Провалившись по курсу пропаганды

Почти всё, Александр Дёмин

…Ловлю себя на том, что при жизни про Дёму писать было как-то проще. Сейчас не получается — черт его знает, почему. Песни переслушивать — да, архивы журнала =ДВР= перечитывать — тоже нормально (не то чтоб я этим занимался постоянно). А вот осмысленно писать что-то — не очень. Может быть, получится собрать нечто вроде устной истории — и выпустить ее в том же владивостокском криптоиздательстве «niding.publ.UnLTd», продолжающем традиции подполья и самиздата 1980-х, где вышла первая — «Стихи песен». Но об этом я расскажу дополнительно. Пока же — два подарка из прошлого: рецензии на программы Дёмы, появившиеся в том времени и том контексте. Сами эти альбомы представлены на дисках, входящих в этот комплект.

ПРОВАЛИВШИСЬ ПО КУРСУ ПРОПАГАНДЫ

Совсем немного о «Грязных Блюзах» Александра Дёмина

Эта рецензия была опубликована в журнале =ДВР= № 4, зима-весна 1988 г.

Фото: Алексей «Капитан» Воронин, видео: Андрей «Макар» Масловский

— Рок-н-ролл еще не мертв, но уже начинает пованивать...
— А блюз?
— . . . . . .
(Из разговора с Дёмой, которого еще не было)

Как-то давно один работник Дома Молодежи написал эпиграмму на Дёму (поразмышляй об этом, читатель, но не спрашивай в комитете комсомола). Я ее не помню. Там было что-то про черную одежду и Наполеона. Вот загордился бы Дёма, прознав про такое сравнение! Впрочем, смотрите-ка, кусок вспомнился! Дёма, закрывай глаза от блаженства и внимай:

Рок-клуба бард владивостоцкого,
Ля-ля-ля-ля-ля ля-ля он (это не непечатные выражения, просто строчка забылась)
В одежде черной — под Высоцкого,
А с виду он — Наполеон!

(Я надеюсь, что вышеупомянутый Работник =ДВР= не читает, а значит, об авторских правах не заявит и гонорара не потребует. Есть все-таки свои прелести у маленьких тиражей!)

Так вот, на мой взгляд, Дёмин просто непременно должен возгордиться столь широкоформатным сравнением. Оно просто обязывает узреть в себе нечто такое... такое... Ну, наполеоновское эдакое, для чего, увы, в Дёминой отнюдь не крупной фигуре как-то не хватило места. Впрочем, льстить будем с красной строки.

Чего в Дёме нет — так это напыщенности и осознания своей суперзначимости, так характерных для наших провинциальных рокеров. Вне зависимости от степени перманентности своего состояния (термин, изобретенный Сашей Дёминым для характеристики своего время-от-времени-состояния) он прост и ненавязчив — рассуждает о своем, в принципе не интересуясь, понятны и занятны ли собеседнику его рассуждения. Примерно то же происходит и на сцене.

И вот что еще подкупает в Дёмине — так это просто патологическое какое-то желание сделать что-нибудь хорошее! Дать, например, Сене [Позднейшее примечание экс-редактора: владивостокскому поэту Сергею Нелюбину] почитать Гумилева (сенькина беда, что он того Гумилева уже 11 месяцев взять не может). Или деньги с концерта в Доме Молодежи перечислить в Фонд Зоопарков — для Майка (правда, Дэйв ту сотню все никак безналично отторговать не может). Или, скажем, сыграть в одной программе с БГ в Иркутске (куда оба собираются в мае съездить), да так, чтобы БГ получил свои 500, которые (по слухам) запрашивает, а Дёма — так и совсем бесплатно, в память о рок-н-ролле...

Черт его знает, как оно будет выглядеть за рубежом ДВР, а в родном Владивостоке...

Выходит небольшой акустический Дёма (последнее время — в сопровождении большого Лефона [Алексей Чернышук, некоторое время участвовавший в акустических концертах АД] с бонгами), издали очень напоминая Нашего Человека из Сычуаня, и начинает петь. Что-то от Дилана, что-то от Майка. Где-то улыбаясь, в перерывах подыгрывая себе на гармошке. Публика пошевеливает ушами... По сложившейся традиции — почти рычит при упоминании непечатностей: «Дворянского Гнезда», скажем, или «сестер с Набережной»... Через одного-двух хлопает, услышав о чайке по имени Джонатан Ливингстон или Гефсиманском саде... И уж совсем бьется в экстазе, смакуя такие родные «смесь ОБХСС и Третьей Смены», «Сюзи Кватро и Мордюковой»...

Если хотите — это то, чего нет пока больше ни у кого в городе: умения пощекотать и мозги снобов, и руки экстремистов, и уши подростков. Причем с дёминой стороны это — отнюдь не тонкий расчет, а просто осуществление доброго принципа: Все, что в кайф, — то и рок!

И вот еще. Возьмите «Воскресную Площадку» (или как они сейчас называются?) или «Совет Ветеранов СЭС» и мысленно аккуратненько так поставьте на сцену какого-нибудь ДК, ну, например, в славном городе... Чебоксары, да представьте еще, что выходит Дэйв перед началом и в присущей ему манере а-ля Открытие Торжественного Собрания сообщает, что это команды из... из не менее славного города Петропавловск-на-Колыме. Вот. Прибыли к чебоксарским друзьям. Поверит публика? А почему бы ей и не поверить, еще как она это сделает, ух! Еще и что город такой есть, поверит. А теперь попробуйте ту же операцию с Дёмой произвести... Ну как? Вот-вот — борода... Он и в Душанбе будет Владивостоком пахнуть.

Дёминские блюза́ достаточно неразнообразны. И даже однообразны. Говорят, правда, весело, когда ему Игорек Некрасов [первый бас-гитарист и шоумен группы «Туманный Стон», играл с Дёмой в никогда не существовавшем коллективе «Александр Дёмин и Бедные Люди»] на басу подыгрывает. За все время пребывания на Большой Владивостокской (ну очень большой!) Рок-Сцене Дёма два раза подпрыгнул (на концерте с «Третьей Стражей» в прошлом марте) и один раз маршировал в каске (в «Шиза-Шоу» на декабрьском рок-марафоне, которое характеризовалось, однако, чрезвычайно высокой степенью перманентности). А еще один раз устроил себе декорацию, прикрепив на собственный лоб государственный казначейский билет достоинством 1 (один) рубль («Я люблю тебя, как мой папа любит свой рубль...»). Все же остальное время — просто стоит и просто поет. Эта статичность поведения подчеркивает статичность, (откроем новую категорию) «привязанность» и значимость текстов.

Дёмины тексты, в большинстве своем, «привязаны» к мироощущению, к состоянию одного и того же человека. Состояния эти колеблются друг относительно друга с очень небольшой амплитудой в зоне ядовитого, но все же беззлобного, привычного смеха-стеба и тебя, дружок, и меня, и Их, конечно, как же без Них-то. Здесь нет ни блюющего презрения текстов Бородина («Дионис»), ни сладкого облизывания Кота Соломенного (в рамках «Третьей Стражи»), ни наивного протеста Лёни Бурлакова («Депеша»). Есть — его, Дёмина, и в чем-то мое, да и твое, возможно, ощущение этой жизни — с ее Мозговой Милицией, танцами с перебитой спиной и Владивосторгом, с табличкой «Смотреть можно — трогать нельзя»... Довольно гнусное, черт возьми, ощущение всегда улыбающегося и доброжелательного Дёмы...

Майк! Подари ему свой блюз!

с любовью,
пластиковый человек

ТАКТИКА ВЫЖЖЕННОЙ ЗЕМЛИ

Эта рецензия была опубликована в журнале =ДВР= № 9, 1989.

О Дёме писать бесполезно — это то вещество, на котором проверяются все писатели. Проверившись, они либо незамедлительно обламываются на банальные грубости, либо воспаряют мыслью, стремясь превзойти самих себя, не замутненных тенью мысли, в нагромождении всяческих глупостей одна на другую. У Дёмы уже целая библиотека метафор и сравнений — от «моряка с гитарой» до «русского Дилана», «Наполеона ДВ-рока»… Это помимо упоминаний о «черном спортивном костюме», «фуражке со звездой» и «невыразительном лице»...

Самую человеческую же рецензию на Дёму написал пластиковый человек в 4-м номере нашего журнала.

...Этот кусок несколько так вводит в атмосферу программы Дёмина, составленной из того же самого материала, — и это настораживает... В записи, которую сам Дёма называет «бутлегом», Макар добился некоторой степени приемлемости Дёмы для славного нашего «Общества №1» и его масс-медии: запись подойдет для любого радио, звучание нивелировано, обрезаны занозы и зазубренные края Дёминого голоса, а гитара задвинута куда-то в угол, уступая место электропиано и разным синтезаторным штруням. Но, втиснутая в прокрустовы ритмы драм-машины, осталась боль — и тоска. Хотя кишки и убраны с подноса (а их хватает на каждом живом Дёмином концерте), angst все же ощущается в напряженных структурах стиха и мелодических линиях.

Сам материал по своему характеру таков, что его, наверное, не сможет испохабить никакая электроника. Дёма останется Дёмой даже в Гонконге, и «Тактика» — как и всегда — в положительном смысле заряжает очень сильно и резонирует в голове множеством добрых (и злых) ассоциаций. Альбом очень архетипичен и целен, и я напрочь отказываюсь понимать тех, кто хочет в нем вычленять компоненты и анализировать на уровне «здесь похоже на "Кино", а здесь — голимый попс». Говорить, что в этом альбоме нет драйва, и спрашивать, зачем это Дёме понадобилось вообще, — все равно, что развалившись в кресле у лазерной аудиотехники, утверждать, что Джон Леннон двадцать лет назад спел «Героя рабочего класса» с недостаточным чувством: там, мол, слишком отлакированная аранжировка... You're still fucking peasants as far as I can see...

Cамое глубокое суждение об этой записи я услышал от Дёминых старых друзей. Которым она тоже не понравилась. Но по другим причинам: претензия была не к данной пленке, и в этом я с ними готов согласиться. Сам Дёма сейчас, очевидно, находится в наибанальнейшем творческом тупике, о чем свидетельствует последняя записанная им песня — «Знамена Имеют Свойство Чернеть», уже не из «Тактики», а из новой программы под названием «Капитуляция» (Дёма торопился ее записать, «пока знамена не почернели»).

...Хотя блюз универсален и вездеходен, та колея, по которой на нем сейчас едет Дёма, ему явно узка — к тому же, есть опасения, что в скором будущем она вполне может вывезти его куда-нибудь не туда... В общем, оставьте Дёму в покое. R.I.P. (Rock In Рeace, в смысле...)

Приложение №8 к Почтовой Инструкции, иллюстративный материал

"Почтамт", Чарльз Буковски

...каждому почтовому работнику предоставляется особая возможность и ответственность действовать с честью и достоинством, заслуживающими общественного доверия, что отражает ценность и заслуги Почтовой Службы и всего Федерального Правительства.

(Раздел 742 Почтовой Инструкции)

Историю своей жизни можно написать по-разному. Большой соблазн, сев за перо (пишмашинку, ноутбук) вытащить на свет ключевые моменты личной истории, и, превратив их в факт литературы, взять читателя с собой, провести теми же кругами, сделать каждого сопричастным своему опыту. Соблазн другого рода — это писательская интуиция как таковая. То чувство, которое прозрит в рядовых, рутинных, дурацких событиях не самой выдающейся вроде биографии задел для хорошей истории. Самое верное чувство, которое в любое время дня и ночи дергает автора за штаны, а у автора штаны, может, спущены, мало ли, какие бывают ситуации, и громко шепчет с присвистом, погляди, автор, ну чистая трагикомедия, вершина жанра!

И автор думает: н-да, хорошо, если я сейчас отсюда выберусь, но какую байку я из этого сделаю!

И вот сидит, предположим, перед вами немолодой циничный алкоголик и бабник, смолит и травит, травит эти идиотские истории одну за другой, они все примерно похожи, он там трахается и бухает, убивается на нечеловеческой почтовой службе, влезает в дебильные или неприличные истории, потом снова трахается и бухает, но честное слово, все это великолепие организовано с таким безупречным поэтическим чувством, с таким стилем, иронией, мерой, вниманием к детали, что слушатели только подливают в восхищении своей облезлой шахразаде, только бы не прерывал дозволенные речи, потому что такой в них оголтелый жизненный пульс, что сотрясается весь кабак.

Да и люди здесь, как письма без ответа...

"Предграничье", Виктор Кривулин

Это было в 1994 году, 9 июля – я узнал, что поэт Виктор Кривулин в ресторане Дома актера на Невском празднует 50-летие, а я очень любил (и люблю) Виктора Кривулина. Я думал, это будет концерт, сборное выступление, творческий вечер, но, когда я туда пришел, там были накрытые столы, на которых стояло очень много "Зубровки" и каких-то закусок и за которыми восседали какие-то люди, и теперь я в дикой печали от того, что не запомнил их фамилий, потому что некоторые из этих людей читали стихи, и это были прекрасные стихи, а теперь многих из этих людей уже нет. Кривулин тоже читал стихи, и это был единственный раз, когда я его слышал: так часто бывает, думаешь – успеешь еще, но не успеваешь.

Кривулин, если говорить сухим языком "Википедии", современный российский поэт, видный деятель "второй культуры" и ленинградского андерграунда, мыслитель. Свои первые сборники стихов – естественно, машинописные, – он выпустил в самом начале 1970-х. В его доме собирались самые интересные люди своего времени. Кривулин был одним из нескольких центров неофициальной литературной (и не только литературной) жизни Ленинграда. Вот тут, к слову, можно посмотреть пронзительный, снятый в 1992 году, фильм "Чхая о Сайгоне" – как раз о той самой неофициальной культуре и жизни города.

А в тот памятный день 1994 года Кривулин подарил мне книжку «Предграничье»: «Жене – от автора в день его (автора) 50-летия с верой и надеждой. Виктор Кривулин. 9.07.94. Дом искусств»… Удивительно устроено в России издательское дело – тексты Кривулина до сих пор не собраны в отдельный том, да и просто его книжек сейчас, в общем-то, не купить.

Бренные дома замученного цвета,
слева пустыри, бетон, задворки автобаз --
даже сладко-пасмурное лето
в человечности не уличает вас!
Да и люди здесь, как письма без ответа,
будто чем-то виноваты,
вечерами возвращаются с работы...
Вековечный транспорт, голос монотонный,
выкликающий поштучно, поименно
эти самые народные пенаты --
ОБОРОННАЯ, ЗЕНИТЧИКОВ, ПОРТНОВОЙ...
Край земли не за морем, не где-то --
вот он, край земли, у каждой остановки!
Выйти -- все равно что умереть,
в точку на листе миллиметровки,
в точку (не приблизить, но и не стереть) --
обратиться в точку; выйдя из трамвая,
в собственной тени бесследно исчезая.

Немец, француз, Петька и любовница

"Если однажды зимней ночью путник", Итало Кальвино

В одной из соцсетей вы наткнулись на ссылку, ведущую в книжный блог. Там есть рассказы и про детские книги, и про взрослую заумь, и про невероятный научпоп, и про трепетные стихи и про что только не. Конкретно эта ссылка ведёт на рассказ о книжке Итало Кальвино "Если однажды зимней ночью путник". Надо же, какое длинное название. Вы припоминаете другие книжки с длинными названиями, они все про приключения, например, удивительные приключения барона фон Мюнхгаузена, который никогда не врёт и ещё летал на ядре... что-то такое... или вот Гулливер, который попал на остров с лилипутами, и к великанам, и ещё к говорящим лошадям с невыговариваемым названием. Вы вообще человек образованный и разбираетесь в литературе.

Встретились как-то немец, француз и русский...

Ой, это ещё что?!!

Так вот вы едете в метро и с телефона быстро листаете ленту и идёте по ссылке. Или нет, вы уже дома. Сели за стационарный комп, закинули повыше уставшие ноги и можете, наконец, насладиться неторопливой прогулкой по сети, изучением интересного, забавного и несущественного. И решили прочитать про Кальвино.

Однако вот уже пару абзацев автор обзора говорит не по делу! Это даже отчасти возмутительно, мы здесь для того, чтобы читать о книгах, а он — для того, чтобы о них писать, а не нести какую-то чушь вперемешку со своими предположениями! Вы хотели быстро ознакомиться с содержанием книги, чтобы отнести её к тем, что достойны прочтения и тщательного изучения, или же к той категории, о которой достаточно знать краткий пересказ, чтобы можно было в диалогах небрежно бросать "Или вот Кальвино. Итало Кальвино. Не произвёл ли он на вас противоречивое впечатление?" А тут, пожалуй, до сути-то и не добраться!

Возвращается муж домой из командировки. Звонит в дверь, а там...

Кальвино рассказывает нам о нас же. Одновременно он рассказывает нам о своём герое. Одновременно — о том, что его герой читает. Получается этакое 3D, тем более, что его герой читает много, он начал один роман, но оказалось, что в книжке типографский брак, он ищет его продолжение, и находит целую кучу книжек, обрывки разных произведений, тайные организации, смены имён, подмены рукописей, псевдонимы и все остальные составляющие великолепного литературного детектива. Правда, в течение книжки немножко формируется ощущение, что вам начинают рассказывать анекдот и всё никак не. Но в конце всё объясняется, честно-честно!

Аттеншн — там много подробных сцен секса!

Так вот, идут как-то Петька с Васильиванычем по лесу, а навстречу им

Блокадное похудание

"Блокадные девочки", Карина Добротворская

Я изо всех сил понимаю острое, болезненное, непреодолимое желание продолжить блокадную историю, дополнить ее и уникальными фактами, и личными ощущениями от личных разговоров с женщинами, которым Бог дал пережить этот запредельный ужас. Потому что сколько бы ни было собрано индивидуальных свидетельств, их никогда не станет слишком много. К тому же, советская цензура теперь сдохла, и ранее непредставимые и нетиражируемые кошмары можно публиковать – автору рассказывают то, что еще лет двадцать назад никто бы и никому не рассказал (а если б рассказал – никто б этого не смог опубликовать).

“Блокадная книга”, на которую автор ссылается неоднократно, но критически (за пропущенные детали) – может, все равно страшней по структурированности блокадных ужасов и широте охвата адской бездны. Но первая часть этой книги – страшней “Блокадной книги” своей неподцензурностью – ее ж не проверяли на соответствие легенде. Это – интервью с женщинами, которые девочками пережили блокаду.
А вот вторая часть... Ну, как бы это поделикатней выразить... Это рефлексия честная, но меня немножко обламывающая: богатая медиаменеджер старательно худеет за большие деньги, вспоминая о блокадном пайке; ужинает в мишленовских ресторанах со “звездами” мирового уровня, тщательно дифференцируя блюда по калорийности; не глядя, покупает квартиру в СПб из ностальгических соображений – но делает все это, как мне показалось, совершенно честно. Не задумываясь, как слово ее отразится. Или задумываясь, но неправильно оценивая результаты своей задумчивости.

С одной стороны, простому человеку, который не имеет возможности купить себе квартиру, поддавшись сиюминутному капризу – может быть не очень понятно, чего это покупательница за блокадниц переживает. С другой стороны, простой человек может задуматься: а отчего это такие богатые и, что называется, “успешные и состоявшиеся” люди думают о том страшном периоде, а я не думаю? Дай-ка, подумаю и я.

А человек непростой просто не отрефлексирует проблемы детокса и их связь с умершими от голода питерскими младенцами. Человек непростой прочтет первую часть с подступающими слезами, а на вторую часть не обидится.

Писатель, который жил как следует

Дню рождения Х. Д. Торо посвящается

О Хенри Дэвиде Торо для "чайников":

Торо — американский писатель, поэт, философ, аболиционист, натуралист, сознательный неплательщик налогов, историк, наблюдатель за жизнью, лидер философско-литературного движения трансцендентализма.

Торо провел два года, два месяца и два дня в хижине на берегу Уолденского пруда, где написал свою легендарную книгу "Уолден, или Жизнь в лесу". В этой книге Торо сжал свой подлинный опыт вдвое и, применив метафору смены времен года, описал развитие человеческой жизни. Этим текстом Торо попытался обрисовать практику личного просветления, попутно создав нечто вроде инструкции по индивидуальному выживанию в условиях более-менее дикой природы.

Места вокруг Уолденского пруда совсем уж глушью не были: неподалеку располагался небольшой городок. Торо не нацело отказался от цивилизации и в природу погрузился не полностью. Он искал срединного состояния, в каком можно сочетать и жизнь на природе, и некоторые блага цивилизации.

Очерк Торо "Сопротивление гражданскому правительству", часто именуемый "Гражданским неповиновением", — довод в пользу неповиновения несправедливому государству; эта работа вдохновляла Махатму Ганди и Мартина Лютера Кинга.

Торо одним из первых начал пропагандировать досуговые походы на природе и сплав по рекам. Он одним из первых начал говорить о природоохранных мерах и создании заповедников на частных и общественных землях. Склонялся к пользе вегетарианской диеты — из сугубо практических соображений: он считал, что животная пища неэффективная и нечистая, а ее добывание обходится человеку, обеспечивающему себе жизнь самостоятельно, гораздо дороже, нежели получаемая выгода. Строгой вегетарианской диеты не соблюдал.

Торо близко дружил и пользовался покровительством трансценденталиста Ралфа Уолдо Эмерсона и на его территории, собственно, и жил, когда писал "Уолден".

Пусть судьбы...

Пусть судьбы всех ко злу вели,
Не оставляй родной земли.
Пусть на волнах корабль замрет,
Скакун в холмах пусть отдохнет,
Но всё быстрей фортуны ход,
Она повсюду нас найдет.

Корабль, пусть мачта и крепка,
Под медью притаит жучка,
За мыс и вдаль корабль несет,
Пока во льды не закует,
Ветра суровы ли, мягки,
Мелки ли воды, глубоки,
Манильское ль на нем сукно,
Или мадейрское вино,
Китайский чай иль груз овчин,
В порт ли корабль, иль в карантин,
От родины за много миль
Ее жучок источит киль,
У Индии уйдут на дно
Сукно, овчины, чай, вино.

* Подготовка материала, перевод стихотворения: гл. редактор "Голоса Омара" Шаши Мартынова.

​За исключением облачка небосвод голубой

"Краешек уголка", Сергей Бойченко

Эта книга у нас (в "Додо") уже есть, аж два экземпляра, в понедельник, глядишь, появится в онлайн-доступе. Но я до следующей субботы терпеть не хочу, потому что не думала, пока не прочитала, какой Серхио Бойченко окажется счастливостью, в каждом своем стихотворении, хоть грустное оно, хоть нет.

Он оказался такой: каждое стихотворение — как звонок друга, который говорит тебе, что соскучился и хочет увидеться, после многих лет почему-то невстреч. Как обещание подарка под ёлкой, как перспектива поездки в тайное красивое место, которое раньше никогда не видел и даже не знал, что оно вообще есть на глобусе.

Никакой рисовки, никаких взглядов из-под ресниц. Бойченко не томен, не эпатажен, не выпендрежен, хоть и буянит. Он невыносимо хороший, настоящий, люто живой. И после него хочется какое-то время говорить, как он.

Я то жалею, что знаю, что он недавно взял и зачем-то умер, то наоборот. Жалею, когда читаю его шпанявые стихи про Винни-Пуха, Кристофера Робина, Пятачка и прочих сказочных обалдуев и про то, как они бухают, матерятся и обсуждают Сову и Кенгу — вроде помер человек, надо вздыхать; не жалею, когда читаю его усмешливые и страшно дорогие штуки про прощанья, например.

расставаться не трудно, трудно вернуться назад,
первым шагнуть навстречу, поднять глаза,
трезво смотреть на вещи, если мешает слеза.

расставания суть карман, исполненный черных дыр,
это субстанция, из которой построен мир,
это самый грустный и популярный клавир.

расставаясь, не надо лгать, есть предел и для лжи,
лучше пойти упасть в спелой высокой ржи
и полежать часок. мало — еще лежи.

встречи у нас для сердца, расставания — для души,
и пока моя лодка не скроется за камыши,
не уходи, мой друг, маши мне рукой, маши.

* * *

брат иногда бросит с балкона кусочек хлеба
я посмотрю вверх, чтобы поймать, и увижу небо

увижу небо синее, облачко и засмотрюсь
хлеб потеряю, зато я в тебя влюблюсь

снова, поскольку я вас уже любил
и даже, боюсь соврать, сколько-то с вами жил
и надорвал несколько важных для жизни жил

а небо синее падает падает мне на голову
мне его не хватает для счастья для счастья полного

а облачко легкое голову мне дурманит
я забываю дыру в голове и дыру в кармане

я снова голодный без хлеба зато с тобой
за исключением облачка небосвод голубой

Перевод на марсианский

Роберт Хайнлайн, "Чужак в стране чужой"

Среди размышлений об обусловленной природе человечества есть одно, которое я очень люблю.

Это повесть о приходе нового Мессии, нового пророка любви, который появляется, чтобы научить людей видеть мир по-другому.

В XX веке таким пророком неизбежно оказывается марсианин.

Точнее, как. Валентин Майкл Смит — человек. Но Валентин Майкл Смит — первый человек, родившийся на Марсе, и, в силу обстоятельств, выросший как марсианин среди марсиан. Попадая обратно на "родную" Землю, он немедленно оказывается в распоряжении правительственных структур, — все боятся его, никто не знает, как с ним разговаривать, его держат строго засекречено в больнице на наркотических препаратах. Дело тут еще в том, что Валентин Майкл Смит, единственный человек, проживший на Марсе всю свою сознательную жизнь, по земному закону является единоличным хозяином этой планеты. В качестве колонизатора.

Ситуация осложняется тем, что на Марсе живут разумные марсиане, и технически их, конечно, никто не завоевывал.

Ситуация осложняется тем, что Валентин Майкл Смит, благодаря тому, что сознание его организовано, как у марсианина, обладает совершенно невероятными сверхспособностями: высочайшим уровнем контроля над своими внутренними физическими процессами, например.

Ситуация осложняется тем, что Валентин Майкл Смит принципиально не понимает концепта власти, не понимает, как у планеты может быть хозяин. В понятийном аппарате марсианского языка этих вещей попросту нет — как нет понятий пола, секса (марсиане размножаются по-другому), смеха, денег, религии (самым близким, хотя и все еще далеко не точным, переводом воззрений марсиан на этот счет будет утверждение "Ты Есть Бог", обращенное ко всем и каждому). Все это ему предстоит научиться различать, чтобы жить среди людей и чтобы попробовать научить их новому языку. Язык — это не просто слова, конечно, это ткань и архитектура того, как мы мыслим мир. В марсианском жизнь — это единство и гармония; познавать, понимать, любить и быть одним и тем же — единый глагол, который называется "грок" (буквально означает "пить"); люди с возрастом становятся только красивее, и не существует стыда. Если перестроить свое сознание так означает — уйти дальше от человеческого, то точно ли все в нашей культуре мы так уж хотим взять с собой?

И это, странным образом, становится величайшим гуманистическим заявлением.

Хайнлайну многие предъявляют, что, придумав идеальную модель нового сознания, он сам не замечает в собственном языке, например, сексизма и объективации. Мне странным образом кажется, что даже это само по себе только подтверждает то, что автор пытался сказать нам.

Между чем-то и чем-то

Все романы, Саша Соколов

Чудо языка все-таки возможно — вот такое у нас сегодня откровение. Способен принести его в нашу жизнь Саша Соколов, и перечитывать его — удовольствие нового, очередного переоткрытия, воспоминание о том, что именно примирило тебя с русской речью когда-то (лет тридцать назад в моем случае), потом, вероятно, забылось, но вот теперь вспыхивает вновь и теплится внутри. Есть надежда, что еще какое-то время продержится, а потом перезаряжать аккумуляторы придется вновь.

Этот голос его рассказчиков, этот поток, чуть надрывный и задышливый, от которого становится и смешно, и щемяще, эти особенности его писательского зрения — оно выхватывает мельчайшее, — это переключение регистров, жонглирование стилями, поток, потоп, потом… про все это не раз уж писали, но всегда как-то краем. Не выйдет и у нас.

Как такое могло появиться в краю родных осин? Соколов — один из немногих, если не единственный — русский писатель поистине мирового уровня. Три его романа и горсть прочего — это наши Джойс и Бекетт, Пруст и Гэддис, слегка Пинчон и Барт(елми), это весь ХХ век, самое живое в его литературе — модернизм со своими «постами» заодно.

Практически любой текст Соколова (ну, кроме разве что речей по случаю) существует исключительно для собственного развлечения, он стремится прочь от центра высказывания и вновь возвращается к нему, раскачивает лодку, ходит кругами и завивается спиралями. Только бы не быть «сочинениями замызганных и лживых уродцев пера». Для этого в ход, понятно, идет все — «отрывки и обрывки произведений, называемых у нас литературой». Иконокластический пафос Саши Соколова известен, но, мнится мне, магия его текстов не только из отрицания состоит, правда?

Это еще и заговор, наговор, разговор, магическая практика речи, заклинание литературой (не той, что уже, а той, которая еще), плетение словес, где грубой сетью («Школа для дураков»), где тонкой вязью («Между собакой и волком»), но везде — плотно, спицы не просунуть. И не копиист Саша при этом, не пародист (хотя пародии в его словах много), а большой оригинал, причем — в «экспортном варианте» языка. Экспорт же всегда в этой стране означал просто качество. Известный анамнез: дома-то можно в растянутых трениках и заляпанной майонезом майке-алкоголичке, все равно никто не увидит, а на люди изволь причепуриться. Переместите образ теперь на «великую русскую литературу» — получилось? Соколов же пишет с внутренним достоинством, с непреходящим ощущением качества без скидок на Заитильщину, он всегда одет к ужину вне зависимости, смотрят на него гости или нет. А такие люди в русском ментальном пространстве всегда воспринимались как чудаки.

Хотя, впрочем, что это я? Соколов в своих текстах никогда не один — у него есть умный собеседник, и я не читателя тут имею в виду. Он наедине с собой держит марку.

И время, да — ох уж это беременное время… Оно по заветам Вико, Джойса и Бекетта постепенно, от романа к роману овеществляется, отменяется. Карусель Вико набирает обороты, вихрится и закручивается в плотный штопор. Все не только происходит одновременно, но и во всем происходящем, как в русской истории, набитой в голову нерадивого школяра, одно не отличается от другого, мифы от реальности, детали от панорам. То же и у нас с вами — оглянитесь окрест.

При этом, помимо языка и речи, «Палисандрия» способна примирить читателя и русско-советской историей. Не в том смысле, что этот кровавый и непристойный балаган хочется длить и длить, а просто интересно, как у Соколова бы выглядели последние 15 лет этой самой истории государства российского (тм). Ну, с 1990-ми, допустим, разобрался Пелевин, нынешнее время, как со всех сторон нам сообщает пресса, по большей части написано Сорокиным, а вот как бы с ним обошелся видный историк Палисандр Дальберг?

Фигура его знаменательна и даже, не побоюсь этого слова, в чем-то символична. Безвременщик и геронтофил, у него свои отношения и со временем — сиротские, — и с историей. Историю он буквально имает — если же вдуматься, ее и можно только еть, больше ни на что она не годна, ибо русская история, как мы видим по нынешним событиям, — весьма пожилая блядь, которую ебли и ебут все, кому не лень и не противно. Никаким в ней целомудрием давно уж и не пахнет, она уже давно не целка, о мудрости же и поминать не след. Жалеть ее, впрочем, тоже пагубно и чревато, восхищаться в ней нечем, бояться — смешно. Что остается, Палисандр Александрович? Честнее с нею поступать, как вы, чем как эти, которые с нею нынче.

Хотя и без истории в последнем Сашином романе достоверно отражается весь нынешний вихрь массового сознания и государственной идеологии. Остается лишь диву даваться прозорливости автора, больше 30 лет назад разглядевшего в неких противных зеркалах (!) это непреходящее свойство русской истории — ее нескончаемую, непомерную абсурдность. Мне скажут, что это в традиции, эка невидаль, Салтыков-Щедрин там, хуе-мое, подумаешь, удивил, а я отвечу — да, но никогда, пожалуй, прежде, не принимал никакой текст этих жутковатых черт самосбывчивого пророчества так безысходно. Вглядитесь, нынешняя кремлевская камарилья натурально сошла со страниц «Палисандрии» (Сорокин-то ее зарождению свидетельствовал, так что сравнение не проканает). И вообще судьбами этой страны явно правит логика составителей кроссвордов, а о думе паскудно и думать.

Текст «Палисандрии» сегодня, не забываем, еще не написан — две единственные четкие даты там: 2036 год (пока оно сочинялось) и 2044-й (когда текст завершен). Сдается мне, потомкам будет что отмечать, как мы некогда праздновали 1984 год. Тогда и убедятся, если мне вы не верите.

Ничьи братья

"Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период), 1960-е"

В составленном (там написано – автор концепции) Борисом Ивановым томе "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период), 1960-е", который я сейчас читаю, есть несколько шедевров, о которых должен знать каждый, кто читает книги.

Первый – это, конечно, "Летний день", вроде бы единственное большое прозаическое произведение Олега Григорьева. Это именно о нем вспоминал Андрей Битов, который, кажется, первым неожиданно, но, по сути, совершенно логично "сравнил" его с "Одним днем Ивана Денисовича": "…я могу датировать это 62-м годом (по выходу «Ивана Денисовича»), Олежка сообщил нам, что пишет роман. Писал он его долго, роман был очень большой. Наконец, дописал. Роман был на страниц шестьдесят и назывался «Один летний день». Это была повесть о трех- или четырехлетнем мальчике в летнем лагере. Это был шедевр, произведший на меня лично впечатление большее, чем «Один день... ». Это было прекрасно и страшно…" Не буду здесь продолжать начатое Битовым сравнение – отмечу лишь, что те, кому интересно, могут об этом почитать в тексте Олега Юрьева. Я о другом: уникальный, ни на что не похожий "Летний день" Григорьева, и это тоже очень точно подметил Юрьев, наверное, мог бы послужить своеобразным началом новой, какой-то другой российской литературы, мог бы повлиять на многое, что возникло бы после, если бы был в свое время напечатан, он мог бы стать, что называется, основополагающим, "градообразующим". Но этот "роман" – текст об одном дне ребенка, наполненном драками огромных насекомых, мыслями о смерти, важными наблюдениями и физиологическими подробностями, непохожий ни на что текст, уникальный и по сюжету, и по строению, и по языку, текст, начатый Григорьевым в шестнадцать или в семнадцать лет, – был опубликован лишь в самиздате (и, благодаря Алексею Хвостенко, в Париже, но без финала), а широкого распространения не получил до сих пор. И сколько их еще, таких текстов.

В томе "Петербургская проза (ленинградский период), 1960-е" следом за этим текстом идут тексты Рида Грачев. Грачев – удивительный писатель, поэт, переводчик, хоть и чуть-чуть издававшийся, но известный еще меньше, чем "взрослый" Григорьев (почти полное собрание его сочинений вышло недавно в "Звезде"). В "Википедии", в первых строчках его биографической статьи, написано: "Отца не знал. Мать и бабушка погибли в блокадном Ленинграде. Восемь лет провел в детском доме…" Думаю, именно об этих годах, годах его детства, Грачев в начале 1960-х и написал серию рассказов под названием "Дети без отцов". Это – жесткая, порой даже жестокая проза, в которой детская непосредственность сочетается с очень взрослым взглядом на жизнь. Это – про слишком рано повзрослевших детей, все равно остающихся детьми. Самый пронзительный рассказ цикла – "Ничей брат", словно бы "Дом, в котором…", только сжатый, без единого лишнего слова, без, что называется, сантиментов, как пружина. В упомянутой выше статье Юрьева говорится о "характерной для ленинградской прозы 60-х годов обуянности «детством» и «смещенной в детство психикой»". "Дети без отцов" – это тоже оттуда, а еще из блокады и послевоенных лет, пережитых писателем.

Дальше в "Петербургской прозе (ленинградский период), 1960-е" идет рассказ самого "автора концепции" Бориса Иванова – еще одного блистательного писателя (его представительный обязательный для чтения двухтомник выходил в издательстве "НЛО"). А впереди – еще два тома, посвященные 1970-м и 1980-м и тоже наполненные именами, о многих из которых хочется кричать на каждом углу. Буду кричать – другого выхода нет.

Освободить свет солнца

"Творческая связь. Исцеляющая сила экспрессивных искусств", Натали Роджерс

Натали Роджерс изобрела свой метод терапии, который (после долгих обсуждений приемлемой терминологии) был назван "целовекоцентрированная терапия на основе экспрессивных искусств". На самом деле, конечно, давно используются танцы, как вид терапии, или визуальные искусства. Но отчего-то до Натали никто не смешивал в одном направлении поэзию, музыку, танец, скульптуру, драму, рисунок и другие формы выражения.

Основные идеи и принципы системы Натали:

1. Все люди обладают природной способностью к творчеству.

2. Творческий процесс исцеляет.

3. Исцеление достигается погружением в переживания.

4. Переживания служат тем тоннелем, по которому нужно пройти, чтобы обрести целостность.

5. Творческая связь экспрессивных искусств (процесс, в ходе которого одна одна художественная форма оказывает непосредственное влияние на другую) приближает человека к его внутреннему ядру, или сущности.

6. Между сущностью человека и сущностью всего живого существует связь.

7. На пути к собственной сущности и целостности человек обнаруживает свою связанность со всем миром.

В начальных главах Натали описывает способы использования экспрессивного искусства самостоятельно или с друзьями или членами семьи. Во второй главе она подробно описывает принципы создания среды, благоприятствующей творчеству. Затем она тщательно излагает процесс переплетения разных видов творчества и их влияния друг на друга. В середине книги автор обращается к использованию творческой связи именно в процессе терапевтической работы с клиентами. И в конце Роджерс рассуждает о главных философских, политических и духовных кризисах современности.

Конечно же, описывать подобную связь, рассказывать про приобщение к такого рода чувственным экспериментам, делиться испытанным — даст очень слабое представление об эмоциях и переживаниях внутри процесса, как бы мастерски автор ни владел темой и образностью языка. К счастью, в книге даются упражнения, позволяющие нам испытать всё самим.

"Паоло встретил меня во время завтрака. "Ну, чему мы будем учить сегодня утром?" — спросил он со своим швейцарско-немецким акцентом. "Этим утром мы будем танцевать, чтобы освободить свет солнца", — бросила я полушутя. Но, произнеся эти слова таким серьёзным тоном, я поняла, что мы должны действительно попытаться сделать это".

Любимые зверушки и шпион

Романы “согдийской” серии (“Любимая мартышка дома Тан”, “Любимый жеребенок дома Маниахов”, “Любимый ястреб дома Аббасов”)

Это – стилистический и тематический уникум, который, как мне кажется, недостаточно обласкали рецезенты – вероятно, потому, что не очень были готовы к неожиданно возникшему кросс-жанровому феномену: экзотически-историко-детективно-шпионско-приключенческого романа, и потому не всякий алчущий читатель до этих романов добрался. Хотя чего тут готовиться – мало на что похоже, так хотя бы этим оно и замечательно!

Псевдонимированный Мастер (который на самом деле – русский и большой спец в восточных делах – а даже если и небольшой – то кто из нас, простых читателей, это проверит) засовывает читателя в такие места и времена, куда его мало кто засовывал: там такие Средняя Азия с Евразией описаны, которые мы себе весьма туманно представляем – там загадочная Согдиана, могучий Константинополь и коварная Поднебесная, там какие-то немыслимые тонкие бытовые подробности (словно автор лично побывал везде и именно тогда – в VIII веке). Там главный герой – интеллектуал, бизнесмен и разведчик – и вот скажите мне, много ли вы читали убедительных книжек про самаркандских шпионов восьмого века? Да хоть бы и неубедительных – много?.. То-то.

Искренне сожалею, что Мастер, похоже, утомился своим Нанидатом Маниахом (так героя зовут), и торговец шелком больше не попадает в боевые и политические переделки. Соскучился я по захватывающей небывальщине в экзотическом антураже... Есть еще серия про малазийскую распутывательницу (и запутывательницу) интриг Амалию де Соза, но начало века двадцатого – хоть и в неведомой Британской Малайе – все же не восьмой век в местах не менее удивительных.

Еще романов Мастера Чэня – тут. – Прим. ред.

Опыт литературного тренинга

Франсуа Лелорд, «Путешествие Гектора, или поиски счастья»

Продолжаем нашу рубрику "Кадриль с Омаром": в первое воскресенье каждого месяца берут букжокейство друзья и читатели.
Сегодня у нас в гостевом эфире Сергей Шпаковский — журналист, книжный обозреватель.

На каждой полке с психологической литературой найдутся по меньшей мере две-три книги, посвящённые счастью. В них можно встретить десятки практических заданий, цитаты сильных мира сего, несколько мотивационных авторских возгласов и даже пару мыслей, которые сработают.

Француз Франсуа Лелорд решил создать свою психологическую серию небольших романов о путешествиях молодого психиатра Гектора. Первой и, пожалуй, самой успешной из них стала как раз история про счастье – «Путешествие Гектора, или поиски счастья». В ней в художественной форме изложено почти всё, что умный тренер-психолог будет объяснять на протяжении суток своей аудитории. К тому же, у Лелорда получается рассказывать о счастье весело, интересно и порой немного стёбно. Но самое главное, он автор не умничает, хотя мог бы, будучи профессиональным психотерапевтом и психиатром. Роман написан наипростейшим языком, без употребления профессиональной терминологии и других радостей жизни. Получается добрая сказка для взрослых.

Ищущий счастья Гектор кажется потерянным человеком, отправившимся на поиски «сам не знает чего». Но именно в своём путешествие ему удаётся найти хоть какие-то определения счастья. В каждой главе можно отыскать какую-нибудь светлую мысль, которая могла бы стать максимой. Обычно их даже не приходится долго искать – как и в классических книгах по психологии счастья они пронумерованы и выделены шрифтом: «Урок 2. Часто счастье приходит неожиданно» или «Урок 5. Иногда счастье – это когда не понимаешь». И Лелорду легко удаётся вплести эти сентенции в довольно простой сюжет. Гертор изучает людей, беседует и много путешествует. Одним из его туристических открытий становится «Урок 12»: «Счастья труднее добиться в стране, которой руководят плохие люди».

«Поиски счастья» попались мне под руку, как и все подобные книги, совершенно случайно, но невероятно вовремя. Франсуа Лелорд прекрасно знает, как избежать психологического сеанса и слез на воскресной службе. Маленький Гектор ищет и находит, но всегда где-то по соседству. Мы ищем вслед.

Книга, которая сделала меня мной. К юбилею "Алисы в Стране Чудес"

"Алиса в Стране Чудес", Льюис Кэрролл

Суббота и 4 июля сошлись в жизни "Голоса Омара" прямо со второго раза, и это, я считаю, судьба.

Oh baby, baby, it's a wild world.
Cat Stevens

Обе сказки про девочку Алису и два диких мира я читала почти ежегодно, начиная лет с шести, когда мне ее прочли родители (то ли мама, то ли папа, сейчас уже не помню, а пластинку с Высоцким после этого я слушать отказывалась, потому что мне она казалась враками против текста). Этот текст бесил меня в детстве как никакой другой, по естественной причине: я его в упор не понимала. Меня гипнотизировали картинки Геннадия Калиновского, но содержание казалось мне "взрослым", то есть невнятным и мудреным, высокомерно не предназначенным для меня-ребенка. Было столько прекрасно понятных книг, а эта сидела на полке с презрительным видом и всем им, видом этим, сообщала мне, что я еще мозгами не вышла в нее врубиться. Но я, одновременно и упрямая, и легко уязвимая, на нее и дулась, и страшно хотела ее раскусить. Седьмое чувство подсказывало, что это почему-то важно. Теперь-то более-менее ясно, почему эта книга мне так уперлась. Но об этом — чуть погодя.

В мою голову параллельно с "Алисой" прибыли "Маугли" и "Пеппи Длинныйчулок". История про мальчика и джунгли подарила мне первый чувственный опыт в теории (об этом я уже докладывала в "Омаре"), из которого потом напрорастала уйма всего, что теперь неотъемлемая часть меня. История про лучшую девочку на свете и ее друзей сформировала во мне первое прото-понимание, из которого потом получились все мои соображения о природе истинного прайда и действия по их созданию, всю мою жизнь до сего момента (если вы понимаете, о чем я). При этом всякие "Васьки Трубачевы", "Тимуры и его команды" и пр. мною, конечно, были с интересом читаны, и прайдовость в них была, но прайды эти были какие-то порченные — потому что были внешние идеологические рамки, упрощавшие героям работу братства. А чувствовать и брататься, как мне казалось еще в начальной школе, — большая настоящая работа, за так не дают, а если где написано, что дают, так это враки и неуважение к разуму ребенка.

Но что за ключ для меня был запрятан в "Алисе", я не сознавала даже после того, как чистая текстология перестала быть проблемой (уже в университете). Однако некое смутное ощущение, что эта книга для меня — история длиною в жизнь, возникло еще в средней школе и не позволило мне пренебречь этим текстом ни на год. И да: я почти с уверенностью могу сказать, что я готовилась к неоднозначным откровениям "Алисы" еще до ее появления в моей жизни; в доказательство привожу фотокарточку, убедитесь сами.

Некоторое "дошло" для меня случилось, когда некий наставник в части всяких духовных, простите, практик поведал мне (и многим другим его слушателям) представление о внешнем, внутреннем и тайном в каждом предмете и явлении. Это самое "дошло" применительно к "Алисе" выглядит для меня так: есть внешняя сторона реальности — внешняя по отношению к моей голове (в "Алисе" это мир, из которого она взялась и в который возвращается из Страны Чудес), есть ее внутренняя сторона — пространство моих представлений и интерпретаций (по "Алисе" — Страна Чудес, мир Алисиного сознания), а есть тайная, на которую в тексте "Алисы" если и есть намеки, то очень призрачные и двусмысленные (иначе никак, в противном случае тайное перестало бы быть тайным).

Очень не с первого раза, а где-то в средней школе я поняла, что Страна Чудес — никакой не Диснейленд, а место холодное, безразличное к тебе персонально и очень перпендикулярное любым обоям в цветочек. И это пространство здорового человеческого сознания, его личный космос. Уютных углов в нем — пяток, и работа по благоустройству его не кончается никогда, а не иметь иллюзий на этот счет — подарок. "Алиса в Стране Чудес" первой начала объяснять мне, что мое сознание полнится персонажами и ситуациями, которые я не понимаю и еще долго не пойму, что цацкаться со мной тут не будут, что никто и ничто не обязаны мне ничем, тем более логичностью, что пространство причинности, последовательности и доброжелательности внутри меня самой — а в этом месте граница между моим сознанием и "внешним миром" размывается — мне предстоит расширять своими силами и исключительно в одиночку. Помощь окружающих косвенна и далеко не всегда осуществима. Ни наружный "разлинованный", ни внутренний "парадоксальный" миры — не предел. Красота игры — в необходимости существования третьего. О том, что это третье нужно добыть, нащупать, открыть, мне сообщил Кэрролл, хотел он того или нет. Поняла я его сообщение благодаря многим не связанным с этим текстом книгам, разговорам и встречам.

Именно неприятный вывод о том, что двух миров мало и с ними трудно, похоже, и создал мои отношения с этой книгой — и он же сделал их обязательными. Если у вас есть дети, и они доросли до возраста, когда им можно, как юному Будде, показывать старых, больных и мертвых, расскажите им, что Страна Чудес — первый поход в свою голову, первое исследование собственного космоса. И что у Кэрролла нет ни одного няшного персонажа. Кроме, пожалуй, Белого Рыцаря. Он — единственный недвусмысленный ключ к третьему миру, который, впрочем, Белыми Рыцарями не населен, насколько мне сейчас известно. Объясните детям, что герои Кэрролла — не пуси и не мерзавцы. Им просто все равно. И это очень честно и порядочно со стороны старика Кэрролла — не морочить малолеткам голову. Скажите детям, что, если они по-настоящему захотят, им откроется третья сторона реальности, по ту сторону скучной квадратности и диковатой парадоксальности/абсурда. А какова она будет — они узнают, когда проживут долго-долго. И много-много чего передумают и повидают. И тогда мы все встретимся на той стороне и хорошенько помолчим.