"Стихи и песни", Жак Брель
..Лицо Жака Бреля -- передо мною на полке, разрезанное на узкие полоски корешков компакт-дисков. Почти полное собрание сочинений, купленное в богемном Джорджтауне за какие-то безумные по тем временам для меня американские деньги -- европейская музыка вне жанровых и национальных различий там рассовывается в ячейки «импорта» и, как диковина, стоит намного дороже. Качественные французские сигареты ценностно уравниваются с малайскими самокрутками из банановых листьев.
Иногда эти полоски его портрета перемешиваются или исчезают вовсе -- когда особенно любимая в то или иное время жизни пластинка не сползает с проигрывателя. Странно, но само лицо -- нервное, тревожное и угловатое -- от этого не меняется.
Я плохо знаю обстоятельства его жизни и не могу, конечно, сочинить ему биографию -- я даже миф не умею сочинить, как это сделал его, пожалуй, самый авторитетный биограф Марк Робине. Легенду о Бреле яростно защищает фонд, основанный его наследниками и названный его именем. Я даже не помню, что писали о нем когда-то в журнале «Ровесник» гуру нарождавшегося андерграунда. Наверняка придумали что-нибудь о «человеческом голосе, пробивающем толщу бетонных джунглей и обличающем буржуазный строй». В той статье было и несколько плохо переснятых фотографий маленького человека в строгом костюме на большой черной сцене -- почему-то казалось, что он очень волнуется, но на каждой фотографии он выглядел другим: насмешливым, испуганным, страдающим. Гораздо позже от Елены Антоновны Камбуровой я услышал сочетание «театр песни», а в тех первых статьях упоминался только какой-то «шансон». Были, наверное, и гибкие пластинки из журнала «Кругозор», но их я не помню. Тогда накатывало такое странное чувство -- предоткрытие, когда казалось, что пройдет совсем немного времени, что-то во мне (или вокруг меня) изменится, и я открою для себя новый, огромный и немножко запрещенный мир, лоскуты которого видны уже сейчас, и дразнят, и уводят за собой.
Время прошло. Понятнее Брель не стал. Ближе? Настолько, что, подобно трем или пяти другим артистам, превратился в часть жизни. Он из тех, без звука, без энергии голоса которых жить получается не всегда. Как вечный аккумулятор -- проходит какое-то время, о нем вообще не вспоминаешь -- и вдруг неожиданно оказывается, что не сможешь успокоиться или просто пошевелиться, не услышав какой-то фразы или ноты из его песни. Подзарядка эмоций, наверное.
И он не стал одинаковым, не стал цельным. Что я о нем знаю? Жил как хотел, на всю катушку. Недолго -- 49 лет. Сам говорил, что все, что уместилось между датой рождения и датой смерти человека -- неважно. Не факт.
Школу он так и не окончил. Тоска. Хотелось приключений, а ими могли стать только песни. Такая вот разновидность побега.
Сделал себя сам -- вырвался с папиной картонажной фабрики в пригороде Брюсселя, даже не трубадуром стал, а так -- «бременским музыкантом», ездил по богоугодным заведениям с католической труппой «Франш Корде», пел и острил, утешая сирых и убогих.
Работал как проклятый, добиваясь, чтобы каждое слово звучало как последнее. Серьезен и пафосен поначалу был настолько, что его даже прозвали «Аббатом Брелем». Кличка отпала со временем, а подлинно поэтическая работа со словом стала еще тоньше и изощреннее. И французский выбрал не просто из расчета на большую аудиторию -- трудно найти другой, настолько же гармоничный язык, в котором на одной сквозной рифме к слову «любовь» можно построить несколько совершенно разных песен. Хотя и то немногое, что он спел на фламандском, поражает и языковым мастерством, и выразительностью.
К счастью, ему вовремя объяснили, что, сочиняя музыку с помощью нескольких известных ему гитарных аккордов, он попусту тратит силы. С друзьями и соратниками Брелю повезло: Жорж Паскер (Жожо), открывший его Франции Жак Канетти, научивший его музыке Франсуа Робер... Вот с имитаторами повезло меньше.
Когда говорят о его работоспособности, прежде всего вспоминают, что в иные годы он мог давать по 300 концертов, не сбавляя темпа жизни, который был бы под стать декадентам-рокерам лет двадцать спустя. Но вот почему-то кажется, что не было в его жизни этого пошлого поверхностного блеска, который навсегда прилип к шоу-бизу 70-х. Брель просто был слишком экспансивен, ему хотелось необъятного, хотелось успевать все, чувствовать все -- и потому он давал своему менеджеру распоряжение из принципа не отказываться ни от каких контрактов (после того, как Брель решил покинуть сцену, потребовалось шесть лет, чтобы все их выполнить), потому мог ночь напролет зажигать на пару со своим верным Жожо, потому делал кино, играл на сцене... Он был настоящим.
Его жадность к жизни, наверное, лучше всего поняла Эдит Пиаф: «Он доходит до предела своих сил, поскольку в песне выражает то, зачем живет, и каждой строкой бьет вас лицо так, что вы долго потом не можете опомниться.»
Ему было интересно в буквальном смысле «покорять стихии» -- воздушную за штурвалом самолета, морскую под парусом яхты, людскую -- со сцены «Олимпии». И со звуком он боролся точно так же: жил в студии, оттачивая со своими концертными музыкантами каждую ноту и каждую строку, пока все элементы не вставали на свои единственно возможные места. Для записи пластинки после этого требовалось от силы два дубля, поэтому и все песни у Бреля -- живые.
Экзистенциалисты и битники уже слегка отошли в историю, рок-бунтари еще не вполне появились, требовалась какая-то иная знаковая фигура -- видимо, Жак Брель и стал для Европы таким символом, неодномерным, избегающим определений до сих пор. Просто -- артистом. Поэтом, поющим для людей. В нем одном сошлось множество различных плоскостей -- природное обаяние и легкая загадочность, так близкий нам, европейски трагический взгляд на мир и поистине романтическая инаковость. Что же до «антибуржуазного пафоса» -- а был ли он? Помилуй боже, не борьба за правое дело, не туповатый бунт недопонятой вседозволенности 68-го -- издевка и насмешка, вот самое действенное средство для подрыва любых устоев. Поэт -- не поэт, если он ангажирован. Он по определению -- против.
А люди -- любили его. И для них он составлял в цепочки казалось бы простые слова, казалось бы банальные фразы. И публика понимала, что так о «покровах света» или «пламенеющих вулканах» может спеть только тот, кого самого взрывало от любви. Звук его был так же неистов, как то, что оставалось между строк. На бумаге филигрань его слогов мало о чем говорит. Иногда Брель-поэт кажется слишком рассудочным -- невозможно ведь добиться такого естественного дыхания страсти без тщательного расчета внутренних созвучий и рифм... Пока не услышишь, как бросается он навстречу залу в «Амстердаме», как дрожит его голос в последних замирающих звуках «Не покинь меня»...
Его, дитя города, обожали в больших городах: он заполнял лучшие концертные залы -- парижская «Олимпия», лондонский «Альберт-Холл», нью-йоркский «Карнеги». Его энергия, его внутренний напряг били ввысь, распределяясь по городской вертикали. А последний в жизни концерт состоялся чуть ли не в сельском клубе. В конце он просто сказал вставшей перед ним публике: «Спасибо. Это оправдывает пятнадцать лет любви».
...Рак легких он не афишировал -- уехал на Маркизы, чтобы прожить оставшееся время для себя и близких. Когда за год до смерти, после нескольких лет публичного молчания, вышла его последняя пластинка, и люди сутками стояли в очередях, записывая на ладонях номерки, владельцы музыкальных магазинов, заблаговременно распродавшие весь миллионный тираж по подписке, выставляли в витринах зловещие плакатики: «Бреля больше нет». Брель еще был.
Не стало его 9 октября 78-го. Могила -- на кладбище Хива-Оа, в нескольких шагах от Поля Гогена.
Я не могу ничего писать о нем, он слишком разный. Примерно раз в год я, правда, снова и снова пытаюсь понять, как составлены вместе слова в его песнях, разобрать его магию на винтики, переписать его строчки на своем языке... Со мной остаются только его пластинки: наивный полуакустический «Великий Жак», нервные «Маркизы», бесшабашные «Фламандцы», неистовые концерты в «Олимпии», прощальная запись «Не покинь меня» -- изощренные аранжировки старых мастеров звука, зрелый голос. Выстраданные песни. Живые. Ни одной лишней ноты.
Версия этого текста когда-то публиковалась в газете "Алфавит".
