Жизнь в гостиной навязывает нам разговоры

Сьюзан Сонтаг, "Заново рожденная. Дневники и записные книжки. 1947 - 1963"

«...И ведь что это означает — быть юной по годам и вдруг проснуться к муке, к срочности жизни?

Это — услышать, однажды, отзвуки тех, кто следует за нами, кто отстал, это выйти на неверных ногах из джунглей и рухнуть в пропасть».

Это пишет человек четырнадцати лет, девочка из семьи нью-йоркских евреев, Сьюзан Розенблатт, впоследствии — Сонтаг, эссеист, писатель, философ, культовый интеллектуал конца XX века. За срок, который она ведет этот дневник, ей предстоит еще проснуться ко множеству разных мук. К удовольствию от собственного тела, к правде собственных чувств, к замужеству, к рождению сына, к признанию собственной бисексуальности, о которой она, в общем, осведомлена уже сейчас. К поиску истины, к которой нельзя проснуться однажды раз и навсегда, а только снова и снова просыпаться, всякий раз заново переопределяя: 1) процесс поиска; 2) себя саму, которая просыпается. До самой истины дело может успеть, а может не успеть дойти, пока ум бьется в плену у самого себя.

Читая это, я больше думаю о наших отношениях с чужими дневниками. Их, конечно, можно назвать и вуайеризмом, но та же тяга рождает интерес к литературе вообще, только здесь — дистиллированная. Сознание постоянно обращается внутрь себя и фиксирует то, что там находит. Для меня как читателя дневник — единственный, наверно, способ получить доступ к опыту чужого сознания, которое наедине с самим собой и единственно для самого себя фиксирует свои проявления. Смотрит, видит и описывает. Таким образом, понятие "интересности" к содержанию дневника применять можно, но бессмысленно. Что бы там ни было записано автором — оригинальные суждения, списки книг для чтения, напоминания себе о правилах обращения с собой же, препарирование эмоциональной жизни, пересказы разговоров, цепочки имен и отдельные фразы вез видимой логической связи. Опыт причастности к жизни чужого сознания — вот что завораживает.

«Не люблю писателей, которые не замечают странности, вошедшей в современную жизнь с появлением Бомбы».

«Жизнь города: жизнь в комнатах, где человек сидит или лежит. Личное пространство диктуется расположением мебели. Находясь в гостиной, с другим человеком, можно заниматься только одним (если не любовью — что есть удел спальни): сидеть и беседовать. Жизнь в гостиной навязывает нам разговоры и сужает способность к игре и созерцанию».

«Для того, чтобы писать, вы должны позволить себе быть человеком, которым не хотите быть (из всех людей, которые вы есть)»

«Опасайся всего, что произносишь часто».

Прогулка в литературном лесу

«Отягощенные злом», Аркадий и Борис Стругацкие

Несколько лет назад взялся я перечитать Стругацких — с немалым для себя удовольствием и пользой, надо сказать. Одним из результатов, едва ли не самым показательным, оказался пламенный диалог, который у нас произошел по поводу одной конкретной книжки с таллиннским переводчиком, поэтом, журналистом и вообще Человеком читающим — Николаем Караевым. Рискну воспроизвести его здесь для просвещения слушателей Радио Голос Омара, изредка лишь расшифровывая аббревиатуры; мне кажется, эта дискуссия наглядна и показательна для простого осознания того, как по-разному вообще можно читать одни и те же тексты. Морали не будет — это как бы протоколы заседания прото-секты Анонимных Читателей. …Да, и прошло столько лет, а мы по-прежнему насмерть рубимся на кухне из-за какого-то романа. Нас, читателей, не победить.

Max: Уже памфлет.

Nik: Не согласен. По-моему, это самая сильная и самая серьезная их вещь. «В мире нет ничего, кроме человека и истории».

Max: Нет, она скверно и хаотично написана, как бы второпях, как бы чтобы успеть за реалиями жизни. Не сплавлена воедино, как было в их лучших текстах 60-х — начала 70-х годов. Слишком много, видимо, им хотелось туда засунуть, что, конечно, мило, но — не удалось. Epic fail.

И меня удивляет, что Переслегина, который сочинил вот к этому изданию нечто вроде «послесловия» [обсуждаемое издание — 1989 года, «Прометей»], когда-то считали умным: это нарезка цитат, перемежаемых слюнявым восторгом человека, который не дал себе труда вдумчиво прочесть книгу. С другой стороны, такое время было.

Nik: Переслегин — отдельная песня, да. Тут я соглашусь.

Но ОЗ мы с тобой понимаем совершенно по-разному. Для меня это предельно органичный текст, в котором все части мозаики, от Саджах до Иуды, от Парасюхина до Аскольда — на своих местах, и работает он именно как таковой. Может, если бы я не видел его прекрасной органичности, я встал бы на твою точку зрения :)

Max: Я вижу попытку создать органичную мозаику из подручного материала. Но уже нет свойственной им былой стройности умопостроений, от которой раньше захватывало дух. Я не подхожу к ним ни с каким своим читательским аршином, просто вижу то, что в сравнении с другими текстами можно понять только как недочеты. Материал явно оказался сильнее их и подвела какая-то натужная злободневность. И не вижу, чем это можно оправдать. Да, задумано мощно, однако, мне кажется, не реализовано в полную силу. Я не готов считать ОЗ идеальным текстом в контексте их творчества. Даже сколько-нибудь замечательным не готов. Задумка проебана, и красота и/или гениальность отдельных придумок или фраз проеба не искупает. Впрочем их фэйл все равно на несколько порядков гениальнее некоторых достижений у иных.

Nik: Не буду спорить. Наверное, это мировоззренческое. Для меня ОЗ — очень правильная модель истории, на голову выше всего, что они сделали, в плане концепции и воплощения (и наравне с лучшими их текстами в плане стиля; «Обитаемый остров», например, мне таким не показался на фоне «Улитки», «Второго нашествия» и «Гадких лебедей»). Но это только мое личное мнение, само собой. Может, я потому не вижу там злободневности, что читал текст, не сообразуя его с реальностью 1988 года, и таким он для меня и остался.

Max: Так а где там модель? Горкомы не понять какой партии? Oh puhleease. Ревизия Иоанна-Агасфера? Страх как основа всего? Это получше сделано в «Миллиарде лет». Ростки нового в старом? Даже в «Волны гасят ветер», которые тоже написаны небрежно, это как-то художественно убедительнее. Тут же чистый текст для какого-нибудь перестроечного «Огонька» — и, как показывает послесловие и мои воспоминания, люди это проглотили как откровение. Сейчас ОЗ таковым не кажутся — слишком уж привязаны к общественным полемикам и страхам 80-х в отдельно взятой разъебанной стране. Хотя не спорю — это может быть хорошим документом эпохи. Но не хватает вселенскости. Это им не в упрек, само собой, это другой текст — как ОО не стоит сравнивать с УнС.

Nik: Модель там — это всегдашний мирской проигрыш терапевтов и всегдашняя их в-конце-концов-победа. Ну да, для «Огонька», потому что никогда не было иначе. Это и есть история, из этого она растет, но не этим определяется. Сейчас, наоборот, четче видно, что это всё в одном ряду: локальная история халифата, локальная история Флоры, локальная история Иудеи. И — Бог. Говорю же, мировоззренческое :)

Max: Послушай, у меня такое ощущение, что мы разные книжки читали. Т.е. я подозреваю, что ты половину этого оттуда просто вычитал — ну, или туда вчел. Это, конечно, на здоровье, это авторы молодцы. Или они ее в какой-то момент переписывали? У меня, я подозреваю, первое издание.

С этой точки зрения да — очень показательно: история и АБС как ее продукт. Но кто тебе сказал, что там чья-то победа? Учитель продает душу Сатане, поэтому мы и имеем возможность читать книжку. Ну т.е. с какой-то стороны — это победа, да. В этом и ужас, да. Но это не отменяет того, что написано впопыхах. О чем мы вообще спорим?

Nik: У меня то же ощущение про тебя, знаешь ли. Ощущение — это не показатель :) Нет, ее никто не переписывал; я читал сначала журнальный вариант («Юность», 1988), потом первое издание («Терра Фантастика», год не помню).

«Учитель продает душу Сатане» — ты про что?

Там нет сатаны. Там есть Иоанн Богослов, который ищет жемчужины для Демиурга, и это совсем другое занятие: они пытаются найти людей, которые могли бы изменить мир, терапевтов. Там есть Демиург, который на каком-то уровне — Иисус (или равный ему; помнишь, когда Иоанна казнили, он слышал голоса не учителя, но того, кто равен ему?). АНС говорил, что мало кто понял, что в романе три Христа — Рабби, Демиург, Г.А. (последнее, думаю, прозрачно — «Га-Ноцри»). Г.А. ничего никому не продает — «не было в истории учителя, который предал своих учеников», он останется с ними, и танки раздавят Флору, как Рим раздавил ессеев и иудейского проповедника. Но это единственный путь, которым можно что-то изменить.

Max: Про то же. Ты какие-то очевидные вещи говоришь, ей-богу, даже смешно. Три Христа... дело не в их количестве, это картинка-загадка для второго класса.

Демиург и есть преемник мессии, которому тот передал вахту, — он же Антихрист, про которого там тоже эдак глухо намекнуто (падение, крылушки, то-се). Вспомним конец романа: все заканчивается тем, что Г.А. (настолько дурно прописанный, с этими его банальными сентенциями, проговоренными впопыхах, что даже как-то неловко) появляется в его штаб-квартире, а во второй линии сюжета к Флоре кто-то идет. Ты думаешь, что танки, мне же кажется — просто толпа. Но «автор» наш, комсомолец этот безмозглый, остается неким образом жив и сорок лет спустя. Вывод — все-таки благодаря жертве (ли?) Г.А. все спаслись (и он, само собой, никого не предавал). И это не менее ужасно, чем всеобщая благостная смерть. Потому что мы делаем вывод, что в итоге победили эти роботы недоумочные, которых из лучших побуждений Г.А. воспитывал в своих лицеях (тут, понятно, еще и трагедия учителя — он так старался, а выросло вот это чудовищное, ничем не лучше комсомола). Правда, Флору тоже ни фига не жалко как концепцию, потому что там сынок просто пошел поперек папы, это было главное в его учении — лучше как угодно, только бы не как у Г.А., поэтому все и ушло в ботву. А Г.А., понятно, идет к Антихристу еще и потому, что видит, как его педагогический эксперимент — и с сыном, и с ученичками — провалился, а не только чтобы людей спасти... Ему как честному человеку ничего не осталось, кроме эдакого сэппуку.

Т.е. да — всеобщая трагедия педагогики, Корчак и Песталоцци. Моя читательская претензия — не к идеологии или «философской проблематике», которая логично вытекает из того, что было раньше, а к технике исполнения. С философией-то все в порядке: понятно, что СССР заканчивался, авторы не могли уже делать вид, что «мир полудня» — живая и рабочая концепция, ее нужно было как-то свернуть. Им самим, я полагаю, было страшно. И ОЗ прекрасен как документ этого страха, как протокол сомнений. Оттого, видимо, и художественные недочеты. И это как раз очень мне как читателю жалко видеть. Т.е. такое ощущение, что когда был враг, они были на коне и выше него, на эдаком вселенском надмирном уровне, а враг стал постепенно растворяться — подрастерялись. Пошли на поводу у материала, он их за собой повлек. Они его не переплавили, как в лучшие годы тягот и борьб. Получился памфлет. Что непонятно?

Nik: Понятно, что мы с тобой прочли текст совершенно по-разному. И понятно, почему он тебе не видится органичным — в твою концепцию, действительно, мало что вписывается из того, что есть в тексте. Я не буду спорить — подозреваю, что мы все читаем так, как нужно нам наилучшим образом.

Max: В этом — по-прежнему прелесть авторов: что даже поздние их тексты можно читать по-разному. Мы будем спорить так до морковкина заговенья — как сторонники разных интерпретаций «Улитки» (текста не в пример более изящно сделанного). Аминь, в общем.

Nik: Аминь :) А «Улитка» — там я не сторонник одной интерпретации, там одной быть попросту не может, они веером сюрикэнов разлетаются просто. Интересно также, что ты думаешь о герое «Второго нашествия».

Max: Ну вот как-то да. А там же как было: одни - это про нас! другие - это про них! третьи - это про будущность! И — насмерть...

А чего про него думать?

Nik: Из очевидного: настоящее-будущее; город-деревня; прогресс-традиция; «до основанья»-фатализм; инь-ян, в общем. Насмерть фанаты любят, да.

Он хороший человек? Он правильно поступает? Ты бы на его месте делал то же самое?

Max: А. Это хороший вопрос. Ужас в том, что — не знаю. Ну т.е. мне хотелось бы утешать себя тем, что в сходных ситуациях я делал правильный выбор — тогда это в каком-то смысле было проще, ибо выбор сам себя предлагал в начале и середине 80-х, но раздувать щеки по этому поводу — штука опасная. «Второе нашествие марсиан» в этом смысле действует эффективно до сих пор.

Хотя вопрос детсадовский ))

Nik: Вот-вот :) Уникальный текст. Я тоже «не знаю».

Max: Да нет, чего там уникального. Просто хорошая повесть.

Весь этот джаз

"Сергей Курёхин. Безумная механика русского рока", Александр Кушнир

«Ответственность Курехина – это его личная ответственность, – говорил мне в 1997, кажется, году режиссер Сергей Дебижев. – Он каким-то ему одному известным способом мог влиять на умы огромного количества людей, и он отлично понимал, что делал. Как только люди слышат слово национал-большевизм, все сразу же представляют себе брызжущего слюной молодчика с топором в руках и со свастикой на рукаве. Но это - карикатурное проявление. Та область, в которой находился Курехин, не была национал-большевизмом или фашизмом. Курехин общался с философами, которые анализировали нетрадиционные подходы в политике, общался с действенным крылом радикалов типа Лимонова, что прибавляло ему энергии, знания, понимания. Это совершенно не значило, что он был сориентирован так же, как они. Он не занимался конкретной политической деятельностью. Тогда было два пути. Или слияние с хилыми, вялыми и отвратительными демократами, или попытка перейти в совершенно другую область. Путь в эту другую область лежал через коридор, в котором сидели национал-большевики. И Курехин естественно через них прошел…» Дело, конечно, не в национал-большевизме. Мне кажется, эти слова про коридор очень важные – Курехина все время стремило куда-то в совершенно другую область, всю его сознательную жизнь – в музыке, в политике, вообще.

Он был совершенно потрясающим музыкантом, с невероятной (и для своего времени, и вообще) эрудицией. В книжке All That Jazz Лео Фейгин приводит цитаты из письма Сергея Курехина, написанного в середине 1980 года ему, Фейгину, в Лондон. В этом письме Курехин рассказывает о том, какую музыку предпочитает: «Что касается пластинок, которые я хотел бы иметь, то ассортимент настолько широк, что я даже боюсь писать. Я просто вкратце скажу, какую музыку я предпочитаю. Во-первых, агрессивную экспрессивную, со сложной структурой. Из черных Frank Lowe, David Murray, Braxton, Air, Chico Freeman, Oliver Lake, Hamphill, Blythe (кроме CBS), (больше всего люблю саксофонистов). Но больше всего мне нравятся Evan Parker, Rudiger Carl, Bailey, Bennick, Brotzmann. Помузыке: FMP, Incus, Ictus, In, Navigation, Black Saint, Moers Music. Несколько лет не могу найти “Montreux-Berlin” Braxton’а. Очень хотелось бы послушать то, что выпускает Parachute (Chadbourne, Kaiser, Zorn, Kuntz)… В общем, бессмысленно писать, т. к. это сотая часть того, что приносит нам так много радости…» В начале 1980-х, да? И при этом – отказ играть с Kronos Quartet: «То ли он не хотел и не мог заставить себя упорно работать в кабинетной тиши – не его это было дело, - то ли просто почувствовал, что сочинить и записать нотами серьезный струнный квартет, который в то же время отвечал бы его эстетическим принципам, просто не получается, но на затею эту он плюнул…» (Это уже из книжки Александра Кана.) И так во всем.

Я видел Курехина два раза. Вернее, не так – я видел Курехина много раз (сложно жить в Питере и не видеть Курехина), но на концертах был только два раза – на знаменитом «Гляжу в озера синие», который был приурочен к премьере фильма Сергея Соловьева «Три сестры», и камерном «Три шага в бреду». В существование последнего я долго не мог поверить – нигде не встречал о нем никаких указаний. Много кого спрашивал, в том числе Сергея Летова – нет, никто не помнил. А потом Саша Кушнир назвал мне точную дату этого концерта и поставил видео: кто-то снял весь концерт. У меня сердце почти остановилось – там, в начале, камера направлена на вход и снимает всех, кто заходит в зал. Я подумал – Господи, а вдруг я попал в кадр, это бы было чудо. Чуда не случилось, в кадр я не попал, но на полтора часа переместился в собственное прошлое, на двадцать два года назад.

Я почему так длинно пишу? Потому что Курехин для меня – это такой очень важный кусок жизни, без которого, наверное, все было бы иначе. «Я думаю, он прекрасно понимал и свою публику, и ответственность перед ней, – сказал мне тогда Дебижев. – Как только народу дают порцию того, с чем не может справиться его мозг, этот мозг начинает как-то шевелиться».

Почитайте книжку Саши Кушнира "Безумная механика русского рока" – мне кажется, ближе всех к пониманию феномена Курехина подошел именно он. Хотя, конечно, разгадать эту штуку невозможно.

Литература была бы совсем неплохим занятием, если бы не нужно было писать. (К.И. Гальчиньский)

"Писать профессионально", Хиллари Реттиг

Ну во-1, писателями здесь называют всех, кто пишет. И романистов, и писателей рассказов, и блогеров, и аспирантов. Даже если вы ещё ничего не написали, но хотели бы — всё, вы писатель, столкнувшийся с типичной проблемой — писательским блоком, прокрастинацией и перфекционизмом.

Во-2, если вы думаете, что столкнулись с ленью и бесталанностью — вы не правы с ними столкнулась я. Если начать думать о том, почему мы ленимся, выяснится, что все проблемы можно поделить на 11 категорий:
— трудности и чувства, связанные с проектом. Вы от него устали, запутались...
— боязнь провала или успеха. Если вас не напечатают, вы расстроитесь, а если напечатают, вам все начнут завидовать или что-то требовать.
— нехватка ресурсов. Тормозящий комп. Не хватает нужной информации.
— недостатки обстановки. Неудобный стул или стол. За окном постоянно шум.
— трудности на рабочем месте (для штатных писателей)
— проблемы с руководителем (для штатных писателей)
— конкурирующие задачи. Другие хобби, "нормальная" работа, маленькие дети и голодный муж.
— эмоциональные отвлекающие факторы. Грусть, страх, счастье...
— физические отвлекающие факторы. Вы устали, больны, голодны...
— геополитические проблемы. А где-то давят танками сыр.
— познавательные трудности. У вас СДВГ, депрессия, тревожность...

К счастью, эти проблемы испытывают все. То есть, давно известно, что справиться с ними можно.

Хиллари Реттиг пишет, что в жизни старается не использовать слово "перфекционист", потому что оно звучит, как ярлык.

Речь о человеке, который придерживается нереалистичных представлений об успехе и яростно ругающий себя за провалы, придающий большое значение результаты, ориентирующийся на то, что подумают другие и в значительной степени отождествляющий себя со своей работой. Мы ставим перед собой нереальные цели и безжалостно критикуем, когда достичь их не получается. Ко всему прочему, мы обладаем манией величия. Мы уверены, что писать — легко! Просто у нас почему-то не получается делать это так непринуждённо, как хотелось бы, значит мы — тупые уроды.

Как говорил Ред Смит: "Писать легко. Нужно лишь сесть за печатную машинку и вскрыть себе вену".

Как советовал Джин Фоулер "...сидеть, уставившись в чистый лист бумаги, пока на лбу не проступят капли крови".

Что может быть легче, да?))

А ведь перфекционисты даже не догадываются, что их проблема в мании величия, а не в низкой самооценке. На самом деле мы не берёмся за перо не из-за страданий о своём несовершенстве, а оттого, что не готовы относиться к писательству, как к ремеслу, как к труду.

"Не ждите прихода музы... У неё не стучащие столы мира спиритов, а обычная работа, такая же, как прокладка труб или перегонка тяжелых грузовиков. Ваша работа — довести до её сведения, что вы находитесь там-то и там-то с девяти до полудня или с семи до трёх". Стивен Кинг

Собственно, на перфекционизм Реттиг валит все психологические ступоры. Поэтому подробно разбирает разные виды перфекционизма, откуда у них корни растут, когда какие проявляются, и как выражаются. И даёт рецепты, как с ним бороться:

1. рассматривать свои проблемы из позиции дружелюбной объективности, а не деспотичных самообвинений;
2. вознаграждать себя за успехи (осязаемой наградой или празднованием);
3. развивать способность писать без страха при помощи упражнений с таймером;
4. переключаться между проектами при возникновении временных труднопреодолимых препятствий;
5. вести образ жизни, помогающий писателю (про это ещё будет);
6. не гнушаться поддержкой близких или далёких.

С физическими ступорами легче:

если вы хотите пробежать марафон, что вам нужно из ресурсов? Да дофига всего!

Материальные ресурсы: обувь и одежда для бега, резинка для волос, вода, место для тренировок, надлежащее питание, план тренировок, пульсометр...
Психологические ресурсы: намерение, сосредоточенность, способность преодолевать сопротивление, умение восстанавливать душевные силы, упорство, навык анализировать и улучшать свои показатели...
Поддерживающие: поддержка семьи, друзей, коллег; наставник (тренер), единомышленник, поддержка зрителей, специалисты в области питания, медицины и т.д.

Для писательства нужно не меньше. Составьте свой список необходимого. Нужны ли вам много ручек? Компьютер? Программа, блокирующая выход в соцсети? Лист ватмана, чтобы рисовать карту местности? Цветные карандаши? Отдельный офис? Где вы можете раздобыть достаточно информации? Откуда вы возьмёте поддержку?

И главный ресурс — время.

Стоит обзавестись кабинетом и удобным стулом, как оказывается, что времени нету. В сутках всего 24 часа, мы это знаем давно, и знание никак не помогает. Помогает вот что:

— исходить из того, что вы — писатель, а значит, всё равно Будете Писать.
— составить список дел, которые вы можете делегировать или вообще отказаться от них. Таки отказаться. И таки делегировать.
— составить список дел, от которых вы не хотите отказываться (работа, само писательство, отношения с супругом, детьми, друзьями, хобби, физическая активность...), нарисовать, сколько часов вы хотите уделять каждому этому делу. с учётом того, что если вы спите по 7 часов в сутки, то у вас остаётся 119 активных часов в неделю.
— включайте в список только то, что вы реально делаете. если вы пишите, что будете два часа в неделю делать маски для ног, а на деле не делали их уже сто лет, то вычеркните эту графу. Иначе выйдет, что вы вместо ухода за собой просто висните в соцсетях. Зато лучше сразу включить пункт отдыха в соцсетях и игр на телефоне. По часу в день. Но Не Больше!

И помните, что вы совершенствуетесь только в том, что делаете регулярно. Если вы делаете зарядку раз в месяц, то толку от неё не будет, давайте тогда сразу честно откажемся от этого пункта.

Поскребли по сусекам и набрали ресурсов физических, психологических и временных? Что же делать дальше? Как оптимизировать писательский процесс?

1. Использовать принцип фрирайтинга. Пишите не думая и не исправляя. А когда не будет писаться, тогда будете редактировать. Зачастую непрерывные исправления — это хитрых способ прокрастинации. Пишите новый вариант сцены, если у вас не идёт нынешний. Не пытайтесь переделать, делайте новое!
2. Пишите не по порядку. Сперва можно написать самые простые сцены. А за сложные возьмётесь позже, когда наберётесь больше сил и умений — которые придут как раз в процессе работы над простыми сценами.
3. В случае ступора проверьте, продолжает ли вас устраивать сюжет вашей задумки.
4. Пишите в обратном порядке. Иначе весь запал уйдёт на начало, и конец получится тухлый.
5. Чаще показывайте свою работу, читайте её вслух. Дружелюбному энтузиасту. Он будет подмечать нестыковки, но не будет бить вас ногами.
6. Учитесь писать на ходу. 15 минут в очереди в поликлинику могут позволить вам отредактировать главу, если она у вас с собой. Значит, у вас всегда должно быть с собой что-то, над чем можно недолго поработать.
7. Не забывайте о перерывах!

Нашел "Искатель"

Журнал “Искатель”, №3, 1970

Это – в продолжение моего предыдущего сообщения про испуганного писателя Льва Успенского. Я там в конце написал, что хорошо б достать его сочинение про подводную лодку, которая путешествовала по подземным рекам – и надо же: один из читателей моих текстов его нашел! Это перепечатка из журнала “Вокруг света” сорок-какого-то года в “Искателе” года семидесятого – журнале-собирателе полубульварной приключенческо-фантастической литературы.

Я, будучи читателем дотошно-патологическим, прочел этот номер весь, а не только лишь Успенского, занимающего в нем крайне малое пространство.

Несмотря на то, что “Искатель” на сей раз был не бумажным, а электронным, я невероятно ностальгически ощутил исходящий от него запах книжной пыли, желтых страниц, кое-как струганых библиотечных досок, приятную необходимость натянуть на себя пальто, обуться в неуклюжие сапоги и по темному зимнему двору отправиться в соседний подъезд, где в одной небольшой комнатке ЖЭКа была каким-то неясным способом организована библиотека, которую я перечитал почти всю. И даже общественноначальная библиотекарша вспомнилась: дряхлая старуха (лет, вероятно, аж шестидесяти) в толстых очках и вязаной кофте, которая с надрывом спрашивала меня, лет двенадцати от роду, сдававшего ей толстый роман “Нагие и мертвые” Нормана Мейлера:

– А вот какой главный вопрос у вас возник по прочтении, молодой человек?!

Молодой человек стеснительно молчал, а “старуха”, назидательно потрясая книгой, кричала:

– А главный вопрос тут: зачем? Зачем? Зачем они воюют? Они же – пушечное мясо! (Вероятно, я тогда впервые услышал эту фигуру).

Но это – не про Успенского. Номера третьего за семидесятый год в жэковской библиотеке не было. Но были другие, наполненные ровно такой же ерундой, как и этот. Но какая же это была волшебная ерунда! Мы ж тогда жили, не зная Супермена, не глядя в комиксы, не имея Терминатора в качестве образца для подражания (или фетиша для поклонения), нам, духовно бедным, хватало отважных советских космонавтов, совершавших подвиги на Марсе, великоотечественных разведчиков, снимавших часовых метким кинжальным ударом, и послевоенных разведчиков невидимого фронта, боровшихся с происками бескинжально, героев-геологов и героев-ученых, и никаких черепашек-ниндзей нам было не надо.

Вот и в этом номере журнала-альманаха-отдушины большая часть текстов – сущая дрянь, которую, не чувствуя запаха библиотечных полок, лучше не читать. А чувствуя – лучше читать. Ведь можно ж не смеяться над приключениями советского супермена, которого злые фашисты в особом отделении концлагеря травили запахом резеды, чтобы он впал в депрессию?..

И дикая история Успенского про подводную лодку, которая неожиданно всплыла в дунайских водах, пробравшись туда из Адриатики, уже не покажется такой уж идиотской. Хотя бы потому, что она, при всей ее дикости, написана дерзко, ловко и складно – так, как мог бы писатель Успенский писать не ерунду, если б не боялся. А не боялся б он, если б... Ну, вы понимаете.

Я ничего не могу анализировать. Я могу только любить

Книги Хорхе Луиса Борхеса

Ежемесячная рубрика "Кадриль с Омаром" на радио "Голос Омара". Сегодня с нами Ян Фишер — инопланетный принц, музыкант, читатель, гений зрения, человеческое чудо внутри "Додо".

В конце второго года работы в книжном мне пришлось отвечать на пренебрежительный вопрос: "А что такого пишет этот Борхес?" Я впал в ступор и ответил что-то безликое, мол, великий латиноамериканский ого-го и эге-ге. Хочу искупить. Пытаюсь: Книги Хорхе Луиса Борхеса — это не чтиво. Это мистический опыт. Каждый раз, открывая книгу Борхеса, я чувствую себя Яромиром Хладиком, героем одного из лучших рассказов гения ("Тайное Чудо"). С той лишь разницей, что для Хладика время остановилось, чтобы он мог создавать, для меня же оно останавливается, чтобы я мог постигать. Секунда до выстрела длилась для Хладика год. Рассказ на 8 страниц для меня равняется по ощущениям увесистому тому. Мир Борхеса уникален по своей полноте. Его рассказы — это маленькие философские, научные, культурные, исторические и духовные трактаты. Бытийный рассказ о предательстве, стыде, революции и потребности человека высказаться ("Форма сабли") превращается в нечто вечное одним монологом: "Мне было так стыдно за этого человека, словно трусом был я, а не Винсент Мун. Ведь к тому, что делает один человек, словно бы причастны все люди. Поэтому трудно считать несправедливым, если бы ослушание в одном саду пало проклятием на весь род человеческий; трудно считать несправедливым, если бы распятие одного еврея стало спасением всех людей. Может быть, и прав Шопенгауэр: я — это другие, любой человек — это все люди. Шекспир в каком-то смысле тот же несчастный Джон Винсент Мун." Изящный и ненавязчивый детектив "Смерть и буссоль" последним диалогом превращается в монументальную притчу. Ему так много нужно было выразить, что он отказался от формы. Он просто сообщает нам о том, какие изобрёл сюжеты и что в них хотел передать. Если бы он решил действительно написать всё, что рвалось из него, ему не хватило бы жизни. Он нашёл изящное решение: попробовал убедить вселенную, что всё это уже есть. И у него получилось. Потому что читая его рецензии на вымышленные книги вымышленных авторов, у меня нет ощущения, что я узнаю. Я вспоминаю. Вспоминаю, как читал эти книги, которые никто не писал. Читая его без доступа к интернету, начинаешь всё реже понимать где вымысел, а где правда, и постепенно размываются границы возможного в твоей собственной жизни.

Когда распластан под дождем

Стихи Леонарда Коэна

У книг обычно нет голоса, книги — штука молчаливая. Исключение — поющие поэты. Леонард Коэн вот. Поэт-утешитель мне, поэт-объятие, даже когда горестный или обличительный. Всамделишный человек, верю ему как себе. Поэт-лакмус: если всплывает изнутри этот голос, это значит, я очень устала и пора принять строфу-другую Коэна.

Его стихи — хлебные крошки в ведьмином лесу времени. Некоторые — мое настоящее 10-летней давности, некоторые, уверена — мое будущее лет через двадцать, есть и такие, которые всегда про сейчас. Коэн-музыкант — это отдельный разговор, однако раз у нас литературное, но при этом радио, где, как не на "Голосе Омара" рекомендовать вам не только слушать Коэна-певца, но и читать Коэна-поэта. Было бы странно и едва ли — по уйме причин — уместно сравнивать его со Щербаковым, однако общее у них (для меня одно): их иногда ценнее не слушать, а именно читать, на время забыв, что они — музыканты.

К счастью, переводы стихов Коэна печатали, хоть и, к печали, совсем не все. Вот почему к этому эфиру прилагается такое вот игрушечное издание* — и вот почему я сейчас положу здесь вот этот кусочек из Коэна, из категории "мое настоящее 10-летней давности", живой и сильный для меня до сих пор.

А когда упал на трассе
и распластан под дождем,
люди спросят, как успехи,
ты ответишь: "Всё путём",
правда, если допытаться,
сам расскажешь все как есть:
что ты время коротаешь
в ожиданье, в ожидании чудес.

*В конце сентября будет свежая книга деды Коэна в переводе, микротиражом, не переключайтесь.

Апокалипсис, взгляд с обратной стороны

"Краткая история смерти", Кевин Брокмейер

Город, в котором мы оказываемся, совершенно напоминает любой другой обычный город. Со своими, правда, странностями. В нем есть магазины, парковки,таверны, парки, кинотеатры, спортзалы, библиотеки, караоке-бары, собственная газета и много, много, много церквей всех возможных конфессий. Люди здесь точно так же работают, общаются с друзьями и заводят семью. Конечно, семью не удается вырастить — потому что здесь никто не стареет, но можно просто собрать ее вокруг себя. Те, кто впервые сюда попадают, сразу становятся объектом короткого, но интенсивного общественного внимания — жители Города бурно расспрашивают новоприбывших про последние новости из мира живых.

Город абсолютно точно не представляет из себя ни рая, ни, видимо, ада. Это своеобразное Посмертье, обитатели которого продолжают подобие обычной жизни, а потом переходят куда-то еще — или куда-то дальше, или исчезают совсем, мнения расходятся. Достоверно неизвестно. Оттуда, как говорится, никто еще не возвращался. В Городе функционирует правило: человек находится в нем до той поры, пока остается жив хотя бы кто-то, кто помнит его.

Мы встречаем Город в момент перелома: на земле примерно середина XXI века, и население Города вдруг начинает стремительно обновляться, и одновременно — сокращаться. Двое-трое исчезнувших приходится на каждого новичка, и вести эти новички приносят тревожные: на земле свирепствует вирус, который со свистом выкашивает человеческую цивилизацию. Что будет с мертвыми, когда некому станет помнить мертвых?..

P.S. Не могу избавиться от мысли, что интересно было бы почитать о другом посмертном городе в этой же вселенной, городе, где живут великие исторические личности и деятели искусства, которых помнят многие поколения подряд. Вот эти бы, небось, устроили из апокалипсиса.

Эякуляции и эксгибиции

"Первая красотка в городе", Чарлз Буковски

Томас Р. Эдвард, описывая в «Нью-Йорк Таймз Бук Ревью» его большой сборник, озаглавленный «Эрекции, эякуляции, эксгибиции и вообще истории обыкновенного безумия» (Ereсtions, Ejaсulations, Exhibitions and General Tales of Ordinary Madness, 1972; впоследствии он был разделен издателем на две книги, их которых эта - первая) подтверждал еще раз, что «эти рассказы делают литературой немодные и неидеологические вкусы и пристрастия среднего избирателя, голосующего за сенатора Уоллеса». В его рецензии содержится, пожалуй, лучший парафраз отношения Буковски к тому миру, которого он никогда не покидал: «Политика — говно, поскольку работа при либеральном строе так же отупляюща и неблагодарна, как и в при любом тоталитарном; художники и интеллектуалы — в основном, фуфло, самодовольно наслаждающееся благами общества, на которое они тявкают; радикальная молодежь — бездуховные ослы, изолированные наркотой и собственными бесконечными стенаниями от подлинных переживаний разума или тела; большинство баб — блядво, хотя честные бляди хороши и желанны; никакая жизнь, в конечном итоге, не удается, но самая лучшая из возможных зависит от количества банок пива, денег, чтобы ездить на бега, и согласной тетки любого возраста и формы в хороших старомодных пажах и туфлях на высоком каблуке».

Хотя позднее Буковски перешел исключительно на повествование от первого лица, в этих ранних рассказах он экспериментировал и с третьим. При соблюдении своего «лобового» стиля он, тем не менее, ставил опыты и на других уровнях, заставляя задуматься критиков: а не в этом ли заключается новаторство молодого автора? Не в отсутствии ли заглавных букв в именах собственных? Или в набранных одними прописными диалогах? Охренеть, какие эксперименты... Юмор же Буковски очень мало кто замечал (среди этих немногих надо отдать должное Джею Доэрти) — низколобый («раблезианский») юмор крутого парня, унижающий и высмеивающий все и вся: от феминистов до гомосексуалов, от писателей до политиков, и, одновременно — сатира на «мачизм» в обыденном злоупотреблении алкоголем, насилием и сексом. Многие до сих пор не считают Буковски смешным — больше того, многие его за это просто ненавидят, — но большинство нормальных людей чувство юмора Хэнка привлекает и развлекает как ничто другое, оживляя до предела безрадостную картину мира.

Эдвард приходит к выводу, что Буковски «в своем лучшем виде выглядит анархистской сатирой в пластиковом мире — когда допивается и лажается до безобразия в гостиных, где пьют коктейли, в самолетах разных авиакомпаний, на поэтических чтениях в колледжах, когда приходит на дзэн-буддистскую свадьбу в высшее общество и оказывается единственным гостем при галстуке и с подарком... когда принимает длинноволосых парней за девчонок, когда пойман между тайным удовольствием и ужасом знания, что его стихи известны лишь немногим посвященным и ценимы ими. Несмотря на всю свою преданность старой роли мачо-артиста... в Буковски есть слабина, сентиментальность, привязанность, по счастью, к своему искусству. Ему известно так же хорошо, как и нам, что история его обошла, и что его потеря — это и наша утрата тоже. В некоторых из этих печальных и смешных рассказов его статус ископаемого выглядит положительно священным».

«По большей части, свою писанину я кропаю, когда пьян, — объявляет один его персонаж. — А трезвый я — просто экспедитор, да и то не очень добросовестный».

«Абсурд у Буковски обволакивает каждый факт жизни липким сиропом, пока чаяния человечества не низводятся до смешного, — писал критик Джеймс Салливан в новоорлеанской газете «Таймз-Пикайюн». — Ни бедность, ни убожество не прославляются. Они просто есть».

ногти; ноздри; шнурки
не очень хорошая ночь в Сан-Педро этого мира

Видимо, такая зацикленность на бытии и объясняет успех писателя за пределами Америки. Кажущаяся плоскость повествования легко переводится на другие языки — и остается лишь на поверхности. Смесь хорошо натренированной отточенности стиля и монотонного, полупьяного внутреннего голоса, постоянно возвращающегося к началу высказывания, настойчивого, подчеркивающего нечто очень важное, убеждающего в правоте мыслей и поступков хозяина, — не знаю, насколько легко воссоздать это на немецком или итальянском, где терпимость языка значительно выше, чем в русском. И в Германии, и в Италии, кстати, этот экзистенциальный распад повествования возводил Буковски на вершины списков бестселлеров неоднократно. Не думаю, что в России это с его книгами смогут сделать аскетичность, лапидарность и незакомплексованность языковыми условностями. Простое всегда воспринимается — как и переводится — сложнее.

С точки зрения воздуха, край земли всюду…

"Горизонты", Тимур Новиков, Иосиф Бродский

"Двадцать километров Невы в черте города, разделяющиеся в самом центре на двадцать пять больших и малых рукавов, обеспечивают городу такое водяное зеркало, что нарциссизм становится неизбежным…" – так написал в эссе "Путеводитель по переименованному городу" Иосиф Бродский, и эти его слова цитирует искусствовед Андрей Хлобыстин в предисловии к очень странной и, как оказалось, очень редкой книге "Горизонты".

"Горизонты" – тоненькая и очень важная для интересующихся поздней ленинградской культурой книжка. В ней художник Тимур Новиков (основатель петербургской Новой Академии изящных искусств и один из тех, кто определял художественную жизнь Ленинграда конца 1970-х и 1980-х годов) сформулировал важные постулаты своего видения живописи. "Современное искусство все чаще (мягко сказано) стремится к непонятности, - писал он в тексте "Объяснение художника Тимура Новикова" в 1989 году. - Сформировался образ "непонятого гения", зритель давно не задает художникам никаких вопросов, спасаясь от тотального непонимания единственным способом - умным лицом. Критика спасается от художников индульгенциями у "пап" - Гваттари, Бодрияра, Барта, Дерриды и многих других, придумавших для них такие слова, что действие их на читателя сравнимо с воздействием головы Медузы. Мои работы просты – они не загружены информацией, - отдых - вот, что я стараюсь дать зрителю…" И дальше, более конкретно: "Цветовая плоскость обозначает пространство определенного качества - земля, вода, воздух, космос. Наличие определяющего знака придает это качество пространству, причем, цвет освобожден от определяющих функций, что дает художнику неограниченную колористическую свободу. Например, помещение на зеленом фоне знака "корабль" позволяет прочитывать нам его как "море", знак "ель" превращает это же пространство в лес, "солнце" - в небо. Расположение знака на плоскости и его размер определяет объем изображенного пространства. Например, перемещая знак "ель" из верхней части картины в нижнюю, сохраняя при этом размеры знака, мы существенно увеличиваем объем изображенного пространства. Располагая линию горизонта посредине картины, мы направляем внимание зрителя вперед. Поднимая линию горизонта вверх, мы направляем внимание зрителя вниз. Опуская линию горизонта к нижней части картины, мы поднимаем глаза зрителя к небу…" Ну, и так далее. (Этот текст был написан в 1989 году для персональной выставки Новикова в Финляндии.)

А теперь – вот что:

Горизонт на бугре
не проронит о бегстве ни слова.
И порой на заре –
ни клочка от былого.
Предъявляя транзит,
только вечер вчерашний
торопливо скользит
над скворешней, над пашней.

Это – отрывок из стихотворения Иосифа Бродского, написанного в 1964 году. И оно здесь (и в книге "Горизонты") не случайно. Дело в том, что 17 сентября 1993 года в Амстердаме, после открытия выставки "Ретроспектива", состоялась (не первая) встреча поэта Иосифа Бродского и художника Тимура Новикова, которая в некоторых источниках носит название "Человек есть то, что он видит". И в этой беседе два определяющих для ленинградской культуры (здесь я пишу именно о ленинградской культуре, культура страны или мира – штука более сложная и для меня не очень постижимая) человека обнаружили удивительное взаимопонимание. Вот, например, небольшой отрывок этой беседы:

Иосиф Бродский: <…> Ваш город, стоящий на краю воды, как Нарцисс, устремлен в самосозерцание. Вы, внимательно вглядывающийся в него, не могли не заметить все те прекрасные архитектурные формы, которые наполняют его горизонт. Все значительные творцы, жившие в этом городе - от Ломоносова и Баратынского и до Мандельштама и Ахматовой - всегда неминуемо обращались к классицизму. Город заставляет заботиться о форме. И даже житель нашего с Вами родного Литейного проспекта не был обделен творениями Кваренги и Росси. Но формы, которые я вижу в этой работе, напоминают мне другое сооружение на нашей улице - дом по известному адресу: Литейный, 4, здание в стиле позднего конструктивизма 30-х годов.

Тимур Новиков: Ваше наблюдение удивительно верно. Дело в том, что я родился на Литейном проспекте в доме 60, где живу и ныне. Рядом с моим домом целых два сооружения Кваренги. Возле Вашего дома на углу Литейного и Пестеля - Спасо-Преображенский собор Василия Стасова, шедевр русского классицизма. Но с начала 70-х годов до 1987 года я жил на углу Литейного и улицы Воинова, как раз напротив здания на Литейном, 4. И все годы, пока я жил рядом с этим зданием, я был художником-модернистом. В этом доме жил также известный поэт Леонид Аронзон. Я до сих пор помню день его похорон в нашем дворе.

Иосиф Бродский: Я помню этот двор. И это большое конструктивистское здание, громада, нависающая над ним гигантским айсбергом. Казалось, оно вот-вот надвинется всей массой и поглотит этот маленький изящный дворик, кажется, он был украшен сталинскими вазами с фигурами и гирляндами цветов.

Тимур Новиков: Да, да, это мой двор, я прожил в нем до 1987 года, и в нем была сосредоточена почти вся авангардистская жизнь Ленинграда 80-х годов. Как только я уехал из этого дома и вернулся обратно в дом, где до меня жил Салтыков-Щедрин, а затем Победоносцев, я как очнулся: во мне возродилась любовь к классике и уважение к традиции. Я вернулся в дом, стоящий у комплекса Мариинской больницы Джакомо Кваренги.

Иосиф Бродский: Дом Салтыкова-Щедрина? Знаю этот дом - напротив "Букиниста". Но в том же доме, насколько помню, Ленин принял решение издавать газету "Искра"?

Тимур Новиков: Да, это было как раз в той части дома, где теперь живу я…

Иосиф Бродский и Тимур Новиков, при всех поверхностных различиях их творческих устремлений, образов жизни и при всей разнице того, как они воспринимали окружающий мир и как окружающий мир воспринимал их, вдруг оказались тесно связанными, близкими и понятными друг другу. "С точки зрения воздуха, край земли всюду…" – иногда кажется, что Тимур Новиков рисовал именно эту строчку Иосифа Бродского. Мне очень нравятся такие сближения.

Или, как писал Бродский в 1984 году в стихотворении "В горах" (и этот отрывок тоже есть в книжке "Горизонты"):

Снятой комнаты квадрат.
Покрывало из холста.
Геометрия утрат,
как безумие, проста.

Багряная чума вас задави!

"Битвы по средам", Гэри Шмидт

(посвящается всем, кому сегодняшний вторник тяжелее вчерашнего понедельника. С 1 сентября, бедолаги!)

Холлинга Вудвуда все ненавидят. По крайней мере, ему так кажется.

Например, его учительница даёт ему самые сложные задания. Потому что половина его класса отправляется в среду в синагогу, другая половина — в католическую школу, и только один Вудвуд остаётся на продлёнке, с глазу на глаз с классной руководительницей. Сами понимаете, как у неё во взоре пылает... радость от возможности проводить с ним время и после занятий. Поэтому он то чистит клетки крыс Калибана и Сикораксы, то моет тряпки от мела во всей школе, то Шекспира читает и пишет 15-вопросные тесты по содержанию.

А например, его одноклассники требуют, чтобы он принёс каждому по профитролине. А отец, само собой, не хочет дать карманные деньги на месяц вперёд.

Впрочем, Холлинг договаривается с булочником, что получит профитроли, если сыграет Ариэля в местном любительском театре.

Ариэль, если вы вдруг не знаете, это дух. То есть, феечка. Костюм состоит в основном из жёлтых колготок с перьями сами-сообразите-где. Так что Вудвуд рад, что в школе никто про это не знает. А то у семиклассников почему-то не считается поводом для гордости участие в подобных мероприятиях в подобном виде.

Но тут его классная руководительница объявляет об этой чести для Холлинга и зовёт всех посмотреть.

И тут же добавляет, что одновременно со спектаклем в магазине спорттоваров один крутецкий бейсболист подписывает мячи... Куда Холлинг вообще-то тоже очень хотел бы попасть!

Ещё он влюбляется, чуть не рушит отцовский бизнес, участвует в беговом марафоне, внезапно налаживает отношения со старшей сестрой (и вовсе не в тот момент, когда спасает ей жизнь)... то есть, живёт обычной жизнью школьника.

П.С. Побочным эффектом книжки (а может и основным) является то, что она напичкана цитатами из Шекспира, и дети (вплоть до двадцати лет) потом рвутся читать классика, чтобы убедиться, что там реально всё время герои дерутся и ругаются :)

Осторожный непосаженный писатель

"Записки старого петербуржца", Лев Успенский

Когда-то я с удивлением (да и с удовольствием – тоже) прочел абсолютно несоветский (чтобы не сказать больше) роман совершенно советского писателя Льва Успенского. Называется роман “1916. Перед потопом”, описываются там российские события указанного в названии года, описываются категорически не с тех позиций, с каких следовало писать в 1937 году – а именно тогда Успенский его написал и как-то уж совсем безрассудно попробовал опубликовать. Опубликовать не получилось – издателей посадили. А Успенского – каким-то чудом – нет. После чего он долгие-предолгие годы популяризировал лингвистику, ономастику и топонимику (а также немножко – древнегреческие мифы) путем писания занимательных книжек (самая известная – “Слово о словах”).

Но была у него еще одна книжка, написаннная уже в семидесятые и не про слова совсем. Называется она “Записки старого петербуржца”, и там действительно немолодой уже, семидесяти-с-чем-то-летний) писатель вспоминает примерно про те самые времена.
И оказалась она прелюбопытной! Не целиком, увы – уж слишком там много воды налито – умел мастеровитый писатель на ровном, практически гладком месте развить несущественную, а то и несуществующую тему страниц эдак на десяток... И всяческой советской ненужной шелухи там – в изобилии... Однако, ежели воду вылить, а шелуху счистить, то в сухом очищенном остатке найдутся крайне интересные факты. О бытовых мелочах дореволюционной петербургской жизни: о конструкциях фонарей, о моделях конок и трамваев, да много, много о чем...

И, пожалуй, главное – о личном (хоть и не в первых рядах) участии автора-гимназиста в февральской революции, о сумбурном периоде хаотической демократии между февралем и октябрем, ну, и о дальнейших октябрьских беспорядках. Идеологическую окраску воспоминаний кое-где приходится усиленно игнорировать, но после самостоятельного читательского обесцвечивания факты представляются и достоверными, и любопытными.

А потом я еще немного покопался в сетях и обнаружил, что политически аккуратный Успенский нашел себе помимо языкознания еще одну относительно безопасную нишу – фантастику. На самом деле, две повести, которые я смог отыскать – “Эн-два-о плюс икс дважды” (1971) и “Шальмугровое яблоко (1972) – к фантастике, называемой “научной”, вообще не имеют отношения. Это скорее, хорошие полуволшебные истории, написанные в не очень типовой для того времени стилистике – больше похоже на прозу каких-нибудь двадцатых-тридцатых (художественное несоответствие общей планиде, вероятно, прощалось охотней, чем идеологическое). Осталось выкопать где-нибудь повесть 1946 года “Плавание Зеты” – про то, как подводная лодка путешествует по европейским подземным рекам (!) – это ж должно быть что-нибудь особенное...

​Песенки с приветом

Наш праздничный (и, главное, абсолютно непредсказуемый) литературный концерт

Это был гимнический эпиграф. А дальше, дорогие друзья, у нас будут только песенки с приветом. Для начала — от азбуки, кого ж еще:

С приветом из вселенной и от Джека Керуака:

С приветом из Америки и от Тома Сойера:

С приветом от времени и Фрэнка Херберта (а теперь все вместе):

С приветом из Бразилии и от Пабло Неруды:

С приветом из древнего мира и лично от Гомера:

С приветом из Англии и от Профессора (просил передать в таком виде):

С приветом из пространства и от Томаса Пинчона:

Еще один привет из галактики и от Хэрри Хэррисона:

С приветом от половины русской литературы (вторая половина уехала в Сибирь, от нее привет воспоследует):

По какому же поводу все это, спросите вы?

А вот по какому:

«Додо» уже шесть лет с вами. Шесть, ёксель-моксель, лет!

(Дэвид Боуи опоздал с поздравлением)

Ну и с приветом всем от «Додо»:

Оставайтесь на связи с нами и не забывайте читать.

Онли фор ю, мэдэм

"Серьезные мужчины", Ману Джозеф

Про свою персональную Ирландию я вам уже докладывала, пришла пора доложить про персональную Индию, ибо есть прекрасный повод — свежевышедшая книга.

Если Ирландию и Норвегию — свои внутренние — я люблю с почтением, но как-то умопостигаемо, то Индия — это такая сила и красота древности и магии, что любовь моя к ней оттенена робостью и смятением. Каждый раз первый вдох в индийском аэропорту по прилету — в слезах: ванде матарам — кланяюсь тебе, мать. Если вы приехали в Индию и она вас не трогает, это повод обратиться к специалистам: Индия любого клинически здорового человека заключает во влажные, остро пахнущие многорукие объятия, что, впрочем, не означает, что это всем нравится. Но к Индии невозможно быть равнодушным. Эта страна — и реальная, которую я видела и ощущала множеством способов, и сферически-конная, в моей голове, болливудская, танцующая, вся в гирляндах, с блестящими во тьме белками глаз и зубами, — сладчайший и жуткий плен, я в нем навсегда, это не лечится. И потому, когда мне выпало переводить книгу про Индию, да еще и смешную местами, я взялась без разговоров и попутно погрузилась в пучину воспоминаний, музыки, фильмов.

"Серьезные мужчины" — это, конечно, прекрасная мольеровщина, друзья: сага об ушлом, остроумном проходимце из простонародья, которому очень хочется богатой жизни для себя и своей семьи. Но еще больше ему хочется, чтобы эта жизнь не стала еще одной крохотной неприметной песчинкой в океане безбрежного пространства-времени, еще одной безымянной ячейкой в тенетах сансары. Драмы и тихого беспробудного ужаса трущоб там вполне хватает, но Джозефу удалось запечатлеть, среди прочего, поразительный феномен человеческого восприятия: так тоже можно жить, так тоже люди живут — и умудряются радоваться. Совершенно без толку рассуждать в фасоне: "Ну коне-е-ечно, вольно говорить тем, кому тепло и сухо, у кого не 2, а 22 квадратных метра на человека в квартире", — как судить о другой жизни вообще? Нам предоставили рассказчика, мы смотрим на его жизнь его же глазами, и ему его расклад не нравится. Это всё, что имеет смысл учитывать.

Это, конечно, прекрасная сага о НИИ. Не "Понедельник начинается в субботу" в смысле чудес, но все-таки он — в смысле рельефности и фельетонности персонажей-ученых, их привычек, забот, устремлений и устройства головы и жизни. Всем, кто когда-либо учился на естественника, этот роман — прелестная ностальгия и узнавание, с большой подлинностью.

Это, конечно, прекрасная социальная сатира и вообще книга об отношениях в обществе — индийском, да, но поправки на культуру, признаться, не колоссальны.

И да: Ману Джозеф — мастер диалогов, остроязыкий слухач, наблюдательный, местами жесткий и крайне откровенный, порожних эпизодов в этом романе нет ни одного, все по делу, все для логики и единства повествования. В этом смысле "Серьезные мужчины" — классическая литературная форма, где все ружья стреляют, а все красоты и кудри нужны автору для достоверности сказа. Если вы любите Индию, как люблю ее я, вы узнаете немало удивительного, чудесного и жуткого об этом пространстве планеты.

Ну и как не завершить сегодняшний эфир песней солнцеликого А. Р. Рахмана, под которую я возилась с этим текстом? Диль се ре, сёрз энд мэдэмз, как это говорят на тамильском, — от всего сердца то есть.

PS. Не исключено, что мы сделаем в честь этой книги индийский вечер в "Додо" и покажем восхитительную комедию, из которой вот этот кусочек вполне показателен: