Шатокуа о несостоятельности Разума

"Дзэн и искусство ухода за мотоциклом", Роберт Пёрсиг

"...приходит в голову нечто вроде шатокуа (единственное название, которое я могу придумать) — вроде множества бродячих палаточных шатокуа, которые раньше ездили по всей Америке, по той, в которой мы сейчас: старинная серия популярных бесед, призванных обучать и развлекать, развивать ум и нести культуру, и просвещать уши и мысли слушателей. Шатокуа оттеснили быстродействующие радио, кино и телевидение, и мне кажется, что эта перемена не вполне к лучшему. Возможно, после таких перемен поток национального сознания ускорился и расширился, да только мне думается, что он-таки измельчал."

Рассказчик с сыном путешествуют на мотоцикле из Миннеаполиса в Сан-Франциско. Чтобы занять время в пути, рассказчик повествует о человеке, который умер до его появления на свет — во всяком случае, так он считает, — и о сложной, неоднозначной, оригинальной системе его философских и научных взглядов, источниках этих странных взглядов и развитии...

"Дзэн..." поэтому называют "романом идей".

Нет, не так. Это роман о Граале. Он излагает историю о путешествии. Захватывающую, драматичную историю, где полно неодолимых препятствий, внезапных поворотов, блестящих побед, сокрушительных поражений, упорства, отчаяния, смелости и подвигов духа.

Это путешествие одного человеческого разума. Человеческой мысли.

Когда-то он увидел вдалеке призрак Грааля — неистинность, внутреннюю порочность священной коровы самого Разума, систематической мысли, рациональности, в парадигме которой построена цивилизация людей. Он увидел, что в самом нашем способе думать заложен генетический дефект. В нем — источник общественного кризиса, и пока режим мышления не будет сменен, ничего не исправишь. Разум не справляется. Разум не состоятелен. Существующие формы мысли не способны справиться с ситуацией, потому что они — ее причина.

Есть другой способ.

Я думаю, что разум сегодняшнего дня подобен плоской земле средневековья. Если зайдешь слишком далеко, то считается, что свалишься — в безумие. А люди этого очень боятся. Думаю, эта боязнь безумия сравнима со страхом упасть с края мира, который у людей когда-то был.

Он исходит из того, что так, как сейчас, считали не всегда. Что законы реальности изобретаются человеком.

За этим Граалем он пускается в путь: от Юма и Канта до Платона, Аристотеля и древних риторов через заход к восточной философии и дзэну, он неуклонно гонится за корнем этой порочности, одержимый видением спасительного выхода за рамки, расширения природы разума.

И находит.

В отличие от большинства из нас, та человеческая мысль, чье путешествие разворачивает рассказчик перед нашим внутренним взором, — последовательна и не знает страха. В отличие от большинства из нас, он делает шаг тогда, когда его нужно сделать, и не останавливается ничем, и проходит свой путь до его логического завершения. Он идет шаг за шагом туда, куда ведет его Поиск, не интересуясь побочными эффектами, не думая о последствиях, полностью захваченный тем, что ведет его за собой, слившийся с приключением своего ума, сделав свою личность почти неотличимой от того, чем она занята, — от Поиска. Поиск приводит его в психиатрическую больницу к лечению электрошоком. Тот, что искал, исчезнет. Но останется рассказчик. Рассказчик с сыном путешествуют на мотоцикле из Миннеаполиса в Сан-Франциско.

Нетленный трэшак

"Паразиты сознания", Колин Уилсон

Роман начинается, как разухабистый фанфик по Лавкрафту, однако чем дальше в лес — тем больше актуальности. Основное действие происходит… ну, примерно в наши дни, хотя роман вышел в 1967-м, и читать про «мозговых слизней» сейчас, в климате оголтелого русского джингоизма, в легкой форме поучительно, как бы не сказать большего. По крайней мере, все это похоже на чтение ленты новостей.

Меж тем, лучшая составляющая текста заканчивается вместе с этюдами о Человеческом (необходимостью проснуться и прозреть, к примеру, в чем и есть сила, брат). Жаль, конечно, что автор в этом философском ключе не удержался. Вместо этого роман растворяется в ярком и весьма развлекательном карнавале макулатурной фантастики, устаревшей даже на время написания: лунные теории, бестелесные пришельцы и космическая полиция. Мило, но не отмахнуться от ощущения облома, если не предательства: автор будто бы не продумал всего до конца, поднырнул под какое-то хорошее и нетленное откровение, явившееся ему из раздумий об отвратительности человеческого бытия. Иметься с таким откровением есть силы и мужество лишь у поэтов, да и то не подолгу, потом неизбежны депрессия и — иногда — летальный исход. А Колин Уилсон все ж — не поэт, он так, примазался… Как и его герой, собственно.

Первое советское издание романа, состоявшееся на хорошем английском языке (хоть и с чудовищным по своему уродству макетом и набором) примечательно. Не тем, что к нему приделано идиотски глубокомысленное послесловие, в котором наши «критики в штатском» делают вид, будто это не образец коммерческого трэша (жанр сам по себе любимый и уважаемый, но кто тогда так думал?), а величайшее произведение свежайшей, прогрессивнейшей и антибуржуазнейшей наибританской литературы (это через 20 лет после публикации-то — вот как можно замерять отставание СССРоссии от мировой литературы). И даже не тем, что текст сопровождается не менее дурацкими комментариями реалий, имен и лексических оборотов для тех, кто желает улучшить свое владение английским языком (методологической ценности все эти глупости не имеют, скорее наоборот). Отнюдь не этим — все эти отвлекающие маневры издателя простительны на фоне того факта, что роман издан всего через два года после того, как двинул кони Брежнев. Роман, напомню, об изменяющих сознание наркотиках. Само по себе издательский подвиг, я считаю.

Примерно так же — радикально — выглядело бы издание этого романа в наши дни, вот только его уже лет двадцать не переиздают, я погляжу. Только в отличие от советских издателей нынешним героям нужно будет отчетливо представлять себе, насколько подрывная и опасная это книжка для бандитских тоталитарных режимов.

Как раньше

"Степные боги", Андрей Геласимов

Мое знакомство с прозой Геласимова началось с «Рахили» – лучшей, по моему мнению, книги писателя, потом уж было все остальное, а потом – ожидание «Степных богов», про которых говорили в прямом смысле несколько лет. В Сети даже был (есть) сборник – несколько рассказов под общим названием «Степные боги». Очень хорошо, что я в свое время их не прочитал, – как чувствовал. Потому что в книге они расположены после романа «Степные Боги», называются «Разгуляевка», и читать это все нужно именно в таком порядке, рассказы – как необходимые и, не побоюсь этого слова, блестящие дополнения к основному тексту романа. Не грех вспомнить о нем сейчас, когда многие (ну, хорошо, некоторые) обсуждают новую книгу Геласимова.

Так вот, «Степные боги» очень отличаются от «раннего» Геласимова. Прежде всего – по языку. Если предыдущие его произведения я для себя теперь определяю как «городские», то это – деревенская, степная проза. В его романе гуляет ветер, а каждая страница пропитана анархией, но не в смысле политики, а в смысле образа жизни. Просто герои романа иначе не умеют. А все вместе это – история мальчика Петьки, «выблядка», который растит волчонка, дружит с больным Валеркой, мечтает погибнуть на войне с японцами, бегает на станцию, чтобы наблюдать за поездами, и, грубо говоря, взрослеет. И еще история японского военнопленного, который, будучи врачом, собирает в степ всякие травки, чтобы лечить и русских, и японцев, пишет историю своего рода и пытается понять, почему работающие на шахте пленные умирают, а цветы, которые растут рядом, выглядят не так, как должны выглядеть.

«Степные боги» – книга о детстве и о войне, написанная так, как писали раньше. Конечно, отдельно отмечать хороший русский язык, когда читаешь книгу известного автора, довольно-таки глупо. Но приходится, потому что общий уровень современной российской прозы, так вышло, оставляет желать лучшего. Так вот, «Степные боги» - не стилизация, здесь все по-настоящему. Тем и ценно.

И, к тому же, это, действительно, очень интересно.

По***, пляшем!

"Дзен в искусстве написания книг", Рэй Брэдбери

Я долгое время занималась парными танцами, основанными на импровизации.

То есть, незнакомый мужчина под неизвестную мне музыку хочет, чтобы я делала то, что он хочет, а я должна это делать, да ещё и красиво. По степени простоты и естественности это примерно то же самое, что угадать, что хочет от тебя человек, молча стоящий за спиной.

Мне ужасно повезло с преподавателями. На занятиях мы отрабатывали пируэты, чтобы уметь вращаться сто раз и голова бы не кружилась, тренировали баланс, чтобы всегда оставаться на ногах, исследовали музыкальные композиции, чтобы научиться предугадывать, как будет развиваться мелодия, усваивали тонны красивых фишек, чтобы танец выглядел так, словно мы всю жизнь разучивали эти движения, а не пытаемся понять по ходу, что хочет партнёр. Очень много и тщательно вчувствывались во взаимодействие с разными людьми: нам нужно было научиться за доли секунды ощущать, в какую сторону на миллиметр сдвинулась рука партнёра, чтобы сделать именно то, что он задумал и не сломать рисунок его танца. Мы следили за осанкой, тянули носок, выпрямляли колени, каждый миг помнили про каждую мышцу тела, про пространство танцпола, чтобы не врезаться в соседей и про свою пару, конечно.

К концу занятия мозг кипел, а тело горело.

Но повторю, мне ужасно везло с преподавателями.

И в конце занятия нам говорили: "А теперь забудьте всё! Посмотрите на партнёра и улыбнитесь. Закройте глаза. Услышьте музыку. И просто танцуйте. Просто танцуйте, потому что это огромный кайф, потому что это счастье, потому что это то, чего вы так хотите!"

И счастье наступало.

Если вы читали книжки про то, как писать книги, вы знаете, что писательство — одно сплошное преодоление. Нужно справиться с боязнью белого листа, нужно преодолеть творческий кризис, отстоять своё право писать, найти время, найти рабочее место, где не будут отвлекать, тех, кто поддержит, научит, откритикует, тех, кто будет издавать. Нужно найти свой стиль, научиться редактировать, помнить о персонажах, выписывать их особенности, править нестыковки в сюжете, переписывать диалоги, нужно очень много работать, никогда не зная, чем всё кончится, и нужно ли это кому-то, кроме вас.

Брэдбери говорит совсем о другом.

Он говорит о счастье. Он говорит вам забыть обо всём преодолении. Посмотреть на мир и улыбнуться. Закрыть глаза, увидеть своих героев. И просто писать. Просто писать, потому что это огромный кайф, потому что это счастье, потому что это то, чего вы так хотите.

Здрасьте и не грустите

"Я из Одессы! Здрасьте!", Борис Сичкин

Ума не приложу, как эта книжка (да еще с такой невыносимо чудовищной обложкой) у меня оказалась, и опять же не приложу ума, зачем я стал ее читать.

Но, когда прочел – то понял: зачем прочел.

Кто не знает, что это за Борис Сичкин такой – посмотрите/пересмотрите “Неуловимых мстителей”: Буба Касторский, беззаветно пляшущий под прикрытием в белогвардейском разлагающемся тылу агент советской разведки – это он. Он из Одессы (здрасьте).
Эта книжка – воспоминания разного уровня юмористичности (и очень часто – не так чтоб страшно высокого уровня). Но в ней есть крепкая, непобедимая мысль, проверенная автором на собственной жизни: смех помогает, ирония выручает, розыгрыш скрашивает, и вообще не надо грустить по пустякам, которые и составляют большую часть нашей жизни, пусть они и называются условно драмами, трагедиями или просто неприятностями. Прямо “во первых строках” этой книжки есть слова, которые многое объясняют:
“Мне было четыре года, а старшему брату четырнадцать, когда умер отец, наша семья, чтобы отвлечься от голода, все время пела и танцевала”.

Борис Сичкин протанцевал всю свою жизнь – начиная с голодного, хулиганского и даже полубандитского одесского детства, сквозь войну, где тоже каким-то волшебным образом умудрялся, что называется, “прикалываться” – хотя, казалось бы, на войне – куда уж и зачем?.. И в тюрьме веселился, куда его занесла нелегкая (нет, не в сталинские времена, а в сравнительно бескровные поздние), и в унылом совке, и даже в небезоблачной эмиграции, где он и умер непривилегированно в Квинсе – неисправимое (хоть и небезупречное) чувство юмора его сопровождало и бодрило. Немногие могут похвастаться таким потенциалом позитива – вот ради того, чтоб, не печалясь о дефиците у себя, позавидовать чужому запасу, стоит книжку прочесть.

Кстати, если верить Википедии, Борис Сичкин за отличное исполнение "камаринской" и "польки" был награжден медалью "За боевые заслуги" (приказ по войскам Белорусского фронта 25.10.1943 №18/н).

— Сон — это хорошо, — сказал он. — А книги — еще лучше.

С днем рождения, маэстро Мартин

Лучшее фэнтэзи пишут на языке снов. Такое фэнтэзи живо так же, как сновидения, истиннее истинного — хотя бы на миг, тот долгий миг перед пробужденьем.

Фэнтэзи — это серебро и багрянец, индиго и лазурь, обсидиан с прожилками золота и ляписа. Действительность — это фанера и пластмасса, она одета в грязно-бурый и оливково-облезлый. Фэнтези на вкус — перец и пахлава, корица и кориандр, мясо с кровью и вина, что слаще летнего солнца. Действительность — это фасоль и тофу, а в конце — прах. Действительность — торговые ряды Бёрбэнка, дымовые трубы Кливленда, автопарковка в Ньюарке. Фэнтэзи — это башни Минас-Тирита, древние камни Горменгаста, залы Камелота. Фэнтэзи парит на крыльях Икара, действительность — самолетами "Юго-восточных авиалиний". Почему, наконец воплотившись, наши мечты так мельчают?

Думаю, мы читаем фэнтэзи, чтобы вернуть себе краски. Чтобы ощутить жгучую пряность и услышать песни, что пели когда-то сирены. Есть в фэнтези нечто стародавнее и настоящее, что взывает к нашим глубинам, к ребенку, который мечтал, что однажды он будет охотиться ночью в лесах и пировать под холмами, и что найдет любовь, которая длится вечно, — где-нибудь к югу от страны Оз, к северу от Шангри-Ла.

Не нужны мне ничьи небеса. Когда умру, я лучше отправлюсь в Средиземье.

— Джордж Реймонд Ричард Мартин

Иллюстрация Настасьи Кратович

Таит любовь лицо

Романтика Уилфрида Скейуэна "Протея" Бланта

С текстами удивительного английского поэта, философа, аристократа, бунтаря, повесы и эксцентрика Уилфрида С. Бланта (1840—1922) мы познакомились совершенно случайно — в букинистической лавке в Гетто, в Венеции. Шел дождь, мы тоже шли — но никогда не мимо букинистических, естественно. И там было это прекрасное издание 1938 года, сочинения неведомого нам поэта Протея. Книга стоила дорого, и я заупрямилась. Мы ее не взяли. Мы не знали тогда, что потом перетрясем интернеты в попытке найти его стихи — или хотя бы понять, как его звали на самом деле. Мы не знали, что потом несколько лет будем спрашивать в каждом приличном книжном, нет ли у них Протея. В итоге победа логики над Гуглом все же состоялась, и мы узнали все, что нашли, про викторианского романтика и ренессансный дух Бланта, про его похождения в Испании, Северной Африке, на Ближнем Востоке и в Индии в восхитительном тандеме с женой леди Энн, внучкой Лорда Байрона, с которой они провели в браке 37 лет, достойных отдельной саги, но бесконечные любовницы Бланта (в том числе и Джейн Моррис, художница и любимая натурщица Россетти) и особенно переселение одной из них под семейную крышу в конце концов утомили леди Энн, и она предложила развод. Блант дружил с Эзрой Паундом и Уинстоном Чёрчиллом, сутяжничал, разводил лошадей, воевал с колониализмом, за что даже немножко посидел в ирландской тюрьме, и вообще жил за троих.

Всё это мы узнали потом, когда безнадежно не купили его книгу в Гетто. Да, мы нашли и теперь имеем двухтомник его стихов. Но в электрическом виде. И да, я их прочитала — всю эту восхитительную романтику XIX века, эти десятки сонетов, сплошную любовь и смерть, и про цветы, и про восторг перед Прекрасной Дамой, и тексты эти, непременно рифмованные, всё как встарь, сплавились у меня в голове с этим лицом (и голосом — записи нашлись, и я его послушала). И я опять поняла: мы совсем-совсем не можем соединиться даже с тем, что было всего сто лет назад, оно безнадежно, безнадежно утеряно, остались лишь плоские проекции на бумаге, на пленках — буквы, звуки, картинки. А Протей — и всё его время вместе с ним — кануло.

Таит любовь лицо

Твой рыцарь, как его позвать? Нет, не проси.
Услышит рок тебя, дитя, и жди беды.
Таит любовь лицо. Противных сил
Бежит и бережет утех плоды.
Про Камелот ни слова -- лишний шум,
В плюмаже роза красная горит,
Ни флага, ни герба, "sum qui sum"
Его девиз. Он сдержан, он молчит.
Будь мудрой, милая, и время не дразни.
В урочный час узришь любви черты.
Ах, коль не видела его -- жди, чтоб возник!
Рукою благодати шлем сними,
В колени голову усталую прими,
Он все расскажет, всё узнаешь ты.

Очарование стремительного домкрата

Книги издательства "Саламандра"

Есть у меня не слишком тайное и не слишком постыдное, но удовольствие. Я понял, что при любых перелетах и переездах лучше всего читать электрическую продукцию виртуального и бесплатного издательства «Саламандра P.V.V.», живущего преимущественно здесь.

Не могу утверждать, что прочел все, конечно (я не так много езжу), но их серия «Polaris» — забытая и пренебрегаемая фантастическая и приключенческая литература от конца XIX до примерно середины ХХ веков — радует меня отдельно. Это часто незамутненный трэш, плохо сделанный в свое время, но с большой любовью подготовленный и переизданный. Я не устаю рекомендовать их книжки всем друзьям, которым хочется читать «чего-нибудь эдакого», но они сами толком не понимают, что именно. Электрические выпуски «Саламандры» в таких случаях будут лучшим подарком праздному, но пытливому уму.

И в них дразнит не только «очарование стремительного домкрата» — восхитительная антинаучность и неприкрытый идиотизм, как, например, в романе Г. Берсенева «Погибшая страна», — но и толика запретного знания: произведения эти были забыты, но ведь, наверное, недаром? Или их запрещали? А если их запрещали когда-то, не дают ли они повода запретить себя и сейчас? Мы уже давно живем в историческую эпоху пресловутого нескончаемого фарса. Почитайте, например, повесть Ефима Зозули «Гибель Главного Города» в сборнике советской героической фантастики 1920-х годов «Эскадрилья всемирной коммуны», и вы поймете, о чем я. Почти сто лет назад нам убедительно дали посмотреть на общество мягкого тоталитаризма, которое мы с успехом имеем и ныне. Это великолепная притча-памфлет, немного подстроить оптику — и вполне актуально, готовый синопсис для постапокалиптического триллера с интересным антуражем. Идея не должна пропасть.

А в «Погибшей стране», чье действие происходит примерно сейчас, неведомый автор поднялся до таких высот графомании, что последующим авторам и не снилось. Я считаю, что ознакомиться с этим произведением о подводных вивисекторах будет очень полезно и развлекательно. Это настолько плохо, что практически гениально. Автор был до того упорот, что даже редакторская правка «по живому» книжку не спасла — издательству в свое время предъявили донос в «Литературной газете», где автора «подвергли конструктивной критике», но не за антинаучную (даже по меркам конца 20-х годов) хуйню, а за антисоветский конец. И больше о нем мы ничего не знаем.

Стилистически такое чтение тоже, что называется, доставляет, особенно старые переводы — ну, или труды в отдельном жанре «псевдопереводов» с иностранного. Если вам, к примеру, нужно зачем-нибудь эмулировать стиль бульварной литературы, как мне сейчас, лучшего практического пособия, пожалуй, не сыскать.

Но есть и жемчужины жанра — например, роман А. Адалис и И. Сергеева «Абджед, хевез, хютти…: Роман приключений». Книга, которая начинается так: «Верблюд поглядел искоса гордым мохнатым глазом. Козодоевского снова рвало…» — не может быть совсем уж плоха, решил я, открывая ее. Так и оказалось. Написана она «поэтически» (внутри много подарков, вроде неизменной «тошноты в голове» у некоторых персонажей), с неожиданными стилизациями и поворотами сюжета, в меру бестолкова и хаотична (сказывается импрессионизм и экспрессионизм начала века) — и крайне занимательна. Очень развлекает, но спойлеров не будет — просто горячо этот роман рекомендую. Спасибо издателям, что откопали этот тихий шедевр из советской литературной помойки.

Общество друзей Двора Потерянной Надежды

"Джонатан Стрендж и мистер Норрелл", Сюзанна Кларк

«Если поэт не находит бессмертного и загадочного в своем краю, ему приходится писать о далеких странах чаще, чем о собственной... Даже самые мимолетные и ясные поэтические страсти обитают среди бессмертного и загадочного, — и когда поэт не пишет о своем крае, воды и горы вокруг, и жизни, проживаемые среди них, становятся менее прекрасны, чем могли быть».
Я пылко люблю эту цитату Уильяма Батлера Йейтса. И в очередной раз думаю о том, что англичане как раз невозмутимо продолжают находить в своем краю бездны бессмертного и загадочного, и ткань новых волшебных историй, которые они создают, соткана из магии местных холмов, деревьев, рек и ветра (а магия холмов, деревьев, рек и ветра оказывается сотканной из волшебных историй).

Вот и теперь.

Магия — естественная часть истории Англии, и это общеизвестный факт. Когда-то, триста лет назад, всем Севером правил король-волшебник, Король-Ворон, Джон Аскгласс, в детстве похищенный фейри и воспитанный ими, и тогда союз с Фейри был крепок, границы между королевствами — очень тонки, а Англия полнилась магией. Но это — просто часть публичного знания. С тех пор очень много времени прошло. Магов в Англии все еще довольно, должен же кто-то писать научные и исторические труды, заседать в обществах и выяснять теоретические вопросы. Это весьма достойное и уважаемое занятие. Целое Общество друзей английской магии протирает свои благовоспитанные штаны в Йорке. Но вот беда — ни один из них не может сотворить ни единого настоящего заклинания. Пока не появляется мистер Норрелл. Крайне малоприятный, надо сказать, тип, скучный, тщеславный и высокомерный маленький зануда, который может действительно творить магию.

Так в Англии появляется один настоящий волшебник. Национальное достояние.

Потом оказывается, что некий легкомысленный обаятельный хлыщ, только что получивший наследство и женившийся, тоже может творить магию. Джонатан Стрендж решает, что это поприще так же прекрасно годится для джентльмена, как поэзия, наука или помещичье хозяйство. Так в Англии появляется один настоящий волшебник — и его ученик, другой настоящий волшебник.

Всё, что по-настоящему интересует молодого, счастливо женатого мистера Стренджа, — это магия и мнение мистера Норрелла, который бесконечно бесит его своей квадратностью. Единственное, что преображает малодушного и замкнутого мистера Норрелла в творца и ребенка, — это магия и общество мистера Стренджа.

Министры обращаются к ним за помощью в делах. Приемная мистера Норрелла ломится от посетителей. Журналы, посвященные магии, которые он выпускает, разлетаются мгновенно, их читают все, мнение по магическим вопросам считает нужным составить каждый. Молодые леди влюбляются в мистера Стренджа. Мистер Стрендж помогает лорду Веллингтону одержать победу над Наполеоном. Общество сходит с ума. Магия — это увлекательно, таинственно, противоречиво и скандально — словом, невероятно модно.

Но магии в Англии больше, гораздо больше, чем на двух волшебников. И она возвращается.

И есть у нее другая, далеко не респектабельная сторона — двор Потерянной Надежды, где каждую ночь под пронзительно грустную музыку танцуют проклятые, темная, стихийная сила, бесконтрольная сила сумасшествия, сила необратимой сделки с фейри, сила древней клятвы верности, принесенной английскими холмами, реками и деревьями.

И об этой силе, когда до нее дойдет дело, тоже будет рассказано обстоятельно, неторопливо, иронично, с многочисленными развернутыми историческими примечаниями по три страницы и бытовыми подробностями, вплетая магию в область нормального неразделимо. Ну, до поры.

Это история об эдвардианских джентльменах и вечных ценностях — любых, кроме семейных. Это история о любви — о любви к восхитительному неизведанному. Это история о частных взаимоотношениях с мифом. Это история о том, что каждый, кто когда-нибудь мечтал о чудесах, — волшебник. Во всяком случае, если он англичанин.

Человеческие воспоминания

"Обернувшись", Елена Игнатова

Про поэтессу (можно же употреблять такое слово?) Елену Игнатову есть статья в «Википедии», но про ее книжку «Обернувшись», вышедшую несколько лет назад в «Геликоне», там – ни слова. Ужасно обидно, что об этой книжке мало кто знает. Потому что это очень хорошо написанные и какие-то... очень человеческие воспоминания – о Венедикте Ерофееве, Сергее Довлатове, Илье Авербахе и вообще культурной жизни Ленинграда 70-80-х годов.

Ну, например, вот такие:

О Венедикте Ерофееве:
«Мою руку он положил себе на лицо, на глаза, и когда я заговорила о «поживем», молча провел моей ладонью по губам и подбородку, по свежему шраму. Но однако сам заговорил о будущем и о том, что все сбывается – и «Вальпургиеву ночь» поставили в московском театре, и Вайда хочет снять фильм по «Москве-Петушкам»… Я не помню всего, о чем он рассказывал, но все у него складывалось замечательно, почти фантастически. «Правда, поздно, конечно. Но еще год-полтора можно бы потянуть…» - это уже Венедикт повторял почти уверенно, и я поверила ему, как верила всегда. Так оно и случилось – еще год жизни ему был отпущен. А вот «поздно»… Дело не в том, что официальное признание и слава на родине пришли незадолго до смерти, и не стоит обвинять журналистов и именитых почитателей в том, что они появились так поздно. Хорошо, что Венедикт застал и это время. Он сожалел о другом. Из последнего интервью журналу «Континент»:
- Ощущаете ли вы себя великим писателем?
- Очень даже ощущаю. Я ощущаю себя литератором, который должен сесть за стол. А все, что было сделано до этого, - более или менее мудозвонство…»

О Евгении Евтушенко:
«Передо мной стоял очень высокий бледный человек со спортивной выправкой и короткой стрижкой. Голову он склонил немного набок, и это придавало ему, при жесткой собранности тела, какой-то оттенок жалобности. Но главным было лицо – сухое, с запавшими блеклыми глазами, напоминавшее лица старух-плакальщиц. Евтушенко протянул руку и сказал: «Евгений Александрович», - глядя остолбенело и мимо. «Она – твоя поклонница, Женя», - сообщил за меня Р. «Спасибо», - ответил тот с печальной улыбкой. «Она поэтесса, из Ленинграда, ну помнишь, я тебе говорил?» - торопился Р. Еще одна долгая скорбная улыбка, теперь адресованная, безусловно, мне. «А курить здесь можно?» - спросила я, прерывая эту странную сцену, и Евтушенко мгновенно вынул пачку «Филипп Морис», словно был готов к этому маленькому удару. «Берите две», - тихо сказал он. Я в растерянности вытянула две сигареты, он аккуратно вернул пачку в карман и с пристальной печалью поглядел на Р., словно спрашивая: «Что еще мне велит гражданский долг сделать для нее?»…»

О Сергее Довлатове:
«После отъезда Лены дом замер, Сергей выглядел растерянным и подавленным. Мы репетировали с ним предстоящий поход в ОВИР.
- Итак, вы получили вызов от Исайи Улевского. Кто он такой?
- Не знаю, - честно отвечала я.
- Как не знаете? Ваш дядя, родной брат матери! Как давно и каким образом вы о нем узнали?
- Месяц назад. Из вызова.
- Неверно. В шестьдесят первом году он прислал письмо. И потом не раз присылал письма и подарки.
- А если они потребуют их показать?
- Что показать? Что они могут потребовать? Он присылал мацу, вы ее съели. А письма порвали, боялись хранить.
Бело решено, что это я собираюсь воссоединиться с дядей.
- Внимание! – говорил Сергей. – Начинается самое интересно! Как он попал в Израиль?
Действительно, как? Не огородами же… Легенда, которую он предложил, меня смутила: как я выдам в ОВИРе такую залепуху, они же не полные идиоты? «Во-первых, это не факт, - возражал Сергей, - во-вторых, всем понятно, что у большинства нет никакой родни, что все это липа. Но играем по правилам – вы говорите, а они слушают. Да, что вы, в самом деле, они на днях цыганский табор выпустили по еврейским вызовам!» Великодушие Сергея было столь велико, что он поделился с нами легендой и биографией моего мифического израильского дяди.
- Семья вашего деда жила в Жамках. В местечке Жамки.
- А где оно?
- Не углубляйтесь. Теперь, как звали ваших деда и бабку?.. Нет, это не годится, их звали Сарра и Авраам.
Я жалобно пискнула. «Не хотите Сарру и Авраама? Ладно, тогда Иаков и Рахиль. И сын их Исайя, - заключил он. – Итак, Жамки, 1914-й год. Немецкие войска вошли в местечко. Паника, тевтонские каски, крики: «Шнеллер – яйки, млеко, сало!» А сала-то и нету! Что очень нехорошо и даже опасно… - Сергей сокрушенно покачал головой. – Дед Яков видит: надо спасать семью. Они бегут из Жамок – ночью, босиком, переходят линию фронта, бабушка Рахиль в темноте пересчитывает детей по головам. А утром видит, что Исайки нет! Пропал! И обратно нельзя. Представляете, что они пережили?» Я представила, как рассказываю все это в ОВИРе, и почувствовала, что садится голос.
- Как он пропал? И почему босиком? – хрипло спросила я.
- Не углубляйтесь. Отстал, заблудился, волк унес… Бежал, порезал ногу, к утру дополз до дома, а немы как раз собрались отступать. Пожалели мальчишку, посадили на подводу. В общем, когда казаки и ваш дед ворвались в местечко, его там не было, ушел с тевтонами. Дальнейшее, надеюсь, понятно – революция, коллективизация, семья уверена, что Исайка погиб, а он в Польше. В тридцатых годах перебрался в Палестину, потом нашел вас, - торжественно закончил Сергей…»

И там еще интересного. Будет обидно, если вы об той книге ничего не узнаете.

Секрет оранжевого котика

"Тайна рыжего кота", Сергей Таск

Читала книжку вслух одному "продавцу книгопечатной продукции". Он дико хохотал, отгадывал загадки, старательно отвечал на риторические вопросы, стучал в такт стихам и решил теперь продавать эту книжку, если его будут просить посоветовать детектив, любовную историю, детскую книгу, поэзию, "про привидениев", интерактивную книжку и вообще что угодно.

Он прав.

Эту книгу мне подарил какой-то добрый друг (она подписана, но не именем, а закорючкой) когда мне исполнилось 12 лет. Идеальный тайминг, потому что это роман-детектив для детей от 7 до 107, и она не потеряла для меня своей актуальности. Внутренняя обложка беспросветно усеяна картинками и подписями к ним. Разглядывать картинки я была уже слишком большая (а вот сейчас наступил "самый раз", зато подписи стала читать первым делом.
"По шоссейной дороге с огромной скоростью стоял..." — прочла я и поняла, что это то, что надо.

Так вот мы заходим в дом к Дэвиду и его маме, идём на второй этаж по скрипучей лестнице, и видим огромное окно вместо потолка. Садимся в крутящееся кресло видим кучу картин, потому что мама Дэвида — художница. Странная какая-то. Вот она рисовала кабинет писателя, который сидел к нам спиной за письменным столом и что-то сочинял, а вышел у неё кот, готовый к прыжку, глаза горят, шерсть искрится! Лучше и не подходить! Впрочем, тень у кота осталась писательская...

Или вот мужчина в клетчатом кэпи, по которому его должны признать собратья-сыщики, с неизменной трубкой в зубах. Неизменной, потому что у него прокуренные желтые зубы. Серенький пиджак делает его своим среди клерков, модные брюки в полоску выдают принадлежность к аристократическому кругу, теннисные тапочки, вероятно, проведут в спортивные общества, а необыкновенный зелёный бант на шее поможет затеряться в творческих кругах. Очень, то есть, незаметный персонаж. С роскошными чёрными усами, совсем не пожелтевшими от курева.

А вот прекрасная леди, держащая детскую панамку и плачущая. Почему? Отчего? С каких пор панамки вызывают грусть?

А вот тот самый стоящий с огромной скоростью лимузин. На окнах у него занавески, так что кто в нём и куда стоит — понять пока не получается.

А вот благовоспитанная крашенная дама, только по глазам можно понять, что она ведьма.

А вот забор. В смысле, картина забора. К которому кто-то прибил плакат с мешаниной из ослиных ушей, птичьего клюва, кошачьих глаз, рыбьего хвоста и ещё всякой всячины, а над плакатом написано большими корявыми буквами: МНЕЗНАКОМЕЦ, ТЫ КТО? Прибит плакат криво, так и подмывает сказать: присобачен. И очень хочется его отсобачить.

Ну и много всего ещё. И всё это, включая, конечно, забор, как только Дэвид провожает маму из дома (мама берёт с собой два зонта, два плаща, и запасные галоши, и уходит в жаркий, солнечный день), начинает дымить, плакать, уезжать, рвать книги (РВАТЬ КНИГИ!!!), хихикать, швыряться предметами, зевать и впутывать Дэвида, а потом и его маму во всякие прекрасные ужасы.

Знаете. Я типа взрослая и серьёзная женщина. И меня слегка раздражает, когда авторы включают этот пафос того, что их герои, видите ли, живут своей жизнью и диктуют авторам, куда вести сюжет. Но я перечитываю эту книжку уже несколько десятков раз и всегда натыкаюсь на какую-то неожиданность.

Так чего же вы ждёте? =)

Богоизбранный танкист

"Война никогда не кончается", Ион Деген

Мемуары о войне бывают разные, но, если они хорошие, то непременно страшные. Мемуары, написанные Дегеном, – страшные и есть: грязь и кровь, страх и смерть, жестокость и героизм – все там имеется. Но что еще важно, написаны они прямо-таки настоящим героем, чего из книжки не узнаешь. Для ленивых и негуглящих – вкратце: Ион Деген, будучи школьником, сколотил отряд добровольцев и пошел воевать. Воевал он сперва командиром отделения в разведке, а потом – командиром танка и даже танковой роты. Дважды был представлен к званию Героя Советского Союза (но ни разу его не получил). Четырежды был ранен, причем один раз почти смертельно. После войны стал травматологом-ортопедом (и тоже не рядовым), а в семидесятые уехал в Израиль. Где был с почестями зачислен в общество израильских танкистов (став, кажется единственным там танкистом не израильским, а советским), потому что уничтожил какое-то немыслимое количество немецких танков, орудий и много чего еще.

Смерть удивительнейшим образом обходила его стороной столько раз, сколько не бывает. Бог, что называется, миловал Дегена, может, и для того, чтобы он написал эти воспоминания. И стихи:

На фронте не сойдешь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.
Мы из подбитых танков выгребали
Все, что в могилу можно закопать.
Комбриг уперся подбородком в китель.
Я прятал слезы. Хватит. Перестань.
А вечером учил меня водитель,
Как правильно танцуют падеспань.

И еще вот эти, которые невозможно забыть:

Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.

Впрочем, стихов в книжке почти нет. Но они легко ищутся в сети. А вот есть там один рассказ, написанный от первого лица, – и то ли быль он, то ли вымысел, то ли нарочно так написан, чтобы было непонятно: о том, как автор (или литературный герой?) убил пьяного генерала, застрелившего его механика. Советского, советского генерала. О таком я еще не читал, хотя отлично понимаю: на войне бывает все... Но писать обо всем вспоминающие не всегда решаются. И ведь, наверное, как-то можно это у Дегена узнать – он ведь жив, ему девяносто!

У меня виски и вода, пол-арбуза и плитка шоколада. Этого достаточно

Роальду Далю 99 лет

Настоящему, т.е. честному писателю для начинающих людей сегодня без года век. Мы славим Роальда Даля и его воображение публикацией существующего частичного перевода и оригинала стихотворения "Телевизор".

Перевод Н. Злотниковой:

Послушайте, папы, послушайте, мамы,
Доверьтесь совету, не будьте упрямы!
Ведь это кощунство, ведь это обман,
Когда вместо книги -- телеэкран!
И утро, и вечер, недели подряд
Сидят ваши дети и в ящик глядят.
Жуют, в телевизор засунувши нос,
И их усыпляет телегипноз.
Они не играют, они не шалят,
Они не похожи на прежних ребят.
Послушайте, папы, послушайте, мамы,
Доверьтесь совету, не будьте упрямы!
Выбросьте телек, нету в нем толку,
Повесьте на стенку книжную полку,
И по прошествии нескольких дней
Вы не узнаете ваших детей --
Радостный взгляд и смеющийся рот,
Их за собой позовет Вальтер Скотт.
Задумчивый Диккенс, веселый Родари,
Мудрый Сервантес им счастье подарит.
Бэмби проводит в сказочный лес,
Алиса поведает массу чудес,
И обязательно ночью приснится
Неуловимая Синяя Птица.
Они захотят бороздить океаны,
Летать на Луну и в далекие страны,
Спасать от врагов угнетенный народ,
Быть благородными, как Дон Кихот.
Послушайте, папы, послушайте, мамы,
Доверьтесь совету, не будьте упрямы!
Выбросьте телек, какой бы он ни был!
За это вам дети скажут спасибо.

Оригинал (вчетверо длиннее и от этого, на наш взгляд, куда хулиганистее и смешнее) можно поглядеть тут.

На вопросы можно не отвечать. А иногда даже нужно

"История буддийской мысли", Эдвард Дж. Томас

Особенное это переживание — сначала нахватать на заданную тему кучу всякого бессистемно, как-то из общей логики распихать по шкафам, стулом дверцы припереть, чтоб не вываливалось, а затем, поняв, что еще кое-что нужно в тот же шкаф запихнуть, но дверь ежели открыть, все прямо фонтаном наружу выпрет, тихонечко эту дверь открыть и начать наводить там хоть какой-то порядок, через щель, одной рукой. Англичанин-библиотекарь Эдвард Джозеф Томас, проживший себе в Индии почти 90 лет с середины XIX века, написал классический труд западной буддологии "История буддийской мысли" (1933 г., многочисленные переиздания происходят до сих пор, я читаю версию 1971 года)*, которую мы откопали в букинистическом магазине в Осло, и я прямо не сходя с места в нее зарылась, и это как раз той самой одной рукой попытка наведения порядка в головном шкафчике.

Да, это сухой, наукообразный, педантичный трактат о том, как буддийское мировоззрение развивалось от его начала, когда никто ничего не записывал, и до VII-X вв н. э., когда письменных источников сильно прибавилось — как неимоверно приросло Учение всевозможной легендарикой, историями и трактовками. Да, каждый третий абзац я читаю по два-три раза, потому что слова из санскрита и пали производят в моем сознании тот же эффект, какой фары автомобиля на лесной дороге — на не выспавшегося лося: парализующий. И, да, я даже не надеюсь, что вся эта махина невероятной, немыслимой красоты логики, жажды наивысшего освобождения, неукротимой мысли, бескомпромиссного стремления эдак изящно и в столбик укладывается мне в голову. Однако представление о том, как, с более-менее аргументированной вероятностью, развивалась и эволюционировала буддийская философия, что такое, с точки зрения классического буддизма, сознание, когда и почему развилось учение Махаяны, я все-таки, кажется, получаю. Хотя давно, давно я не читала нехудожественных книг, где автор никак, никак не стремится упростить читателю жизнь, его цель — корректность, отстраненность и максимальная фактологическая аргументированность.

Об этом труде, который по-прежнему неминуемо цитируют до сих пор, говорят, что, конечно, сейчас у нас гораздо больше всего под рукой, научное сообщество, занятое исследованием восточных философий, насобирало еще кучу всякого первичного, вторичного и иного -ичного материала по теме, и я понимаю, что, пожелай я копать для общего развития западные представления о буддизме дальше, следует методично читать еще хотя бы пару десятков трудов, более современных. Не уверена, что ринусь это делать сейчас же — я глубоко укушена художественной прозой, а расщеплять время пока не умею, эту сиддху еще заработать надо. И все же одно то, что есть четыре вопроса в буддизме, на которые можно и нужно не отвечать, потому что а) любой ответ будет глупостью и б) любой ответ нерелевантен, потому что не приближает ни к истинному знанию, ни к освобождению из самсары, — для меня повод для отдельной медитации. И, конечно, отдельный восторг — удивительная неразрывность буддийского трансцендентного с логикой, чистым разумом, мышлением, выстроенной совершенно математической полемикой, без всякого опия для народа. Без манипуляций. Без устрашения. Без морока, словом.

По-русски, насколько мне известно, выходила только его знаменитая книга "Будда. История и легенды".