Рассуждение посреди горящего дома

«Чапаев и Пустота», Виктор Пелевин

Так уж устроен этот мир, что на все вопросы приходится отвечать посреди горящего дома,

— говорит бодхисаттва Чапаев Петру Пустоте, когда они сидят, натурально, в подожженном особняке и разговаривают о, да, пустоте.

Честное слово, совсем неудивительно, что все философские и религиозные труды такие сложные и путаные, что все разговоры об искусстве такие беспредметные и приблизительные. Вот мы, мучительно ищем способ описать то, что происходит, вот истина — начинается как раз там, где кончается наша — нет, не способность ее описывать... — нет, не воля... — нет, не сама мысль... Хорошо, пора завязывать с описаниями от обратного — хотя, кажется, это чуть ли не единственный, проверенный поколениями, способ хотя бы начать что-то описывать. Словом, именно этим мы здесь и занимаемся: бесконечно отвечаем себе на вопросы про невидимого слона, ощупывая его, как водится, с разных затейливых сторон. Слон то ли есть, то ли нет. Вы в горящем доме. («И он горит, и ты горишь, и всё в огне», как пишут в интернете.) Кто-то бессвязно выкрикивает вслух возможные имена слона. Кто-то пытается измерить разные части тела слона. Кто-то пытается убедить остальных, что необходимо измерять слона и говорить о нем, даже если он невидим. Кто-то пытается чинить дом. Кто-то пытается убедить других, что слон важнее горящего дома, кто-то наоборот... Хорошо, дальше каждый может продолжить эту незамысловатую метафору самостоятельно. Но тот факт, что мы все в одном и том же горящем доме, — если задуматься, и правда бесконечный источник для сострадания.

Эта книжка все время, пока читаешь, последовательно, в беллетризованной форме, возвращает тебя на ту грань тебя, которая чувствует пульс мирового непостоянства, и через это знание наполняется особого свойства властью. Как раз эта грань — шаг по направлению к сумасшествию, но только с нее ты и бываешь иногда по-настоящему сильным, отважным и готовым осмысленно и ответственно действовать в мире. Ну а чего уж тут, если и его нет, и тебя нет?

Трэш, который мы иногда любим

"Седьмая пещера Кумрана", Грэйм Дэвидсон

Редкость необычайная, экзотическая, и потому, среди прочего, коммерчески внятная — новозеландский религиозно-конспирологический триллер. Ядро — кумранские списки, главным образом — некий потерянный список № 7 (собственно, аббревиатура которого и стала названием книги в оригинале), который всего на одно слово отличается от апостольских евангелий, который, как принято считать, оттуда списаны, но это одно слово способно перевернуть с ног на голову все нынешнее христианство.

Сюжет начинается в начале 70-х годов, когда к новозеландскому религиоведу Рейбену Дэвису в разгар египетско-израильского конфликта хитрым образом попадает этот самый список под видом туристского сувенира… Проходит 30 с лишним лет и кувшинчик у него дома на полке раскалывается при легком землетрясении, выясняется, что внутри — не сувенир, а самый что ни на есть оригинал, который нужно срочно довести до внимания общественности. Проблема в том, что это лишь часть списка, а вторая — в Канаде, у коллеги Рейбена. Между старыми знакомыми и даже каким-то образом любовниками стоит половина земного шара — а также библейские фундаменталисты, израильские спецслужбы и обычные охотники за сокровищами. Погоня обещает быть интересной.

Ядром интриги оказывается, в сущности, намек на то, что Христос был мусульманин. Написано все просто, ясно и честно. Как триллер вполне увлекает, а глупостей в тексте, в общем, нет. Зато экзотики навалом. С автором я когда-то познакомился на Франкфуртской ярмарке, и он — помимо принадлежности к стране, любимой с юности, — заразил меня своим в хорошем смысле безумием. Не то чтобы он скакал везде и рассказывал всем проходящим по 8-му павильону, какой он гений, отнюдь. В общем, я взял у него рукопись, и книжка оказалась неплоха. А прелести ей придает тот факт, что на языке оригинала она так и не издана до сих пор. Новозеландцы просто не знают, что они потеряли.

Вы не знаете Холина…

«Избранное. Стихи, поэмы», Игорь Холин

Очень сложно переоценить влияние «Лианозовской школы» на все, что происходило в России с искусством во второй половине ХХ века — вероятно, это главное, что появилось/проявилось во «втором русском авангарде». После смерти Игоря Холина, одного из лианозовцев, первого среди равных, Павел Пепперштейн писал, что Холин «был мастером совершенно прямого взгляда на вещи» («Зеркало», №9-10, 1999 г.), и вот этот совершенно прямой взгляд — наверное, и есть лучшая характеристика того, что делали лианозовцы. Они — поэты и художники — очистили свое творчество от лжи и лизоблюдства, от фальши, от всего наносного и искусственного, в том числе и от искусственной красивости, оставив голую, неприкрытую жизнь. В том же тексте Пепперштейн писал: «В своих стихах он, первый в русской поэзии, стал называть говно говном, мочу мочой, хуй хуем — и делал это без всякого к тому отношения, без психологизма, без юмора, без желания рассмешить или шокировать. Он называл эти вещи так просто потому, что так они называются». Очень странно после лианозовцев и после Холина в частности врать – впрочем, многим все равно удается.

Вот несколько текстов Холина — почитайте:

Кто-то выбросил рогожу.
Кто-то выплеснул помои.
На заборе чья-то рожа,
надпись мелом: "Это Зоя".
Двое спорят у сарая,
а один уж лезет в драку.
Выходной. Начало мая.
Скучно жителям барака.

***

Познакомились у Таганского метро.
Ночевал у неё дома.
Он - бухгалтер похоронного бюро,
она - медсестра родильного дома.

***

Обозвала его заразой,
и он, как зверь, за эту фразу
подбил ей сразу оба глаза.
Она простила, но не сразу.

***

Жил за городом на даче.
Покупал билет. Кассирша не дала сдачи.
Ругался на весь вокзал.
На последнюю электричку опоздал.
В гостинице без паспорта не пустили в номер,
Ночевал на улице, простудился и помер.

***

Мороз сегодня крепкий!
Поеживаясь зябко,
Один — который в кепке —
Сказал другому в шапке.
А тот в ответ на это:
А ты что ж думал, лето?

***

Вы не знаете Холина
И не советую знать
Это такая сука
Это такая блядь
Голова —
Пустой котелок
Стихи —
Рвотный порошок
Вместо ног
Ходули
В задницу ему воткнули
Сам не куёт
Не косит
Жрать за троих просит
Как только наша земля
Этого гада носит

«Между тем вокруг все больше зданий, похожих на спичечные коробки, — этих осовремененных бараков. На человека наступает — активное, универсальное, массовое. Надо быть сильным и особенным, таким, каким был Игорь Холин, чтобы сохранить свою личность среди всей этой российской смуты и вакханалии старого и нового. Такова реальность. И мой друг Игорь Сергеевич Холин — великий певец всего этого…» — Генрих Сапгир («Арион», №3, 1999 г.).

Хорошо: не забытое старое

"Новая жизнь старых вещей", Вольфганг Хекль

Когда-то давным-давно, когда ваши бабушки и дедушки были молодыми, трава была зеленее, деревья выше, а яйца ещё умели протухать, было на свете сильно меньше барахла. Не обновлялись каждый год айфоны, не лился на головы людей непрерывный поток котиков сразу в Фейсбук, Инстаграмм и Твиттер, и людям казалось, что проще заштопать* колготки, чем купить новые. Покупая радиоприемник**, люди предполагали, что он прослужит им всю жизнь (вот у нас дома дедов приемник отлично работает. Я почти уверена, что он вообще не может ломаться, потому что монолит)

Сейчас нам зачастую проще купить что-то новое, чем чинить старое.

Например, потому что при попытке заменить одну детальку в стиральной машине, мастера сообщают, что таких уже не делают, что достать никак и нигде, и что если так заморачиваться, то замена этой детальки будет стоить дороже, чем покупка новой стиралки целиком.

С другой стороны, сейчас поднимается интерес к виниловым проигрывателям, пленочным фотоаппаратам и прочей крутотени. И это одна из причин, почему, по мнению Хекля, стоит научиться чинить, ремонтировать и восстанавливать. Экономия, ну!

Вторая причина в экологии. Чем больше мы покупаем нового, тем больше выкидываем старого. А чем больше мы выкидываем, тем больше на милой Земле валяется говнища. Никуда от этого не деться, кроме как показать меркантильным бизнесменам, что им пора бы делать упор на долговечность своей продукции, а не пытаться втюхать нам новые шмотки каждые два месяца.

Третья причина в самореализации. Конечно, если вы умеете создавать сайты, например, то вы крутой. Но даже маленькие дети знают, что когда ты не просто что-то придумал, а сделал Реальную Физически Воплощенную Штуковину, Которую Можно Потрогать и Даже Поломать — это совсем другие ощущения и в сердце и в мозге. А главное, в неё можно скромно тыкать пальцем друзьям и девушкам. "Ах это... да, это я сам сделал"

Эта книжка — восторженный гимн, ода творчеству, самостоятельности и заботе о мире. Не понимаю, как и чем, но она прекрасна. Пойду, отпилю кусок плинтуса, чтобы шкаф в коридоре ровнее стоял.

___________________

*заштопать = самостоятельно заделать дырку в одежде, магически переплетая нити, не затягивая края в рубец, надев одежду дыркой на смешной грибочек

**радиоприемник = старинная версия айпода, не умеющая, впрочем, играть то, что вы хотите, зато издающая много хрипов и иногда ловящая музыку или Эхо Москвы

Гюго – вырви-глаз

"Бюг-Жаргаль", Виктор Гюго

Не стихи

Дню рождения Михаила Алексеевича Кузмина

Зеркало дев (Вежливость некстати)
Кабаретная эфемерида

1915 год

К доске пойдет...

"Искусство и ремесло романа", Оукли Холл

Сразу говорю: на русском этой книги, увы, нет, а я бы рекомендовала ее читать (читателям) и издавать (издателям), хоть она и 1995 г. публикации (что издателям, кстати сказать, на руку — права на книги из бэк-листов, как известно, сильно дешевле новинок, а качество уже написанных текстов со временем не ухудшается. Иногда — наоборот).

Для справки. Оукли Холл был профессиональным писателем — в смысле, он не только зарабатывал писательством на жизнь, он еще и образование соответствующее получил. Ну и преподавал, разумеется. Причем, думается, студентам его изрядно повезло, если судить по содержанию этого учебника.

Для меня как для чего-то там пишущей эта книга оказалась полезна минимум в трех смыслах: с одной стороны, проверить свои инстинкты, вкусовые предпочтения и накопленную эмпирику, с другой — перевести их в поле осознанного выбора, а с третьей — взять на заметку приемы и трюки, которых я не замечала в читаемом и не употребляла в сочиняемом.

Книга устроена деловито и математично: часть первая, "Вымышленная действительность", излагает приемы драматизации, расставляет акценты на том, как и что необходимо аккумулировать в смысле исторического, культурного и прочего материала, на котором предстоит писать роман, как организовывать движение и дыхание повествовательных мелочей, как насыщать мир романа деталями, делающими его чувственно убедительным; Холл рассказывает про особенности выбора нарратора, о том, как можно — и как не стоит — характеризовать персонажей.

Вторая часть, "Другие элементы художественной прозы", дает обзор некоторых стилей, рекомендует способы (и некоторые правила) организации диалогов, объясняет, как обустраивать в романе непрямое информирование читателя через подразумеваемые последствия происходящего в тексте, через символы и метафоры. А еще Холл отдельно рассказывает про то, как передавать чувство, не именуя его впрямую, опосредованно, — и как именно можно организовывать в финале выход персонажа(-ей) на новый уровень понимания, достигнутого в результате происходившего в книге.

Есть и третья часть — с прекрасной последовательностью глав: "Замысел", "Планирование", "Начало", "Продолжение", "Завершение".

Минимум половина объема книги — многочисленные прекрасные примеры из мировой литературы, в этом контексте и именно так расставленные по главам поучительные сами по себе, а с комментариями Холла они вообще воспринимаются иначе, и после чтения "Искусства..." каждый второй вспомненный Холлом роман хочется про/перечитать.

Понятное дело, эта книга не сделает из любого прочитавшего ее романиста (тем более гениального) — она, мне кажется, аккурат для того, о чем я сказала в третьем абзаце сверху. И это мне в ней тоже нравится: она равна самой себе, никаких виагра-эффектов не обещает — это сумма очень конкретных и внятных рекомендаций профессионала в том поле, где никаких универсальных рецептов или инструкций (по пользованию грузопассажирским лифтом) быть не может в принципе.

Мне эта книга представляется полезной и увлекательной далеко не только как методичка по созданию больших художественных форм, но и как книга для читателей — и обсессивно-компульсивных, и нормальных, не либрофагов.

Досужие разговоры

"Налда говорила", Стюарт Дэвид

Стюарт Дэвид известен прогрессивному человечеству как бас-гитарист популярной лондонской группы «Белль и Себастьян», а также сольный исполнитель своих текстов и песен. «Налда говорила» — его первый роман, собравший в Европе и Великобритании впечатляющую коллекцию восторженных отзывов как от музыкальной, так и от литературной прессы. Журнал «Импакт» даже окрестил его новым «Ловцом на хлебном поле». Сравнение одиозное, но тем не менее пресса характерна.

Рассказ в романе ведется от лица странного молодого персонажа, у которого большие проблемы с функционированием в нормальном человеческом обществе (с этого, заметим, начинается идентификация читателя с героем). Персонаж, который старательно и подчеркнуто не называет себя по имени, работает садовником в разных сомнительных местах, а при стечении определенных и не всегда поначалу явных обстоятельств пускается в бега: буквально — срывается с места и на карманные деньги, которых у него не так уж много, едет в другой город. И так — несколько раз в начале книги. По ходу этих перемещений он потихоньку (в этом постепенном «самооголении» и снятии «информационных слоев» проявляется большое мастерство автора по строительству интриги) открывает читателю свою историю. Он — сын вора, которого с четырех лет воспитывает тетушка — она, собственно, и есть Налда. Тетушка брала малыша с собой на работу в садах чужих людей, благодаря чему он и овладел ремеслом, и рассказывала ему всякие истории. Герой пересказывает их нам и персонажам книги, но поскольку у него — явная проблема с социумом и адекватностью восприятия реальности, он понимает их с детства буквально (мы же видим, что это захватывающе красивые поэтичные притчи, которые иначе и понимать-то невозможно). Но мальчик-то этого не знает, поэтому свято верит в байку, которая и определяет до сих пор его поведение, а именно: папа в свое время украл некий особо крупный брильянт, а чтобы полиция и его подельники, которых он тоже решил обмануть, его не нашли, прячем его… правильно, в животе у сына. И сын после подразумеваемой смерти папы вырастает с убеждением, что у него в животе спрятан брильянт, а весь окружающий мир хочет натурально его украсть, вспоров ему живот. Поэтому он ходит с привязанным к животу подносом, регулярно инспектирует свои отходы и боится всяких острых предметов. А также убежден, что доверять в жизни нельзя никому. Вся эта связная линия выстраивается из кусочков, намеков, читательских допущений и прочей красоты.

Сюжет же туго завязан на этих понятных особенностях его мировосприятия: переехав в очередной раз, юноша устраивается на работу садовником с психиатрическую клинику, где у него появляются вполне доброжелательные друзья, и знакомится с медсестрой, от которой у него «бабочки в животе». Он постепенно проникается к девушке доверием и рассказывает ей свою историю, а она, явно полюбив его, такого странного и неустроенного, предлагает очевидный выход: избавить его от фобии, сделав ему рентген. Если он поймет, что в животе у него ничего нет, а бриллиант — это он сам и есть, он станет нормальным. Но юноша-то верит, что способен убедить ее — у него в животе действительно хранится сокровище. И он осознает, что мир в очередной раз хочет его обмануть, сбегает прямо из рентген-кабинета и опять отправляется незнамо куда, неизлечимо один. И сила его убежденности и убедительности такова, что мы так и не понимаем, примстился ли ему весь этот заговор, и в таком случае его нужно жалеть как больного на всю голову, либо паранойя его основывается на действительных фактах. В любом случае — конец книги открыт и захватывающе прекрасен.

«Налда говорила» — очень поэтичная притча, написанная болезненным, чуть вывернутым языком, это кривое зеркало человеческого сознания, втягивающее в себя и ведущее по извилистым и увлекательным лабиринтам (один из дополнительных спецэффектов — мы, читая, постоянно проверяем на адекватность себя: а что реально происходит вокруг героя, что именно так причудливо отражается в его глазах и мозгу? — и Стюарт Дэвид не дает нам ответа). Редкое сочетание доступности, подлинной «интеллектуальности», игровой характер книги, увлекательности хитровыстроенного сюжета, характерного для британской литературы последнего десятилетия делают этот роман чистым удовольствием.

Волшебный сад с открытой калиткой

"Вас пригласили", Шаши Мартынова

Каждый ребенок в моем поколении ждал письма из Хогвартса. Никто, по моей информации, ни одного не получил. Временами я думаю, повлияло ли это на наши отношения с запрятанными волшебными мирами: то, что мы все оказались к ним непричастны, что мы для них не годимся, что нас не позвали? Стали ли мы искать новые двери туда, или, разочаровавшись, навеки забыли о них думать?

Впрочем, глупо пытаться присвоить общечеловеческую мечту о приглашении к неведомому.

Школа Герцога Коннера Эгана — поразительное братство людей в поиске предназначения. Замок находится где-то, вроде бы, в Восточной Европе, в каких-то фернских землях, там еще давным-давно жил другой народ, дерри, и воздух до сих пор полнится их удивительными мифами... Юная неоперившаяся барышня из местной аристократии, по имени Ирма, попадает в замок не то что случайно, но уж никак не по личному желанию — ее похищают. Обо всем, что с ней происходит в замке, Ирма пишет в дневник. Несколько лет спустя дневник переведут на русский («Мой настоящий Риду», издательство «Гаятри», 2005 год). С переводчицей Сашей мы тоже познакомимся.

Замок — магический лабиринт, выстроенный волей одного человека, Герцога, из душ его учеников. Нить Ариадны уже натянута и поет внутри тебя, держись за нее и иди. Твоя цель — выбраться к самому себе. А может, наоборот — от самого себя к неведомому.

С читателями производят два опыта. Опыт об ученичестве — с его опасностями и восторгами, благословением идеального принятия, играми на поле человеческой воли, страхом открыться тайне; и пробуждением. Опыт о неученичестве — с его неприкаянностью, смятением и тоской по причастности.

И третий опыт — тайный. Об игре, которая начинается там, где уже нет разделения на учителей и учеников.

Покровы иллюзий неисчерпаемы, за каждой новой тряпкой обнаруживается еще одна. Кусочки мозаики всякий раз складываются в совершенно новую картинку. Эта книга — как совы, если вы понимаете о чем я. Сперва она кажется одним, потом другим, но не теряй внимательности с ней в пути. Закрыв ее, остаешься с занозой в сердце и с необходимостью проделать внутреннюю работу по изучению природы этой занозы и места, куда она вошла, и что именно вообще случилось.

Четыре с половиной года назад «Вас пригласили» была для меня о том, как важно бывает вовремя сделанное приглашение — и знать, что приглашение неотменяемо. Сулаэ фаэтар — «всегда приходи», одна из особых фраз в языке дерри, имеющая одновременно смысл «Ты всегда там».

Сегодня — о загадке Алисы, упавшей в кроличью нору и оказавшейся в пространстве, из которого не видно выхода. Загадка такая: любуясь в замочную скважину на дивный сад, куда не можешь войти, не вредно оглянуться на себя и заметить, что ты гораздо больше двери, в которую ломишься.

Ну, и эта тряпка — далеко не последняя.

Абсурд как способ восприятия мира

«Валтасар. Автобиография», Славомир Мрожек

В справочных материалах пишут, что Славомир Мрожек родился в семье почтальона, и мне почему-то кажется, что одно это предложение могло бы стать прекрасным началом какого-нибудь абсурдистского текста. Мальчиком он был на побегушках в какой-то газете, а потом стал писать статьи и рисовать, чтобы в конце 1950-х вплотную заняться драматургией и в результате стать одним из главных представителей театра абсурда (или театра парадокса) в мире, оставаясь при этом плоть от плоти польским автором, независимо от страны проживания (Мрожек уехал из Польши в революционном 1968-м, а потом много ездил по миру).

С театром абсурда (или парадокса) все сложно – небольшое количество авторов из разных стран, перемолов наследие сюрреалистов, дадаистов и прочих экспериментаторов, независимо друг от друга изобрели своеобразный, ни на что не похожий драматургический стиль, навсегда изменивший и драматургию в частности, и отношение к слову в целом. Это было едва ли не последнее литературное течение, которое обладало таким мощным влиянием. При этом авторы, которых принято причислять к театру абсурда (или парадокса), были категорически разными – их, в общем-то, лишь условно можно объединить в одно литературное течение. Мрожек, которого принято относить к драматургам-абсурдистам, тоже очень сильно отличается от остальных. Абсурдисты справедливо утверждали, что люди никогда не смогут понять друг друга – они живут на разных скоростях, говорят на разных языках, и, что называется, вместе им не сойтись. И Мрожек, в текстах которого всегда было (в отличие от остальных абсурдистов) много политики, сатиры и вообще злободневности, каждой своей пьесой или рассказом подтверждал это.

Однако главное отличие Мрожека от остальных абсурдистов – не злободневность, а… возможно, это называется нежностью. Какими бы злыми не были его тексты, а они часто бывали злыми, они все равно оставались пропитанными этой самой нежностью, порой очень сильно скрытой, почти незаметной, и все равно так или иначе проступающей.

В 2006 году 76-летний Мрожек написал книгу «Валтасар. Автобиография». Он уместил длинную жизнь в маленькую книжечку, и именно из нее становится понятным, что абсурдизм – это не литературный стиль, а способ мировосприятия. Вероятно, единственно возможный.

“Ян Кендзор перебрался в Боженчин еще до Первой мировой войны. Приехал он вместе с женой из Жешувского воеводства, где закончил молочно-промышленное училище. Сохранилось письмо от тети Янины, единственной из дочерей Яна Кендзора, которая дожила до преклонных лет. Она написала мне уже после моего возвращения в Краков, в 1997 году. Почти столетняя тетушка (вскоре она умерла) так описывает своих отца и мать: «Они познакомились в поезде. Она, простая деревенская девушка, читала книжку. Заинтригованный, он заговорил с ней, и они поженились»…”

Не верь глазам своим

"Пять похищенных монахов", Юрий Коваль

В Зонточном переулке на крыше дома номер 7 стоит буфет. А потому что в доме живёт Крендель, который в этом буфете держит голубей, пятерых "монахов", потому что, оказывается, у голубей бывает огого сколько пород, а мы и не знали. С Кренделем живёт младший брат Юрка, который за всю повесть говорит только "ещё бы!", один раз даже табличку показывает.

А присматривает за ребятами бабушка Волк, которая, как и все бабушки, знает мир насколько хорошо и точно, словно смотрит из застрявшего лифта на мир в телескоп (я не сарказмирую, она правда в лифте застряла!)

А ещё там живёт Жилец. Очень одинокий. С огромной коллекцией, которая не делает его менее одиноким. А вот если бы Райка Паукова обратила на него внимание...

Райка Паукова тоже там живёт. И вешает курицу меж дверей.

И живёт там дядя Сюва, готовый дать дорогу новому (дому. Потому как этот дом предназначен на слом).

И тётя Паня, не готовая давать дорогу и вообще ехать в какое-нибудь там Бирюлево.

Так вот у Кренделька вдруг украли монахов, прямо из буфета, прямо с крыши, и любимого его Моню, который парит в небе как сокол, как акробат, как балерина... Спёрли!

Поехали Крендель с Юркой (ещё бы!) на Птичий Рынок. Но не нашли птичек. Зато узнали, что в Карманове есть парикмахерская специальная, где голубям приметные перья выстригут, потому что кто ж станет Моню на Птичьем продавать, его тут все в лицо знают, то есть в клюв.

Поехали Крендель с Юркой в Карманов, и вдруг нашли монахов, но не тех. И Моньку даже нашли, но не того совсем! И в милицию попали, и выбрались оттуда, и погоню видели, и помогли преступников поймать, и в бане штаны чужие стащили, и монахов своих нашли и вернули! И вернулись в родимый советский быт. Про который, кстати, известный российский писатель Алексей Иванов писал курсовую работу на тему «Повесть Ю. Коваля „Пять похищенных монахов“ как энциклопедия советской жизни». Но на самом деле эта книжка — струя невероятной любви Коваля ко всему, что он описывает. К Птичьему рынку, с его запахами, звуками, суетой и толкотнёй. К голубям: монахам, почтарям, космачам, скандаронам, чеграшам, грачам, бородунам... К баням, простынкам с печатями, веникам, жару и пару, и пространщику Мочалычу (не простынщику, а пространщику, он там заведует пространством).

Вся любовь в книжку не поместилась, поэтому бонусом идёт "Краткое описание некоторых слов, которые не вошли, к сожалению, в текст повести "Пять похищенных монахов".

Любовь к северному храпу

"Северный дневник", Юрий Казаков

Вот ведь, уметь же надо писать о простых вещах так, что хочется про них читать! Не очень вспоминаемый нынче Казаков – умел. Обо всем умел, но сейчас мы обо всем не будем, а будем о случайных встречах, об охоте и рыбалке, об охотниках и рыбаках, о крестьянах и моряках… Я вот, к примеру, принципиально не охотник и совсем не рыбак. Но для того, чтобы получить наслаждение от тщательной и ароматной прозы, не надо любить стрелять зверушек и ловить рыбок. Кстати, об ароматах: в рассказах Казакова почти всегда присутствуют запахи – от банальных до невообразимых (невообразимых пока о них не прочтешь, а как прочтешь – так прямо и слышишь их). Странная какая история случилась в свое время с арбатским жителем Казаковым: он влюбился в русский Север. И довольно большая часть им написанного – о Севере и северных людях.

Правда, если внимательно прочесть кусочки из дневников писателя, то имидж суровых поморов-героев немножко подмокает:
«…И все разговоры их вертятся вокруг того, запала вода или нет, побережник ветер или шалонник, «пригонила» белуха семгу или нет. Свободное от ловли рыбы время проводится в приготовлении ухи, плетении сетей, во сне с пердежом и храпом.
Кажется, здоровая и естественная жизнь?.. Однако если принять во внимание… века борьбы за культуру, если вспомнить, что за последние 40 лет выпущено 1 млн. 400 тыс. названий книг и посмотреть на рыбаков, у которых я живу и которые не прочитали ни одной книги, то становится грустно».

Видать, не совсем уж кристально-наивной была любовь писателя. Возможно, проживи он на тройку десятков лет подольше (теоретически – мог бы), романтический флер и пооблетел бы с его прозы. А, с другой стороны, тогда он смог бы влюбиться, например, в Гренландию или Исландию. А то и вовсе в Антарктиду. И кто его знает, что это была бы за проза. Одно-то, впрочем, ясно: он смог бы влюбить читателя в любые Галапагосы.

Но когда я прохожу по Арбату мимо дома, где жил писатель, я почему-то не русский (он же – советский) Север вспоминаю, а совсем другие его печальные рассказы. Но о них, пожалуй, в другой раз...

Аномалия середины октября в литературе

Литературная угадайка

"Голос Омара" готовится к самой насыщенной в натальном смысле неделе года: столько знаменитых литераторов и философов не родилось ни в какое иное время. Мы выбрали лишь некоторых и перечислим их по алфавиту, а не по порядку на картинке, итак:

Кир Булычев, Пэлем Грэнвилл Вудхаус, Гюнтер Грасс, Илья Ильф, Итало Кальвино, э. э. каммингс, Михаил Юрьевич Лермонтов, Публий Вергилий Марон, Фридрих Ницше, Юджин О'Нил, Филип Пулман, Дайсэцу Судзуки, Оскар Уайльд, Мишель Фуко, Саша Черный.

Ниже приведены цитаты этих авторов.

1. Миссис Мэйо: Не будь дураком, Дик. Энди просто шутит. Никуда он не поедет.
Скотт (сердито): Не пойму, кто в этом доме шутит, а кто нет.

2. Глядит решительно всё, ничему не дано остаться не увиденным, даже у простых обоев память лучше, чем у человека.

3. Смешную фразу надо лелеять, холить, ласково поглаживая по подлежащему.

4. Душа или покоряется природным склонностям, или борется с ними, или побеждает их. От этого — злодей, толпа и люди высокой добродетели.

5. Кретины — редки, истинно-русские люди в высшей степени редки, следовательно, истинно-русские люди в высокой степени кретины.

6. Путь от просто человека к человеку истинному лежит через человека безумного.

7. Если на подавление литературы выделяются крупные суммы - это верный признак того, что в данной стране литература действительно играет важную роль.

8. Мы должны стремиться не к тому, чтобы нас всякий понимал, а к тому, чтобы нас нельзя было не понять.

9. Когда человеку нечем оградить себя от взоров посторонних, он приходит в себя.

10. ...пришел лебедь в расстегнутой шкуре гадкого утенка, сонный и мрачный.

11. Ты знаешь, как неловко толковать о добре и зле в научной лаборатории?

12. Молитва должна оставаться без ответа, иначе она перестаёт быть молитвой и становится перепиской.

13. Я всем даю совет: никогда не давать советов.

14. Нет никчемнее дня, когда в нем не было смеха.

15. Нужно носить в себе ещё хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду.

Мы приглашаем вас сыграть в праздничную угадайку: сопоставьте портрет, цитату и имя автора — и получите в "Додо"/Дом Черткова разработанную нами настольную игру "4 опуса" в подарок!

Ответы присылайте на адрес vmeste (собачка) dodo-space.ru в таком виде:
Иван Иваныч, фото №5, цитата №11
Джон Пикабу, фото №13, цитата №3, ...

и так далее. ВНИМАНИЕ: тема письма — слово "Аномалия".
Сбор ответов — до 23:55 19 октября, оглашение победителей — в полдень 20 октября.

Поехали.

Будь у нас llave universal, всем бедам конец

"Детство Иисуса", Дж. М. Кутзее

Предуведомление: о сюжете романа писать не буду, дам ссылку на рецензию Анны Наринской, например, там про это есть более-менее.

Этот роман прекрасен по двум причинам.

Во-первых, это идеальная книга для нашей Секты книгочитателей — и вообще для любых читательских клубов, потому что это икеевский бассейн с разноцветными шариками для мартышки ума: с одной стороны, вроде бы простая и пригодная для кувырканий субстанция, барахтайся в ней сколько влезет, перебирай шарики — все кругленькие, разноцветные и много-много. В этой метафоре шарики — смыслы слов, синтагм, фраз, абзацев, глав и всего текста как целого. Уму тех читателей, кого хлебом не корми, а дай поискать всякие аллюзии, намеки, метафоры, аналогии и параллели, тут прямо-таки идеальная игровая площадка: всем найдется в подарочек пара-тройка разных пониманий одной и той же фразы. И в групповом обсуждении никто не поссорится: здесь нет взаимоисключающих смыслов, все так или иначе имеют право на жизнь. И уже одного этого вполне хватило бы, чтобы внести эту книгу в список для чтения и чувствовать в процессе, что понимаешь, улавливаешь, раскусываешь. Чтобы набрать таких очков, играясь с Пинчоном, например, нужно предварительно знать и помнить много чего фактического, а тут текст прост и прозрачен, можно вообще детям на ночь читать, хоть им местами будет неинтересно.

Во-вторых, это — парадокс! — идеальный повод отправить мартышку в отпуск. Расфокусировать зрение, снять ментальные очки в сто диоптрий и попытаться принять этот текст как коридор зеркал, как узор калейдоскопа, то есть допустить одномоментное существование всех мыслимых версий смысла за каждым словом, не выбирать себе любимцев, не сравнивать, какой смысл круче. Потому что у меня как у человека, возившегося с этим текстом лично и пристально, сложилось впечатление, что автор нам именно это молча желал бы. Одновременности всех смыслов. И мне вот, может, и сгодился бы llave universal, но и без него в этом тексте — при такой настройке зрения — церебральная аркадия.