Дьяволиада

"Пастух", Григорий Диков

Есть книги, о которых точно знаешь, что добром герой не кончит. Вот так и про пастушка Нила, ребенка, зачатого не пойми каким древний волшебством на проклятом болоте, сразу понимаешь: история будет печальная и трудная. Так и получается. И вырастает Нил — красивым, умелым, добрым и умным парнем, и живет в нем некий причудливый, не до конца оформившийся дар — то ли прозревать в чужие души, то ли что-то такое. Но, что называется, не везет. Точнее, как "не везет". Вечно приключается с беднягой что-то не то, а главное — приключается с ним удивительный брат-близнец с белесым лицом, который преследует Нила по пятам. Нет, он-то как раз никак нашему герою вредить не намерен. Напротив, всегда готов помочь по-братски. Насмерть порешить мужа Ниловой любимой. Научить, как скрыть, что выстроенная Ниловой артелью церковь того гляди обвалится. Познакомить с нужными людьми... Словом, подставить плечо и выручить в любой ситуации. Но каждый раз находится какой-то счастливый шанс, какой-то просвет, распахивается дверь, куда Нил еще мог бы сделать шаг — и всё, всё будет иначе. Но ты смотри, читатель, смотри внимательно, как каждый раз он отворачивается, как совершает он выбор за выбором, и череда их приводит Нила к высокой карьере загадочного светского персонажа, незаменимого и поразительного мага, попасть на прием к которому — само по себе уже чистое чудо. И как он проиграет, чтобы будущее могло победить.

Отдельно хочу сказать, что Игорь Олейников иллюстрациями умудрился выпростать на страницы книги чистую тьму, вязкую и зовущуюю. Как у него это выходит — загадка.

Кровь, сперма и слезы. Пот, конечно, тоже наличествует

"Кровавая графиня", Андрей Кодреску

Андрей Кодреску — румыно-американский писатель, поэт, критик и эссеист, редактор журнала, входит примерно в пятерку мэтров современной американской высокой словесности и считается последним из «живых битников». За свою жизнь успел сделать столько, что никаких рецензий не хватит перечислить. Стихи его трогать пока не будем, но большая проза у него практически безупречна.

В частности — полноформатный роман «Кровавая графиня». В этом причудливом повествовании, где сплетаются мистический роман ужасов (все-таки наследие графа Дракулы), хронику одного из самых кровавых и загадочных эпизодов истории Средней Европы, современный исторический роман о судьбе той же Европы после распада коммунистического блока и детектив, Кодреску объединяет две сюжетные линии.

Во-первых, это история собственно «кровавой графини» — Елизаветы Баторий (1560–1614), венгерской правительницы пограничных земель, чья армия довольно долго предохраняла Европу от экспансии Оттоманской империи. Но политика второй половины XVI — начала XVII веков в романе не главное: Кодреску вскрывает другую, более жуткую сторону этой великой, неоднозначной и в значительной степени недооцененной фигуры. Одержимая вечной молодостью, Елизавета, как об этому свидетельствуют исторические хроники, любила купаться в крови юных девственниц, коих за свое правление истребила разнообразными методами 650 штук. Совершенно определенно она была чудовищем, но Кодреску больше интересует, как именно одна из просвещеннейших женщин своего века, учившаяся у отца Сильвестри и водившая знакомство с Кеплером и прочими светилами тогдашней науки, превратилась в маньяка и практически серийного убийцу. Биография ее в романе (основанная на исторических фактах) — завораживающее, жестокое и познавательное чтение: автор бросает иной взгляд на историю, знакомую нам по учебникам и дает понять, что прошлое поистине непредсказуемо и не поддается никаким идеологическим трактовкам. Кроме того, сам сюжет разворачивается в виде готически-мистической исторической хроники: ведьмы, алхимики, секс, садизм, поклонение дьяволу — все, что нужно для идеального исторического романа, в котором читателю хочется не только достоверности и фактов, но и какой-то сенсационности.

Вторая сюжетная линия происходит в 1990-х годах и представляет собой показания далекого потомка Елизаветы — американского журналиста Дрейка Баторий-Керештура, который по заданию редакции возвращается в пост-советский Будапешт и оказывается в самом центре монархо-фашистского заговора, организованного бывшими спецслужбами ради якобы восстановления монархии: он — единственный генеалогический прямой претендент на венгерский трон. Но сюжет быстро уходит в сторону от шпионски-конспирологического триллера в сторону сюрреалистической мистики: граф-журналист пытается пробудить от комы свою давнюю любовь Еву, знакомится с ее дочерью Терезой, влюбляется в нее и отправляется по своим бывшим владениям. И вместе с несколькими заговорщиками в своем (Елизаветином) старом замке ненастной ночью совершает от безысходности кровавый сексуальный ритуал, цель которого — оживить собственно графиню Баторий. По ходу дела он вроде бы душит эту самую Терезу. Ему удается сбежать из страны (тело ее не найдено в итоге, и мы не очень понимаем, привиделось ему все или нет), и теперь он дает показания в американском суде, который просит наказать его за непонятное убийство в Венгрии. А «Кровавая графиня», судя по всему, все-таки ожила: выясняется, что в ночь ритуала Ева, очнулась от пятилетней комы, помолодев и похорошев, и ушла из больницы странствовать по дорогам Венгрии в сопровождении целой армии юных девушек…

От честной фактографии бурной европейской истории Кодреску переходит на символический план, и это, пожалуй, единственный внятный художественный способ осмысления кровавого абсурда, который продолжает твориться в мире. В итоге у него получается великолепный сенсационно-исторический роман, в котором каждый что-то найдет для себя. Я предупредил.

Еще один

«Маршал сто пятого дня. Часть I. Построение фаланги», Константин Большаков

Судьба сына аптекаря и, к сожалению, полузабытого ныне писателя и поэта первой половины ХХ века Константина Большакова достойна отдельной книги. Его первая книга стихов вышла, когда он еще был гимназистом – он напечатал ее сам. Когда он был студентом, он дружил с Гончаровой и Ларионовым – они оформляли его второй сборник стихов, а недавно в Сети появилась фотография, на которой Гончарова раскрашивает лицо Большакова. К слову, из продажи второй сборник Большакова (поэт к тому моменту увлекся лучизмом) изъяли, якобы за непристойность обложки. Дальше – Большаков прошел фронта Первой мировой (и оставил прекрасные стихи об этих страшных годах), принял революцию, в Гражданскую воевал в частях Красной армии, даже был военным комендантом Севастополя, а в начале 1920-х бросил стихи и переключился на прозу – ее активно издавали, прозаика ценили, и, в общем, все это закончилось именно так, как и должно было закончиться в те годы – Большакова арестовали в сентябре 1936-го, а спустя полтора года расстреляли вместе с, например, Борисом Пильняком и другими поэтами и писателями. Человеку, который ответственен за все эти расстрелы, аресты и так далее, в современной России принято ставить памятники – это говорит о многом, но я сейчас не об этом.

Последние годы жизни Большаков работал над большим произведением – романной трилогией «Маршал сто пятого дня». Первая часть трилогии – «Построение фаланги» - вышла в 1936 году. Это – история писателя, который (кажется, безуспешно) пишет роман о Наполеоне и его ссылке на остров св. Елены, об отце этого писателя, который привил сыну любовь к игре в солдатики, о голоде в годы военного коммунизма, о всплеске революционной литературной жизни, о людях, окружающих писателя (у каждого – своя непростая судьба), и о Наполеоне и людях, которые окружали его в ссылке. А так же и о детстве и о том, что каждому увлеченному солдатиками и историей мальчику когда-то приходится взрослеть.

«Проходит несколько лет. Прочитаны Майн Рид, Эмар и Жюль Верн. Надоело в мечтах бродить по прериям. Смешно считать себя бледнолицым братом краснокожих, когда дома заставляют есть котлеты, а на ночь чистить зубы и мыть ноги. Бежать в Америку бессмысленно, да и Америки уже нет. Бизоны сохранились только в Иелостонском парке. Иелостонский парк вроде нашего Зоологического сада. Во всем этом на всю жизнь убедили иллюстрированные открытки и картинки в журналах, а Фенимор Купер, оказывается, писал сто лет назад…»

Сюжетные линии романа так переплетены, что понять, кто же тут главный герой – писатель ли, чья биография во многом похожа на биографию самого Большакова, Наполеон ли или еще какая историческая фигура не слишком далекого прошлого, - невозможно. Наверное, правду бы открыл сам автор, закончив трилогию. Но сделать ему этого не довелось – неопубликованная рукопись второй части сгинула где-то на Лубянке, а к третью Большаков, кажется, так и не успел начать.

Внутри каждого из нас

"Революция", Дженнифер Доннелли

Мой вождь и я на этот путь незримый
Ступили, чтоб вернуться в ясный свет,
И двигались все вверх, неутомимы,
Он — впереди, а я ему вослед,
Пока моих очей не озарила
Краса небес в зияющий просвет;
И здесь мы вышли вновь узреть светила.

— Данте

Анди очень больно. У неё умер младший брат и она винит в этом себя. Мама-художница после этого несколько поехала крышей, сперва истерила, а потом стала просто сидеть и бесконечно рисовать портрет Трумена. Папа, всемирно известный учёный генетик, свалил.

Анди сидит на таблетках. Если принять больше, то начинаются глюки. Она почти всегда видит Трумена. Если принять меньше, то сердце бьётся болью и лёгкие заполняет тоска. И очень трудно продолжать жить. Поэтому Анди часто принимает больше.

Анди собираются выгнать из школы. У неё крутая школа, для супер-одарённых детей. Анди играет на гитаре. Когда она играет, она почти чувствует себя живой. В остальное время ей жить не зачем.

Но вдруг приезжает папа, видит, что мама совсем спятила, отправляет её на лечение, и забирает Анди из Америки в Париж. Там папа участвует в исследовании ДНК сердца маленького короля Луи-Шарля, который был заключён в башню во время революции и то ли там и умер, то ли его подменили и спасли.

Анди видит портрет Луи-Шарля.

Он очень похож на Трумена.

Анди случайно находит дневник Александрины, бедной девочки-артистки, которую взяли в служанки королю. Алекс считает, что Луи-Шарль погиб по её вине. И знает, что она тоже скоро погибнет.

Анди читает дневник девочки, с которой у неё мало общего на уровне истории и социального положения, и так много общего в ощущениях.

Много вины.

Много боли.

Много злобы.

Много бессилия.

Это не просто великолепно подробная и захватывающая история про исторические события. Это не просто пронзительная песня о переживании утраты. Это спасательный круг.

Ловите.

Вместе с Анди, её мамой, Алекс, выдуманными персонажами, живыми людьми — все вместе мы постараемся всплыть.

Писатель-неписатель

"Он упал на траву", Виктор Драгунский

"Денискины рассказы" – классика безусловная, неопровержимая и на все времена. Забыли прочесть своим детям (если они у вас есть) – не забудьте прочесть внукам (когда они появятся). Но я не о том.

Я о маленькой такой повестушке, которая вообще не детская – кстати, жаль, что Драгунский так мало недетского написал – но, видать, были на то свои причины...

Повестушка эта, на мой взгляд, достойна помещения не только в обязательный для чтения список литературы о войне, но и вообще в список лучших произведений советской послевоенной литературы.

Это скромным, почти специально ненарочитым языком написанная история о том, как в самом начале войны московский мальчик очень хочет пойти на фронт, да вот его туда не берут по состоянию здоровья. А берут рыть противотанковые рвы – там сгодятся любые ополченцы. И мальчик за небольшой отрезок времени понимает про войну, наверное, почти все: про ее величину и беспощадность, и про свою беспомощность и силу, про свой страх и свою смелость. Все это рассказано почти совсем так, как, наверное, и смог бы рассказать девятнадцатилетний неписатель – и в этом неписательстве как раз и заключается сильно ранящее писательское мастерство. Или не одно мастерство, а в сочетании с искренностью и пережитым собственным опытом – повесть-то во многом автобиографична. А скромность (даже скудность) красок этой небольшой повести почему-то позволяет и нам посмотреть на ту войну с очищенным от ненужных наворотов пониманием. И не мешает (мне как минимум) считать эту повесть настоящей и редкой литературой.

Дети и тьма

«Гретель и тьма», Элайза Грэнвилл

Моя вода

"Чужак в чужой стране", Роберт Хайнлайн

Про этот роман, вообще-то, мне следовало бы говорить в первой пятерке своих эфиров на "Голосе Омара" — если исходить из его значимости для меня как обитателя этой жизни. Но прошло полтора года и 76 моих эфиров, и лишь теперь, после того как состоялось уже заседание Секты "Голос Омара" по книге, я собрала кое-какие рефлексии о "Чужаке", которые все равно — унылая карандашная проекция трехмерных фигур, копившихся в моей голове 20 лет со времен первого прочтения.

Состоявшийся разговор показал мне лично, насколько этот роман пророс в меня и мою жизнь, и вот почему так непросто о нем разговаривать — с тем же успехом я могла бы рассуждать о том, как именно я пью воду из стакана. Оказалось, что даже с человеком, который принес эту книгу в мою жизнь мы смотрим на нее несколько по-разному. Я осознала, что очень мало с кем готова его обсуждать, — не потому что боюсь, что кто-то залапает сальными руками мою елочную игрушку, а потому что не очень хочу объективировать этот текст. Этот роман-карман можно набивать миллионом разных вещей, и все они в нем с удобством разместятся, независимо от того, имел ли это автор в виду, а значит, этот дворец идей, отражение романа у меня в сознании, жив и дышит, и разъять его на составляющие — чистая вивисекция.

Я по-прежнему не очень понимаю, как именно выстраивать групповую беседу об этой книге. Вероятно, можно было бы сделать Печу-кучу: сколько-то минут на презентацию в стиле "Что для меня "Чужак"", по очереди, чтобы все непременно сказали свое, а потом дать еще час на дискуссию. Было бы увлекательно отдельно поговорить по целому списку тем "Чужака", например:
— Неотъемлемо человеческое в человеке — что это?
— Что такое "грок", как он может происходить между людьми?
— Солипсизм в "Чужаке".
— Мессианство и апостольство — что они такое, по "Чужаку"?
— Функция и метафора языка, речи, обозначаемого и обозначающего в "Чужаке".
— Понятия просветления, нирваны и прочих специальных состояний сознания в "Чужаке", предъявленные как фигуры умолчания.
— Модель совместности людей /коммуны, по "Чужаку": насколько и как именно это возможно в действительности, вне вымысла (тут можно полдня вспоминать и анализировать примеры (удачного/неудачного) коммунального бытия из собственной жизни обсуждающих, и по каким принципам это бытие обустраивалось).

И это, понятно, далеко не все, а лишь то, что сразу пришло мне на ум. Но уже становится понятно, что для меня разговор о "Чужаке" — это выставка мировоззрений, глубоко личных способов жить, сильно выходящий за рамки обсуждения текста. Хорошо это или плохо — вопрос честно заявленного формата. И все же, выписав эти темы и сейчас глядя на них, я понимаю, что нет такой дискуссионной группы, литкружка или даже теплой компании прочитавших этот текст, где в порядке обсуждения может прозвучать со всей марсианской точностью и в безупречно точный миг бессмертное Thou art god. Share water. Never thirst.

Когда-то ты был битником

"Избранные произведения в двух томах", Вадим Шефнер

Двухтомнику предшествует довольно скверная статья критика Альфреда Урбана — она "датская" (к 60-летию), поэтому в ней непременно нужно объяснить читателю, что он в книге прочтет, поставить в рабоче-крестьянский контекст и, главное, дать оценку. Маруся Климова полагает, что такой жанр (как и жанр доноса, замаскированного под рецензию) должен сохраниться, но это она адвокатит диавола.

Первый том — стихи Шефнера. О ни все же не очень "мои", в них для меня недостаточно внутренней энергии. Как поэт Шефнер мне кажется уж очень советским, несмелым, пыльноватым и банальным. А проза — второй том — совсем другое дело, но я тут не о его т.н. "фантастике": лирические фантазии Шефнера тоже мне кажутся вполне советскими, хотя они очень милы.

Главное — его "лирическая" и автобиографическая проза. Как-то так вышло, что в советское время Шефнер прошел мимо меня, хотя в родном городе всегда считался «нашим» (их дедов именами названы улицы, то и се). Однако и сейчас легко понять, чем он поражал воображение своих современников — лиризмом, мягким юмором и вообще человеческой интонацией (пусть другие разбираются с тем, насколько ему обязаны младшие питерские писатели, тот же Житинский). На фоне советского литературного сукна («шанель солдатская, № 5») его тексты выглядели натурально глотками свежего воздуха. Литературный язык Шефнера ясен, прозрачен и не претенциозен, автор не занудствует и не морализирует, пишет о человечески интересном, а не об «общественно значимом» и «воспитательном», никаких партийных линий не проводит. Голос — усталый и мягкий, отчего некоторые читатели приписывают самому автору какую-то необыкновенную доброту, хотя какой-то сверхъестественной доброты как таковой я в текстах Шефнера не заметил. Но у него — отличный музыкальный слух, советского мещанского мусора практически нет. Это приравнивается к доброте, наверное. Доброте к читателю. В прозе он вообще писатель решительно антисоветский (именно тем, что бережет читателя и разговаривает с ним), и тем отличается от себя-поэта. Может, потому, что прозу писать его никто не учил?

«Сестру печали» интересно читать на фоне любой книги Джека Керуака о его позднем детстве и ранней юности, как получилось у меня, потому что она параллельна книгам то ли потерянного, то ли разбитого поколения, то ли того и другого сразу, то ли это вообще одно и то же. С битниками, несмотря на стилистическую и географическую разницу, у Шефнера будет, наверное, ближайшее родство: провал в возрасте у них невелик, Шефнер был всего лет на семь старше Керуака, а описываемые периоды совпадают — конец тридцатых, самое начало сороковых. Персонажи "Сестры печали" — такие же оболтусы, из которых и вышли бы русские битники, не прокатись по ним война (по Керуаку и его поколению она, конечно, тоже прокатилась, но все же не так). Удивительное сближенье, но — лишь на первый взгляд.

«Имя для птицы», в двухтомник не вошедшее потому, что в 1975 году Шефнер его только дописывал, — несколько иной срез того же культурного слоя: это уже биография первого основного и ядренейшего битника Херберта Ханке. Похожего в их судьбах много, только у Шефнера обошлось без наркотиков и гомосексуализма (алкоголизма он, судя по глухим намекам в книге, не избежал). Ну и разница, конечно, в том, что память, из которой писал Шефнер (и этого, в общем, не скрывал) обладает способностью к лакировке. Эти мемуары о детстве — очень приятная книга, хотя не обязательно вся правда. Ее обычно, насколько я понимаю, ставят в один ряд с «Республикой ШКИД» или «Флагами на башнях», по общности темы беспризорничества, но это мне видится типично провинциальным подходом — и крайне банальным, как безусловный рефлекс. С американской прозой середины ХХ века у Шефнера гораздо больше общего, чем с советской.

Еще один раз вслух

Макс Фрай, "Вся правда о нас"

В начале года, когда секта читателей только начиналась, на самой-самой первой книжной встрече мы разговаривали о "литературе вопросов" и "литературе ответов", и зачем мы читаем условную вторую. Для меня миры Макса Фрая — безусловно "литература ответов" в том смысле, что в его книгах задана и последовательно проводится этическая аксиоматика, и художественная история сотворяется для того, чтобы ввести читателя именно в это пространство. Если история хороша, то читатель пленен. Он проживает часть жизни на условиях автора, в мире, где всё играет по правилам автора, он учится думать в парадигме, предлагаемой автором, а художественная история, взяв его за сердце, протаскивает через это путешествие мысли.

Я пыталась сформулировать для себя, зачем "литература ответов" нужна лично мне, и поняла, что время от времени такие книги — насущная необходимость. Бывает тебе не нравится человек, которым ты проснулся поутру. Бывает, что ты живешь долгие недели, забыв, что бывал и другим — сильным, свободным, щедрым, любопытным и открытым новому. Тогда бывает крайне полезно пойти какое-нибудь другое сознание, не свое, и немного побыть по его правилам. Чтобы тебе напомнили, как это бывает и зачем. Ты всё это уже знаешь. Мы всегда всё на самом деле знаем. Но повседневности так много, она так требует нашего безотрывного внимания, что не всякий раз нам остается такая роскошь, кусочек сознания, который способен удерживать это знание на плаву, развязывая нам руки и сердце.

Я хожу в пространство Фрая, потому что оно освобождает. Это мир очень сильных людей и очень свободных, где свобода — это чуткая, осознанная воля, а сила — это соединенность с Миром. На этих страницах никому не приходится бороться за ежедневное выживание, повседневный мир комфортен, дружелюбен и обаятелен, и не мешает заниматься главным — радостью и познанием. Любовь — это важно, но это только одна из бесконечного числа интересных вещей, которые может предложить мир. Жизнь сознания — настоящая жизнь, но реальность важна ровно настолько же. На самом деле мы всегда знаем, что нам нужно, но действовать начинаем, только если кто-то озвучит это извне. Смерть — это еще одно приключение (как говорил Альбус Дамблдор). Когда достаточно опыта, перестаешь говорить "Как плохо!" и начинаешь "Как интересно!". Магия высоких ступеней требует неподдельной неистовости желания. И мир полон чудес, а ты — его часть. Скажите это еще раз. И еще. А теперь тому, который проснулся на другой день.

Как будто кто-то наверху так шутит…

«Даниэль и все все все», Ирина Уварова

В очень хороших воспоминаниях Ирины Уваровой «Даниэль и все все все», в которых она пишет об удивительных людях, с которыми ее свела судьба, и, прежде всего, о ее муже Юлии Даниэле, а так же о тяжелых временах, которые не выбирают (и которые, к несчастью, кажется, возвращаются), меня сильнее всего зацепили два эпизода. Первый – про то, как Уварова пришла в театр «Ромэн» делать костюмы, зашла в то помещение, где хранят старые одежды, и подумал (а она, надо заметить, когда-то начинала работать с Александром Тышлером) – вот бы найти тут костюмы, сделанные по эскизам Тышлера! Но не нашла – ткани рассыпаются, да и не хранили тогда особо ничего, как, впрочем, и сейчас. Костюмы Тышлера… А второй эпизод – это уже про то, как, после дела Синявского и Даниэля началась повальная эмиграция, а на интеллигентских кухнях разгорелись споры про то, кто прав, а кто предатель – те, кто уехал, или те, кто остался. И тогда Даниэль закричал на всех – мы не имеем права осуждать! Они будут жить там за нас, а мы будем жить здесь за них! Очень сейчас не хватает таких Даниэлей.

Ну и еще – никак не могу успокоиться по поводу того, как «давно минувшее» на самом деле оказывается близко. Жена Даниэля работала с Тышлером, а сын Даниэля от первого брака пару лет назад в питерском «Мемориале» говорил хорошие слова о книге про художника Евгения Ухналева, которую сделал я. Все очень близко и очень похоже. Как будто кто-то там наверху специально так шутит. Или не шутит.

Just do it

"Литературный мастер-класс", Юрген Вольф

Ещё один задачник для тех, кому письменность упёрлась, и кто не мыслит свободу самовыражения без эпистолярности.

Очень чёткая структура книжки, маленькие главы, прямая речь классиков и современников, и непременный раздел "к делу!" в конце каждого подпункта. По бокам прилеплены картинки авторов и в двух словах напоминается, чем они известны, в конце книжки даётся ещё чуть-чуть забавного из их биографий и чуть подробнее о творчестве.

Полагаю, что можно это всё просто прочитать, самообразоваться и дальше воспринимать книжки больше как критик, с пониманием дела, недочётов содержания художки и косяков развития характеров персонажей, но я, конечно, строчу и строчу, перечитываю свои заметки, переделываю отрывки и всячески кайфую. И недоумеваю, почему в школе этому не чат, а то бы мы все выходили из девятого класса с несколькими готовыми произведениями, а в 11ом уже бы смело издавались.

Нет, серьёзно.

Серьёзно.

Я даже не знаю, как можно рекламировать задачник, но он очень крут. Его приятно читать и по нему легко работать.

Книга разбита на шесть частей:

1. Как обрести вдохновение — тут рассказывают про чужие примеры, про воспоминания и страхи, про использование снов и как прорастить пришедшую в голову идею.

2. Про героев — откуда их взять, как сделать их жизнеспособными, кто вообще кем управляет — автор героями, или они автором, как научить героя говорить, что ему вообще нужно, как ввести героя в имеющееся пространство (или же образовать декорации вокруг персонажа).

3. Про структуру — от какого лица говорить и в чём разница, планировать ли сюжет или ну нафиг, сам склеится, в чём конфликт, что должно быть в первом действии и что во втором, в чём проблема середины, где искать косяк неудачного финала (конечно, не в финале), нужна ли произведению тема и как это всё редактировать.

4. Как обрести свой стиль — как сделать так, чтобы читатели читали то, что вы пишете, а не что-то своё, откуда взять выразительность, какие слова нужные, а какие нет, и прочая дьявольщина в деталях.

5. О процессе творчества — какие у кого места работы, талисманы, откуда берут уверенность в себе, как максимально незаметно убить критикующих, и как выкарабкаться из творческого ступора.

6. О писательской жизни вообще — как оно =) Как устранить мешающих работать, какой самый удобный режим дня, откуда брать деньги, и так далее...

Всем цитат:

Джек Керуак составил местами загадочный список «Постулаты и техника для прозы и жизни», где приведены рекомендации для тех, кто хочет вести жизнь писателя:

Исписанные тайные блокноты и безумные тексты на печатной машинке —
для собственного удовольствия
Восприимчивость ко всему, открытость, умение слушать
Попытайся не напиваться вне собственного дома
Люби свою жизнь
Твои чувства всегда найдут собственную форму
Безумная и святая глупость мысли
Дыши глубже
Пиши все что хочешь, слушай самые глубины разума
Неизреченные видения личности
Нет времени для поэзии, пиши то, что есть
В груди бушуют настоящие судороги
Впав в транс, думай только о том, что перед тобой
Забудь о рамках грамматики, орфографии и синтаксиса
Будь, как Пруст, испорченным ребенком своего времени
Рассказывать подлинную историю мира во внутреннем монологе
Главный интерес — в глазу внутри глаза
Пиши, вспоминая себя и восхищаясь собой
Пиши ярко и выразительно, плавая в море языка
Всегда принимай поражения
Верь в святой контур жизни
Пытайся запечатлеть поток, который уже бушует в голове
Когда останавливаешься, думай не о словах, а о том, чтобы лучше увидеть картину
Записывай каждый день, запечатлевай его с самого утра. Не бойся и не стыдись своего опыта, языка и познаний
Пиши для мира и создавай его точные картины
Книга-фильм — это кино, созданное словами, чисто американская визуальная форма
Во славу Героя в Холоде нечеловеческого Одиночества
Создавать дикие, неупорядоченные, чистые слова, идущие снизу, чем безумнее, тем лучше
Ты всегда гений
Сценарист и режиссер земных фильмов при участии и поддержке рая

Напоследок я оставил знаменитый совет Уильяма Фолкнера по поводу того, что литература должна стать жизненным приоритетом. Этот совет много лет оспаривается и уж точно не для слабых духом:

«На кон ставится все — честь, гордость, достоинство... лишь бы книга была написана. Если писателю понадобится ограбить собственную мать, он не станет колебаться: «Ода греческой вазе» стоит тысячи старушек».

К ДЕЛУ. Решите, что вам нужно предпринять, чтобы подстегнуть собственный энтузиазм, или больше жить сегодняшним днем, или более безжалостно изыскивать время для того, чтобы писать, даже если это значит отказаться от чего-то другого.

Начинайте внедрять эти изменения постепенно.

Вскоре вы увидите все радости и недостатки жизни писателя. Кто-то в итоге начнет вести жизнь писателя-профессионала, кто-то предпочтет оставить литературу в качестве хобби, а кто-то вообще бросит писательство. Правильного варианта не существует: есть только тот, что подходит именно для вас.

Другая сторона Тараканища

Разные воспоминания о Корнее Чуковском

Воспоминаний о Чуковском – мильоны, но разрозненных. Цитат из воспоминаний – искореженных и перевранных – мильоны мильонов.

Но можно взять вот такую застарелую книжицу и попробовать мелким ситом отсеять ерунду: тут совершенно разные, знаменитые (Кассиль, Тынянов, Федин, Маршак, Алигер, Каверин) и не особенно знаменитые люди вспоминают Чуковского (разрешенным, конечно, для того времени способом). В сборе получается то, что раньше повсеместно называлось “штрихами к портрету”. Настоящий, полноценный портрет не так чтоб получился, зато некоторые штрихи, многократно проведенные по одному и тому же месту, образовали жирные полосы. Из основных полос: много, крайне много работал, так, как мы нынче, похоже не умеем; в работе был строг к себе и окружающим, любил детей (понятное дело – Переделкино, добрый дедушка в валенках, костры и чтения стихов), был взбалмошен, но отходчив, умел быть душой компании, но страдал от чрезмерных и постоянных желаний разных компаний сделать его своей душой. И почему-то постоянно про то, что, дескать, не только Тараканищем славен Чуковский, но и Некрасовым, Некрасовым... Дался им этот Некрасов, певец народных страданий... Вероятно, Некрасов служил этаким реабилитационным пропуском на Парнас тогдашний...
Из информативных воспоминаний – очень интересен рассказ секретаря Чуковского Клары Лозовской про то, как была организована работа К.И. – это мемуары по делу.

Но, вообще-то, для формирования полноценного портрета, если кому надо – лучше не полениться и прочесть многотомные дневники самого Чуковского. Они очень грустные, непоказные, и там много о том, чего вспоминатели либо не видели, либо не хотели упоминать. По дневникам видно, насколько порой он был не уверен в себе, напуган, не удовлетворен работой и жизнью и, в общем-то, не очень счастлив.

Не знаю, впрочем, какой урок можно извлечь из этих книжек. А что, надо, чтоб уроки обязательно извлекались?..

Уж роща то и это

Шелест страниц, трямканье нот и шорох листвы под ногами

Наш осенний список музыкального чтения, как обычно, разнообразен. «Металлика», например, читает Лавкрафта:

This is great shit or what? Но кому что — вот «Крим» были поклонниками Гомера:

Когда б мы знали, из какого сора… и т.д. Еще одно амбициозное творение — сюита «2112» канадской группы «Раш». Все как-то забыли, что вдохновила ее Айн Рэнд:

Вот поди ж ты, вроде ничего у них получилось. Вам еще странных сближений? Извольте — Эм-Си Ларс и Эдгар По:

Эдгар По — это вообще опасная осенняя дорожка. Только ступишь на нее, как не пойми куда зайдешь:

Там может быть по-настоящему страшно, но весело:

А «Гансам с розами», как их когда-то называли, дай только волю — тут же бросаются ловить кого-нибудь во ржи:

Потому что хорошего человека найти, как известно, непросто. Суфьяну Стивензу это удалось — но лишь потому, что он читал Флэннери О’Коннор:

Иногда чтение дает удивительный эффект. Вот эти люди, к примеру, начитались Хермана Мелвилла. А дело было осенью…

Но бывает и не так радикально — Чарлз Буковски (а также классическая музыка) вдохновили Бальбино Медельина на прекрасную песню, которая должна быть во всех осенних плейлистах:

Оруэлл тоже вдохновляет порой на странное — например, группу «Рэдиохед»:

Ну и немного классики. Джон Стайнбек и Вуди Гатри — дилогия о Томе Джоуде:

Ну и последний номер нашей сегодняшней программы — вдохновленная Томасом Пинчоном музыка Ричарда и Мими Фариний:

Не выключайте свои литературные радиоприемники, мы вам еще и не такого споем.

Солнце светило, за неимением иного, на ничто новое

"Мёрфи", Сэмюэл Бекетт*

О спой нам, поэт, мы вопьем твою речь,
мы стоим, снявши головы с плеч...
"Несчастный случай", 1995

Сейчас я попробую прервать церебральный оргазм и изъясниться рационально и последовательно... Нет, я не могу!.. Нет, я попробую.
Я вхожу в тексты Бекетта, снявши голову с плеч, в смысле, Бекетт — это мой билет в персональную личную беспредельную свободу. Это невозможная, космическая дисциплина формулировок, это чувствование связи (или ее иллюзии) между обозначающим и обозначаемым, граничащее с тем, какое приписывают мифическим изобретателям пракрита. Мне дают трансляцию, которую осуществляют тексты Бекетта, трансляцию быть свирепо, необузданно свободной. Да, читая Бекетта, я поняла, что, когда исчерпывается мое представление о порядке и вроде бы наступает хаос, возможен принципиально новый, совершенно не такой, как по эту сторону хаоса, порядок — красоты неописуемой, совсем иначе устроенный, чем привычный, тутошний. Здесь мои мозги, в общем, перемещаются, как луноход по пересеченной местности — там живо, сям неуклюже, тут буксуя. А там, в гостях у Бекетта, я, простите, как буревестник. Я там летаю в ненастье. Там опасно, однако у вихрей и потоков там есть свои аэродинамические законы. У них нет материального воплощения, которое можно потрогать руками, но их ощущаешь внезапно отрастающим церебральным фюзеляжем.

Кратчайшее содержание этого конкретного бреющего полета: Мёрфи, человек, имя которого нам — совершенно уместно — без надобности, очень хочет, чтобы его мощно оставили в покое. На пути к воплощению этого хрустального желания он последовательно отбрасывает желания, мысли, женщину, людей, которые зачем-то считают себя его друзьями, а затем и то, что отягощает его сильнее остального, взятого купно, — себя. Это, конечно же, роман идей, тончайший взгляд на нирвану, громадный привет Нагарджуне (я так слышу). Гимн претерита. Сарказм, острый, как лазерный луч.

Совершенно не собираюсь рассказывать, как я отношусь к тому, как транслирует понятие самости, ничто, тот или иной выбор стиля бытия (или небытия) Бекетт. Это не имеет отношения к делу. К делу имеет отношение дар свободы, врученный мне Бекеттом. Тот же эффект производит на меня Платонов. И Хармс. И еще пара-другая авторов. Эти люди настолько полно влиты в свои тексты — насколько я это слышу, — что мне не надо знать, как им было, исторически, во времена создания этих текстов. Читаешь "Мёрфи" и понимаешь, что вот оно, дословное значение оборота "читать такого-то автора". Вот читаю я, допустим, какую-нибудь книгу не этих авторов, и знаю, что читаю книгу автора "икс". А в случае с Бекеттом я читаю Бекетта. Это не значит, что я его "знаю" или "вижу как наяву". Я слушаю прямую трансляцию. Я чувствую всякое, но оно поступает мне в кровь сразу, минуя всё промежуточное, это медиумическое, шаманское, оно требует полной сосредоточенности — как в полете в бурную погоду. И эволюция восторга внутри — от причастности, от способности и возможности этому свидетельствовать. Безумие Бекетта для меня читателя, восхитительно — в буквальном значении слова: он вос-хищает, похищает вверх. И когда мне делается смешно, это лекарственный смех, мучительный и живой, как свежая хина.

Вот для чего имеет смысл вообще читать, в частности. Даже если таких текстов за жизнь даруется хотя бы десяток. Это трип, это посвящение, это не опосредованная интеллектуальным пониманием экскурсия по ту сторону хаоса.

Если можете — читайте Бекетта на языке оригинальной трансляции. Ну или хотя бы по-английски (если оригинал на французском).

*Я знаю, как его принято писать по-русски. Но очень хочется почтить память маэстро, написав его фамилию так, как, вообще-то, он себя называл.