это первое сочинение Зусака, написанное в 1999-2001 гг., еще до того, как мы все насладились "Книжным вором" — и в письменном, и в киношном варианте. Говорю сразу: Зусак этой трилогией из трех макси-повестей с одними и теми же героями оказал очередную добрую услугу подросткам. Он и сам в те времена не далеко отжил от того возраста, героев своих отлично понимает и любит, и потому читатели "Братьев Волф" без усилий почувствуют и понимание это, и любовь.

Писать для и про подростков, как мне кажется, — дело зверски непростое. Я бы не смогла — вероятно, именно потому, что отчетливо помню, какой несусветный винегрет болтался у меня в голове в мои 14-16 лет, каким сложным и путаным все казалось, и как неудобно и странно было с самой собой в те годы. Зусак же справился с задачей на "отлично", по-моему.

Среднестатистическая сиднейская семья. Четверо детей от 15 до 20+ лет, трое пацанов и девчонка. У каждого свои естественные и ожидаемые трудности и легкости: где взять денег на ерунду, как развлекаться, очаровывать противоположный пол, договариваться с родителями (и иногда морочить им голову и обманывать), как хулиганить и не попадаться, держать марку перед сверстниками и прочее хорошо знакомое. На все это мы смотрим глазами Кэмерона Волфа, младшего из детей — обаятельного, трогательного 15-летнего подростка с большим прекрасным сердцем (по мне — всем бы подросткам быть такими, и никаких бы тогда с ними проблем). Кэмерон, понятно, не святой, но совсем не анфан-террибль. Я бы с таким дружила — и в 15 лет, и сейчас. Три повести книги — если огрублять — про испытание взрослением: 1) ответственностью, 2) преданностью и силой воли, 3) любовью и дерзанием.

Зусак очень пристален и подробен в будничных, простых мелочах, и ему вполне удается создавать ими зачарованность, какая многим из нас нравится в таких вот незатейливых чертах жизни. Это практически Буковски для юношества, только — пока, во всяком случае, — без выпивки, никотина и полчищ женщин. Мне нравится его рубленый стиль — коротко, просто, минимум затей. Лексически прямолинейный, но достоверный и яркий текст написать — это вам не баран чихнул. Переводчик Коля Мезин большой молодец, ему, на мой взгляд, всё удалось очень точно (я читала и оригинал, и перевод, знаю, о чем говорю).

Эту книгу можно отлично применять как повод для разговора с чадом-подростком: там есть о чем потолковать после чтения, и если существуют темы, про которые вам неясно, с какого конца зайти в непраздной беседе с отпрыском, Зусак подсобит.