Ничего не получается, кроме Тебя

«Книга милосердия», Леонард Коэн

Когда нужно спеть, певец отворяет свою тайную рану, свой сокровенный колодец боли — он всегда знает, где бьет этот источник, бьет всегда и во веки веков, и никогда не перестает, как любовь. Пятьдесят псалмов Леонарда Коэна, пятьдесят песен боли и любви грозному Богу Авраама, Исаака и Иакова. Может ли современный поэт что-то новое спеть грозному Богу Авраама, Исаака и Иакова?

Нет, конечно.

Да, конечно.

Никто не поет ничего нового. Все поют, чтобы их услышали, и немногие бывают услышаны. Ради того, чтобы спеть ту же вечную песню, что пели тысячи и тысячи до тебя, ты обращаешься внутрь себя, идешь к источнику боли и черпаешь из него, и несешь, стараясь не расплескать, словно не было тысяч и тысяч, словно первый человек на земле идешь с ускользающей водой в горсти. Если ты не донес, не смог так облечь в слова воду из глубин своих, чтобы ее донести, — никто не сможет напиться ею. Все, что сможешь ты выдавить из себя, будет пустой формой, общими словами, которые будут истинны — но которые ничего не значат, ничего не выражают, никого не напоят, никому не охладят лоб в минуту усталости.

Леонард Коэн (по-русски — голосом Макса Немцова) пишет так, как если бы его песня рождалась из него во всем мире первой, единственной и последней. И никто из нас не знает другой воды.

Уроки истории

"Большая игра, 1856-1907. Мифы и реалии российско-британских отношений в Центральной и Восточной Азии", Евгений Сергеев

Любопытная и подробная монография, с привлечением источников на английском (что освежает) и свойственными русской историографии недочетами. Любовь к «традиции» в написании имен делает ее местами совершенно непроницаемой: часто решительно непонятно, о ком в тексте идет речь, помогают только сноски на эти самые источники. К тому же историк — не переводчик, но это полбеды, у книжки не было и редактора, судя по всему, отчего в ней возникают совершенно чудовищные конструкции и опечатки, хотя при тираже в 800 экз. этого вряд ли кто заметит (но обидно же, блин, материал-то благодатный).

Пробралось в текст, я подозреваю, и некоторое количество глупостей, поскольку историк все же у нас больше монокультурен, чем нет. К примеру, автор явно не знает, кто такой сэр Хенри Нормен и называет его «журналистом Норманном Генри». Насчет Брюса Локхарта он тоже как-то не в курсе и в плену у доносов ВЧК, к тому же: считает его «Р. Локкартом» и обвиняет в стотысячный раз в организации «посольского заговора».
Кроме того, в книге омерзительный иллюстративный материал: карты такого качества, что лучше бы их не было вообще, портреты действующих лиц представлены методом случайной выборки (например, зачем там дурак-отмирал Алексеев, я так и не понял, в тексте он, по-моему, вообще не поминается), а основную часть представляют дурацкие английские карикатуры (хватило бы и пары). Ну, в общем…
Ну а нарратив несет в себе все недостатки препарата под микроскопом, потому что историк — еще и не писатель: он часто довольно бессвязен и написано все таким языком, что ма-ма (примеров не даю, лень и неприятно). Хотя книжка оказалась очень поучительна, тут спору нет.
Поначалу Большая игра с обоих сторон подпитывалась паранойей кабинетных стратегов и шизофренией полевых командиров, и авантюристов в ней было навалом, отчего и происходили все эти топтания по перевалам и пустыням в душе «школы танцев Соломона Глянца». В Маньчжурию, которая, по понятным причинам, занимала меня больше всего, фокус смещается только примерно к началу ХХ века, когда участники несколько охолонули и поняли, что они делают что-то не то (поэтому название труда несколько обманчиво). Но даже в узком контексте Большой игры становится понятно, до чего гениален был С. Ю. Витте — Маньчжурия прекрасно работала бы не только как колония России, но и как буферное государство. Итог же Большой игры для России, боюсь, оказался неутешителен, что бы нам теперь ни рассказывали историки. От похода на Индию отказались, железнодорожную концессию в Персии не получили, в порты Персидского залива их не пустили, Тибет они тупо и подло слили, а Маньчжурию в итоге просрали все равно. Закрепились только в Средней Азии, и тактически это был, конечно, плюс, наверное, а стратегически — достижение вполне сомнительное по нынешнему состоянию дел. Нормально, в общем, так поиграли, — вплоть до того, что «мыть сапоги в Индийском океане» сейчас ходят через Сирию.
Потому что нынешний реваншизм режима по всем параметрам — если и не пещерный, то уж точно XIX века. Век ХХ эту кремлевскую хуйню ничему не научил ни стратегически, ни геополитически. Ебаные двоешники, совершенно непонятно, чем тут гордиться: экспансионистский нахрап себя не оправдывает, даже в позапрошлом веке это был путь в никуда, и англичане сообразили это быстрее. Такой вот урок истории.

Дальше – топь…

«Дети равновесия. Об Алисе, СашБаше и др.», Святослав Задерий

Сегодня я хочу сказать два слова о настолько редкой книжке, что я даже и не знаю, где ее можно найти. Хотя вот мне повезло – на одной из книжных ярмарок Non/fiction я наткнулся на нее у продавца музыкальной литературы на третьем этаже – там, где обычно продают винил. Так что, возможно, и вам повезет.

Святослав Задерий – важная фигура в истории того, что условно называют «русским роком»: он начинал играть еще в середине 1970-х, участвовал в том числе в группе «Хрустальный шар», а в 1983-м собрал группу «Алиса» (Константин Кинчев пришел в группу годом позже). В 1986-м Задерий покинул «Алису» и создал группу «Нате!», более чем успешно выступал с ней, пока, в самом конце 1980-х, группа не распалась. Потом было несколько возрождений «Нате!», не таких успешных, не очень частые выступления, записи не очень заметных альбомов. В 2009-м у Задерия случился первый инсульт, а 6 мая 2011-го умер – 23 мая должен был состояться благотворительный концерт в помощь музыканту, но… не успели.

Ну вот, а в 1999 году Задерий выпустил маленькую книжечку, о которой, собственно, и речь. И она хороша по многим причинам, прежде всего – как живой документ удивительного времени. А еще в ней, кроме занятных историй про Александра Башлачева, того же Константина Кинчева и, например, про самое начало группы «Калинов мост», есть места, удивительным образом перекликающиеся со сценариями Петра Луцика и Алексея Саморядова. И это – отдельное удовольствие.

Я говорю: дядя Коля, давайте, мы пойдем. Он нам ласково отвечает: идите, идите, ребята. Завели нас в вагончик, там сидят пять человек. Парни достаточно интеллектуального вида — по крайней мере, не лютые уголовники, скажем. Эрик — здоровый, двухметровый прибалт, кулаки — как две пивные кружки. О! — говорят, — вот, Нурик привел людей. Кто такие? Мы отвечаем — мол, музыканты, путешествуем… Ну-ну, говорят, сейчас посмотрим, какие вы музыканты… А что, отвечаем, какие уж есть. Саш-Баш сел за стол, я — возле двери на корточки. Смотрю — тот, что возле Саш-Баша сидел, достал ножик и стал им ногти чистить. А тот, что возле меня был, тоже вынул ножик и стал играть им — втыкать в пол: Пык! — чик. Чик! — пык. И так приговаривая при этом: "Кто выберется… кто не выберется". Кто выживет… а кто не выживет. Все едино…" Я смотрю — в принципе, люди — то они хорошие, видно по ним, все равно внутренний огонь есть. Лица — то у них нормальные. Я говорю: ребята, че паритесь, давайте, мы вам песни споем. И все сразу разберем. Ну, мы гитарки с Сашкой расчехлили — он три песенки, я три песенки… Попели. Те люди умные, понятливые, говорят: ну, так с этого и надо было начинать… у нас тут как раз супчик поспел… Накормили нас супчиком — век не забуду, со всеми специями. Говорят: еще гони. Мы еще по песне. Они косяки достали — а какой там у них план — ежику понятно: со спичечной головки четверо человек могут улететь, и так надолго подумать обо многом. И тут один человек останавливает: все, все, все! Хватит музыки, все — на планы! Время пришло! Я говорю: ребятки, может, и нас возьмете, мы там тоже что-нибудь попробуем потереть сбоку… Они нам: у-у-у, нет, все в разные стороны… Я не понимаю — что такое? К Эрику подхожу, а Саш-Баш в это время разговаривает с другим человеком. Эрик мне объясняет: у нас тут такая система — у каждого свой пятак, мы расходимся, и где кто трет — никто не знает. Слышу — Саш-Баш говорит с человеком, тот ему предлагает: хотите, я вам покажу дорогу? Вон, идите туда, — а там то ли электрическая лампочка вдалеке, то ли звезда, в темноте не поймешь ничего. Человек этот предупреждает: там сначала будет собака, но вы ее не бойтесь. Потом будет по щиколотку, потом — по колено. Но вы идите дальше, там дальше еще электрические провода, но мы их обычно переступаем.
Собаки, электрические провода… Эрик отказывается нас вести кто вас привел сюда, говорит, тот вас пусть и туда ведет. А Нурик вообще никакой. Но пошли мы за ним. Эта электрическая лампочка, оказалась подвешена над какой-то не то свинофермой, не то еще какой фермой. Идем мимо — и тут через забор прыгает собака, повисает на поводке с диким лаем: ав-ав-ав! Мы остановились… Саш-Баш говорит: слушай, давай вернемся, я брошу курить — вообще, навсегда. Нет, раз уж пошли — надо идти. Собака висит на заборе, воет… Мы пошли дальше. Вдруг трава вокруг нас начинает как бы оживать — с таким шипением: ш-ш-ш… Оказывается, там лежали старые электрические провода, скрученные, они тут никому не нужны, но если касаешься одного конца — оживает все поле. Совершенно фантастическое зрелище при Луне…
Дальше — топь…

Отворяй ворота

"Беда", Гэри Шмидт

Что делать подростку, если его старший брат Франклин вдруг попал в аварию? Ему отрезали руку, он лежит в коме, он был на пробежке и его сшиб одноклассник-имигрант.

Как подростку, ребёнку из богатой семьи, учащемуся в элитной школе, относиться к этому однокласснику?

Как подростку относиться к Франклину лежащему без сознания, в бинтах и крови? Особенно, если вспомнить, что брат был безразличным, ироничным и высокомерным...

Как подростку вести себя с родителями и сестрой, рыдающей, не выходящей из комнаты?

Что делать подростку в суде над одноклассником, сбившим брата?В суде, где он вдруг узнает, хотя ещё и не осознает этого, что его директор всячески потворствует ученикам, презирающим "понаехавших".

Как быть подростку из богатой семьи, помешанной на чистоте, если он спас в море грязную ободранную собаку-инвалида? Собака счастливо виляет хвостом, ходит за ним по пятам, и если её запереть — находит способ выбраться из любого помещения, и в поисках парня обгладывает и раздирает на кусочки полдома.

Что делать подростку, как справляться с болью, отчаянием и обидой?

Что ему делать, если придя на секунду в сознание, брат произнёс только одно слово — Катадин.

Катадин — это гора, на которую Франклин хотел подняться и взять с собой младшего братишку.

Очевидно, что ему делать. Залезть на гору.

Это поможет справиться с болью и злостью. Это даст сил и воздуха. Это позволит посмотреть на мир глазами несчастного пацана, сшибшего Франклина. И тоже сбежавшего из дома, тоже имевшего собаку. Тоже потерявшего родных. Так же отчаявшегося и злящегося. Ищущего успокоения.

Что делать нам — тоже довольно очевидно. Хотя бы прочитать.

Единожды обжегшись...

"Ожог", Василий Аксенов

Аксенов – мой частично, но очень любимый писатель. Роман “Ожог” я впервые прочел за ночь лет тридцать назад, когда мне его в виде заграничного и запрещенного издания выдали под обещание наутро вернуть. Запомнилось выражение “извлек свой каменный, горячий, дурно пахнущий член” и хитрая поза при сексе втроем, которую, как выяснилось недавно, я неправильно трактовал. Все остальное как-то растворилось в истерике юношеских ночных бдений. Не знаю, делать ли вывод, что вся прочтенная за ночь запрещенная тогда литература была прочтена неправильно, и не уверен, что всю ее теперь надо перечитать чуть более вдумчиво. Но вот, перечитав “Ожог”, я нашел в нем много непрочитанного тогда. С расположением фигур в процессе сношения я разобрался – и понял, что уж как-то многовато для сегодняшнего читателя там того, что раньше бы назвали карнавализацией, а теперь я, слегка умудренный, назвал бы романтизацией алкогольного трипа (хотя в описываемые времена слова “трип” еще, кажется, не было). Но та часть “Ожога”, которая самая абсурдно-прикольная (и мне сегодняшнему не особенно интересная) – это адаптация идеологии американских битников, закидывавшихся разнообразными изменителями сознания, к абсурдной советской действительности, когда эффективно и относительно безопасно можно было закинуться портвейном в подъезде, винцом в Гурзуфе или коньяком в ресторане Дома литераторов. А приключения после закидывания могли быть вполне себе фантастическими (это подтверждаю собственными, более поздними, но не менее удивительными опытами). Но детальное описание хаоса сознания – сейчас не вштыривает. И, боюсь, не вштырит читателя нового. Зато междухаосные описания советской жизни (которые могут современному молодому читателю показаться еще более абсурдными, нежели описания алкотрипов) – вот они меня штырят и сейчас. Аксенов-реалист в этом романе победил Аксенова-лжебитника (в моем чтении, в моем), и отражения его личной трагедии супротив отражений его личных модернистских амбиций – как-то нынче мне важнее. И то, что эти отражения им спрятаны – это ничего, я их сегодня, когда мне роман дали не на ночь – могу обнаружить и оценить.

Макс и Нумминорих разговаривают

"Тубурская игра", Макс Фрай

Первое воскресенье месяца, значит — рубрика "Кадриль с Омаром": слово додо-друзьям и читателям. Сегодняшний букжокей — Маруся Брендибак Лактышева, давний (ныне почетный) резидент Додо Мэджик Букрум, джедай, женщина с катаной, приключенец и путешественник.

Для меня книги делятся на честные и хитрые. Первые увлекают сюжетом. Хватают за руку и стремительно бегут, перепрыгивая из одного события в другое. Так что и опомниться не успеваешь, как оказываешься в середине книги и уже не можешь остановиться, пока не дочитаешь. Хитрые книги за руки не хватают и вообще делают вид, что прекрасно могут пожить и без читателей. Они есть в этом мире — и этого достаточно. Читаешь их, ни о чем не подозревая, даже периодически скучаешь. Но на то они и хитрые: увлекаешься в процессе чтения не сюжетом, а разговорами героев, их мыслями. Черкаешь карандашиком особенно вштыривающие места (в честных книгах этого просто не успеваешь сделать). И главным уже становится не сюжет и его цель-развязка, а сам процесс. "Тубурская игра. Последняя из хроник Ехо" — как раз такая хитрюга. Да, там у героев есть формальная цель: они едут куда-то, найти какого-то хмыря — обычное дело для Малого Тайного Сыскного Войска. Но всю книгу Макс и Нумминорих разговаривают. Обо всем. Макс, хоть и был знаком с Нумминорихом к тому времени довольно долго, и то периодически офигевает от новых фактов. И я вместе с ним. Как-то так получается вдруг, что Макс-то никакой не супер-мега-легкий и крутой чувак. Он — вроде нас всех. Ленивый, сомневающийся, и по-чесноку боящийся перемен. Нумминорих — вот кто на самом деле существо из другого мира (даже по отношению к тому Миру). Такой открытости ко всему поискать ещё.

Во время чтения меня не покидала одна мысль: нам всем нужно поучиться отношению к жизни у сэра Нумминориха Куты. Каждый день просыпаться с мыслью "Новый день, йес! Очередной прекрасный день!" Это сложно. Нам же не повезло так же, как ему: у нас с детства слишком много обломов, какая уж тут вера в прекрасное настоящее и будущее. Но это не отменяет возможности изменить мир. Свой личный мир.

Это чертовски сложный и долгий процесс, и опустить руки очень просто. Год за годом терпеливо твердишь себе, что все будет здорово, что мир — дружелюбен и все будет так, как я хочу... А в итоге — хрен. Ни-че-го не меняется. Год, два, три, пять. А потом внезапно — ррраз, и изменилось. То, о чем просил все эти годы, на что программировал себя и мирозданье, — становится окружающей реальностью. Ради такого можно и потерпеть несколько лет.

Может быть, "Тубурская игра" и скучна, там нет бешеного экшна, но я читала ее как руководство к действию.

Леди Сотофа, к слову, говорила, что в некоторых несчастных мирах магия работает так медленно, что может показаться, будто ее и нет совсем. Но это ведь не повод от нее отказываться, не повод не верить. Просто нужно запастись терпением.

Где-то тут должна быть чудесная вселенная

Ненаписанные книги Михаэля Совы

Сегодняшний хэллоуинский эфир будет про... ненаписанные книги. На моих личных внутренних территориях обитает несколько мифотворцев, (пока) не желающих свои миры никак комментировать, и я одновременно и ужасно жалею об этом, и не уверена, не пострадают ли эти миры от слов, если бы слова возникли.

Художник-иллюстратор Михаэль Сова ничего сам не пишет, насколько мне известно. Есть совсем немного книг с его иллюстрациями. Он просто все это рисует. И его картинки, которые я хожу смотреть, как будто мне там намазали вареньем, с ехидным прищуром вываливают мне всякий раз поразительные истории на змеином, заячьем, поросячьем, птичьем языках, дразнят неимоверно, а по-человечьи — ни слова. Вы послушайте эти картинки — из них же сифонит, как из-за двери майским утром:

Здорово или нет, что это не иллюстрации ни к какой книге? Не знаю. Вот Игорь Олейников — обожаемый художник-иллюстратор, но его картины говорят словами писателей, к текстам которых картины приделаны. Истории есть, а следом за ними есть изображения. А тут историю не отдали! И самой мне, к примеру, не хватит дара придумать что-нибудь дельное и достойное к вот этой даме, в последние часы Помпеи:

Утешаюсь двумя вещами: пристраиваю эти изображения к текстам, которые вдруг зовут их, когда читаю, — или думаю о них, когда что-нибудь пишу сама. Вот эта помпейская дама — взгляд! этот взгляд! — может быть осью целой небольшой главы.

Ну и да, пересматриваю куски из "Амели", где много оживших чудес Михаэля Совы.

В поисках настоящих героев

«Самодержец пустыни», «Зимняя дорога», Леонид Юзефович

Как-то так вышло, что до «Самодержца» руки и глаза добрели у меня только сейчас, хотя у этой книги долгая история. Видимо, подтолкнул выход «Дороги», и должен сказать, что обстоятельства сложились удачно. Не знаю, имел в виду это автор или нет, но читаются они практически одним целым — и потому возникает вопрос, не намерен ли автор продолжать в том же духе в жанре, что называется, трилогии.

«Самодержец пустыни» — книга великолепная, скажу сразу. Юзефович описал и самого безумного барона, и, что ценно и немаловажно, миф о бароне, четко отделяя одно от другого. Такелажных крючьев нет, взяться вроде бы не за что: барон предстает нам исчерпывающе и грушевидно.

Вопрос здесь в другом: почему барон? У меня возникло подозрение — дело, конечно, не в том, что сам Юзефович из Перми и служил в Забайкалье, где ему про барона напомнили в начале 70-х, хотя это, конечно, повод взяться за многолетнее исследование этой исторической фигуры не лучше и не хуже прочих. (А мы понимаем, что все, кто привязан к местностям по одну или другую сторону Урала, природняют все эти местности безотносительно расстояний: мне, например, трудно ассоциироваться с историей московских удельных княжеств или сажанием Петербурга в болота — это все не моя история, — зато любой эпизод Большой игры, пусть даже в Средней Азии, — это уже свое, родное; так же, я понимаю по интервью, это выходит и у Юзефовича, в этом смысле мы с ним земляки.)

Дело, мне кажется, скорее в общем нынешнем (я имею в виду конец ХХ — начало ХХI веков) безвременье, с его дефицитом исторических личностей и натурально героев, сколь неуравновешенными бы ни были они. На этом фоне безумный барон — фигура благодатная. Мне, к примеру, импонируют его сепаратизм и автономизм для Дальнего Востока в широком смысле, равно как и буддизм, пусть и понимаемый с точки зрения полевого командира (что там говорить, барон был отнюдь не панчен-лама, к тому же в его рассуждениях слышится знакомство с теософией). Кому-то может понравиться, я допускаю, его психопатия, аскетизм или садизм, тут все непросто. Ну а Дугин и прочие ебанашки понятно что вокруг навертели. Так что урок этой книжки, я подозреваю, в самом выборе центральной фигуры.

Ну и сама напрашивается параллель с деятельностью Т.Э. Лоренса в Аравии: те же годы (действовали они практически параллельно), те же цели (национальное объединение и изгнание захватчика), та же геометрия («чужак в земле чужой» натурально), только лояльность и повестка дня несколько отличаются. Да еще, конечно степени безумия у них разные. А так познакомить Унгерна с Лоренсом в какой-нибудь Валгалле было бы крайне занимательно.

Потому что на примере Лоренса хорошо видно, до чего может довести романтическая любовь к другому этносу. Нынешняя история таких людей отчего-то не выдвигает — так что дело, видимо, в эпохе, когда еще можно было играть в «великие географические открытия», хоть и сильно запоздало. Теперь это уже как-то затруднительно, да и крови требует, видимо, больше. А когда вспоминаешь, что результатом этой «джентльменской кампании» стал передел всего Ближнего Востока и создание, в частности, государства Израиль, картинка обретает замечательную неодномерность. Глубину же ей сообщает наше знание новейшей истории, включая Пальмиру, разъебанную внуками и правнуками партизан Лоренса.

Но контраст между бароном Унгерном и полковником Лоренсом при генеральном сходстве этих фигур все ж разителен. Поражает совершенная личная незаинтересованность Лоренса в плодах своих партизанских и национально-объединительных трудов — он «просто выполнял свой долг» верного имперца и вставать во главе исламской империи, судя по всему, не собирался. Получается, что несколько лет он мотался по пустыне отчасти из собственной прихоти и странного удовольствия, кормил свои вполне кабинетные фантазии и детские увлечения — любовь к археологии, среди прочего, — и реализовал интерес к до-наполеоновским военным стратегиям. То ли дело Унгерн, хотя и в его мотивах и поступках много необъясненного, а с нынешней точки зрения — и необъяснимого. Но у обоих как-то получилось превратить свои жизни буквально в литературные сюжеты.

«Зимняя дорога», как я уже обмолвился, выглядит продолжением саги об азиатских / сибирских / дальневосточных сепаратистах / автономистах. Именно стремление к логике в кройке геополитических пространств, среди прочего, несколько объединяет харизматичного мерзавца Унгерна и не слишком литературно-обаятельного, но порядочного Пепеляева, который, судя по всему, человеком был крайне достойным.

А восстание в Якутии (вот именно это в череде прочих) и северный поход Пепеляева — удивительный и не сразу приходящий на память эпизод гражданской войны, в котором для нас нынешних уроков много, но сможем ли мы ими воспользоваться — отдельный вопрос. Понятно, что якутам в свое время вовремя кинули кость национальной автономии, но внутренняя логика осталась неразрешенной: Якутия — тоже не Россия, Россия — это то, что с запада до Урала, а после начинаются какие-то совершенно другие земли, так что Потанин был многократно прав. Не в этом ли смысл загадочной недомолвки Юзефовича о причинах того, зачем он в 90-х начал собирать материалы по этой теме, но потом сама тема как-то умерла? Облое, озорное, стозевное и лающее нечто само взялось перекраивать окружающее пространство — причем совсем не так, как этого требует логика и здравый смысл. Читатели понедалече или попродажнее, вроде Прилепина, не понимают (ну или делают вид, что не понимают) последней страницы книги. С другой стороны, «общественный заказ» сейчас таков, что и не поймешь, сколько платят за такое непонимание, да и платят ли — возможно, читатели не понимают написанного по зову сердца.

Но вернемся в прошлое. Владивосток в свое время, конечно, был «последним русским городом», но это касается городов больших. Довольно забыт тот факт, что до середины 1923 года старая Россия еще оставалась в Аяне и отчасти в Охотске — в тех не весьма приветливых местах на побережье Охотского моря, в общем. Потом же никакой России уже не осталось совсем, недаром даже название с географических карт исчезло. То что оно появилось потом — ложь и наебка. Мы и до сих пор вынуждены с этим мифом пропаганды жить.

А грустный пафос книги — в том, что история ничему не способна нас научить и вообще на нее, историю эту, лучше забить. Когда в человеке просыпаются и начинают действовать какие-то наджитейские (а то и надчеловеческие) силы (тяга к правде и порядочность, например), — вот тогда-то он и становится «над» историей, уж по крайней мере — в стороне от нее, выходит из ее потока, а то и принимается брести поперек или вопреки ему. Если индивидуальное в нем сильнее, ему что-то удается: одним из результатов может быть попытка строительства какой-нибудь утопии, например (зря автор стыдится этого понятия, по-моему — в историческом нарративе оно не утратило актуальности). А если нет — он тонет в хтони, сливается с исторической массой, плывет по течению. Понятно, что против «красного» «белым» было не выстоять, сколько б мы ни утешали себя альтернативными сценариями. Хтонь побеждает числом, умение одиночек тут — фактор временный. Примеров тому и другому по обеим книгам Юзефовича разбросано во множестве — такая вот дилогия о роли личности в истории, как ни банально это звучит.

Приключения Автора в стране мертвых

«Таинственное пламя царицы Лоаны», Умберто Эко

Миланский букинист-антиквар Джамбаттиста Бодони потерял память.

То есть как — память. Он помнит все, что когда-либо читал или смотрел, но не помнит ничего, что касалось бы его лично. Специальная форма амнезии.

Меня зовут Артур Гордон Пим, он может сказать.

Зовите меня Измаил, он может сказать. Эвклид написал «Начала». Элементарно, дорогой Уотсон, как десять негритят. Карл у Клары украл кораллы. Кораллы, Карл! Словом, всё не то. Ничто из этого не относится непосредственно к тому человеку, которым он когда-то был. Он, эрудит, может рассказать поболе, чем рядовой человек, но ни своего детства, ни имен своих жены и детей притом вспомнить не может. И что они у него вообще были — жена, дети. Детство. За этим он и отправляется в большой семейный дом в деревне Солара, где жил ребенком. Там, на забытом чердаке, он разыскивает книги, журналы и грампластинки, смотрит, слушает, ловит искры узнавания. Пытается то ли вдохновить того потерянного человека к жизни, то ли реконструировать его по косвенным признакам. Что он чувствовал? Что любил? Кого любил? И почему? Но все бессмысленно, он узнает, но не вспоминает. Он лепит модель мальчика, которым был, по гипсовой маске культуры, которая влияла на него в то время: радио, газеты, книги. Он пытается вычислить свой способ думать по стихам, которые остались — но они, увы, сплошь заимствованные. Как добросовестный исследователь литературы, он прослеживает корни этих заимствований и способ их организации. Вот какие сюжеты определили его способ воспринимать мир. Вот какие образы сформировали его сексуальность. Но все это ему не помогает. Его личность состоит из сложным образом перекомпонованных цитат, каждые элемент его самоопределения отсылает к смысловой сетке, созданной до него кеми-то, кто тоже опирался на такую же сетку... Но здесь больше нет того, кто удерживал все это вместе. Разве что на одно последнее мгновение. Автор умер, и здесь некого больше искать.

...как хочется гулять

"Азбука", Гавриил Лубнин

Для начала, я считаю, что Гавриил Лубнин – выдающийся поэт, который со своими рифмованными строчками находится примерно там, где находились Даниил Хармс и, позже, Олег Григорьев – два человека, с которыми нам посчастливилось жить в одном веке (и которым, судя по тому, как закончились их жизни, не посчастливилось жить в одном веке с нами).

Лубнин – человек, который, как мне кажется, обладает абсолютным чувством слова. То есть, он подбирает слова так, что заменить одно слово другим очень сложно, даже, наверное, практически невозможно (пишу «практически», чтобы обезопасить себя). Его строчки моментально узнаваемы, и это только кажется, что Лубнину легко подражать – на самом деле, может получиться похоже, но не получится так, как у него – то самое чувство слова, которым обладают единицы (Хармс, Григорьев…). Раз примерно в два года в Сети всплывают подборки его примитивистских рисунков с забавными подписями (вот это вот – «Ну и что, что вьюга, мы же любим друг друга», или человек на костылях смотрит в окно, и написано: «Блядь, как хочется гулять»), и все в очередной раз восторгаются. Еще кто-то знает, что Лубнин поет (дело в том, что он много лет не выступает, только иногда споет пару песен на открытии очередной своей маленькой выставки), а поет он очень круто – у него дико красивый низкий голос, очень красивые мелодии, он виртуозно владеет гитарой, а еще у него пронзительные тексты песен, совсем не похожие на его смешные стишки. Хотя, конечно, похожие, и дело не только во владении словом. Лубнин – примитивист в лучшем смысле этого слова:

А лицо – яйцо, в складках овал,
Кто б срезал горб – я б станцевал,
Ключ-долото, дыры в зубах,
В детском пальто, с палкой в руках…
Много лет назад бабу любил,
Нечем показать – рыбу ловил,
Не хватай меня, смерти рука,
Голого старика…

Если говорить про его песни – я на самом деле не знаю, с чем это можно сравнить. Я просто очень его люблю – и песни, и стихи, и картинки эти, сколько бы их ни было. А тут еще очередная его книжка (кажется, четвертая) – «Азбука». И это на самом деле «Азбука» - там на правой странице рисунки, посвященные разным (всем) буквам алфавита, а на левой – стихи:

В: В теплой ванне / человек моется. / В принципе / не о чем беспокоиться.

Е: Живет на свете / ехидна. / Спрячется в норке, / и ее не видно.

М: С аппетитом и смело / моль шубу ела. / Особенно нравится / шерсти ком, / там, под воротником.

П: Дети, ни в коем разе / не ходите в противогазе./ Если нету утечки газа, / не надо противогаза.

Ь: Ноль один, ноль два, / ноль три, ноль четыре, / плакатик висит / у меня в квартире. / Если у бабушки / больно внутри, / я набираю ноль три.

Ну, и так далее.

Люди, с которыми нам повезло жить в одном веке – Хармс, Григорьев, теперь вот Лубнин. Обидно, что многие не знают.

18+

"Размножение в неволе. Как примирить эротику и быт", Эстер Перель

Несмотря на пометку 18+, книга довольно "скучно" написана научным языком. И с огромной осторожностью.

То есть, я думаю, что читатели, те, кому интересна эта тема, имеют ряд сомнений, что с ними и накалом страстей в их паре всё в порядке. Нам может быть неловко, если нас вообще застукают с такой книгой, потому что... ну... у идеальных людей всё уже примирено. И, предполагаю, что читатели изучают книгу не для того, чтобы обвинить партнёра, а испытывая чувство вины или опасения.

Я сперва волновалась, что тут просто скажут, мол, зажгите свечи, наешьтесь афродизиаков, сделайте друг друг эротический массаж и вперёд! Вовсе нет.

Перель приводит десятки реальных историй с общезнакомыми проблемами (изначально разный темперамент, чрезмерная усталость, сложности в создании эротического настроения, несовпадение фантазий с реальностью, стереотипы о пристойном поведении...), и очень мягко объясняет, КТО на самом деле виноват — никто. И Кто может что-то сделать, чтобы изменить ситуацию — оба.

Перель объяснит вам

— как увидеть давнего партнёра новыми глазами (точнее, старыми глазами — как в начале знакомства)
— как и в чём именно сохранить спонтанность
— для чего нужно соблюдать дистанцию
— как разговаривать о том, что вам нравится, чтобы вас услышали и правильно поняли
— когда использовать современные технологии (и какие именно, а не то, о чём вы подумали!)
— какова роль "третьего" в паре
— как на время перестать чувствовать себя "мамочкой", если у вас дети
— можно ли планировать секс

Многие сгорели

"Большие пожары. Роман 25 писателей"

Неудивительно бесплодная (по расценкам сильновысокой прозы), но презабавнейшая была затея – и совершенно в духе кипучего экспериментального времени. Концепция принадлежала Михаилу Кольцову, место ее реализации – журнал “Огонек”, главредом которого он тогда был. Двадцать пять (в 1927 году известных или как минимум становящихся известными) советских писателей попытались (как мне кажется, сильно не напрягаясь, а, наоборот, оттягиваясь) соорудить то ли детектив, то ли… вот прямо даже не знаю что: комплект бытовых зарисовок? артстилистический проект? более-менее идеологически выверенное буриме? Участники, которых кто-то и сегодня помнит – Александр Грин, Исаак Бабель, Алексей Толстой, Михаил Зощенко, Вениамин Каверин...

Употреблять это как единое литературное произведение совершенно невозможно (энтузиастично готовым к новаторству во всем, включая художественное слово, читателям “Огонька”, наверное, было попроще – к тому ж они успевали сделать паузу до получения нового номера журнала) – о характерах героев авторы явно не договорились, смысл их поступков (и социальной ответственности) размыт, место действия меняет свою географическую привязку, а действия – свои логические оправдания, интрига запутывается так, что ее перестаешь отслеживать после второй-третьей перемены автора, о едином стиле повествования и говорить не стоит… Но – интересно! Интересно, как выбирались из сюжетных тупиков-подстав тогдашние молодые корифеи, интересно, как колбасило по их воле сюжет (и персонажей), и, в общем-то, даже то дико интересно, что ни фига из этого не получилось.

И дико страшно сегодня читать биографические справки про авторов. Из 25 человек 6 человек были уничтожены чудовищно-привычным для того времени образом.

Очень страшный концерт

О том, как нас пугает литература

Сезон настал, и мы пришли вас пугать. Вот:

Страшно? То-то же.

Мы предупреждали. Хотя диапазон авторов и литературных персонажей, способных по-настоящему нас напугать, не так уж велик, как нам, быть может, и хотелось бы, некоторые по традиции делают это качественно…

…и задорно, чего уж там. Но есть и по-настоящему жуткие персонажи — тот же Стирпайк из «Горменгаста» Мервина Пика. Ему посвятили песенку вот эти веселые хлопцы, о чем мало кто уже помнит:

Фуксия оттуда же была тоже местами вполне инфернальна:

Но чемпионом потустороннего ужаса, конечно, остается вполне безобидная и индифферентная птичка:

А вот некоторым литературным персонажам напугать нас не удается, хотя антураж вроде бы к этому располагает:

Зато кого-то могут по-настоящему пугать и очень большие пустые пространства. Пол Боулз — он ведь тоже мастер хоррора, если вдуматься:

А есть и такие умельцы, что чем угодно напугают. Понятно, что тексты Льюиса Кэрролла кого-то пугать могут, конечно, и сами по себе, но сцена с пирожками и пузырьками к ним вроде бы не относится. Это не так:

Тут же можно вспомнить и менее очевидные вещи. Вот, например, сейчас нам странно, но ведь когда-то и тигр пугал Уильяма Блейка:

А есть страхи и другого порядка — современные, так сказать. Я кстати, не понимаю, почему костюмы «заводных апельсинов» на День всех святых не прижились.

И вот еще один недооцененный персонаж страшилок. Можно одеться, например, деревом из топиария в «Сиянии» (Кейт Буш на эту песню вдохновило именно оно, если вы не знали):

Да что там — даже запахи пугают. Помните «Парфюмера»? Курт Кобейн его тоже запомнил:

Пугают нас крупные животные:

Они по традиции служат воплощением темных и стихийных сил в самом человеке:

Призраки тоталитарных обществ пугают нас еще как:

И это не шутка. «Рассказ Служанки» Маргарет Этвуд — одна из самых страшных книг современности:

Но, конечно, и наших детских страхов до сих пор никто не отменил. Вот до чего, например, способен довести творческие натуры Морис Сендак:

Ну что, хорошенько испугались? Не выключайте свои литературные радиоприемники, мы еще вернемся к вам под покровом темной ненастной ночи.

Страсть к другим глобусам, часть 1

Гепталогия о Гарри Поттере и Кощее Бессмертном, книги 1-4

Предуведомление: Линять в другие миры — традиция десятков поколений читателей, магов и сумасшедших (иногда это всё одно и то же). Совершенно не обязательно, чтобы так называемая реальность делалась какой-нибудь несносной, чтобы хотеть другую, хотя бы на время. Не собираюсь я тут картографировать и психологические чуланы и чердаки сознания, искать причины таких побегов: любое трезвомыслие все равно будет отсюда, из этой двумерной плоскости, а то, что творится в голове у странствующего читателя/мага/сумасшедшего все равно навеки одиноко и интимно — и не подлежит, если по-честному, никакому подлинному анализу.

Когда появился первый глобус Гарри Поттера, мне был 21 год, я уже выскочила за пределы потенциального гражданства на той планете, а сверх того случилось еще одна неприятность: вокруг Поттер-глобуса воцарилась истерика. А потом вышли фильмы. Всё против меня. С большей любовью я отношусь к мирам, где не очень натоптано. Звуки самого мира я, входя в него, могу регулировать, а вот гвалт, который там стоит из-за тысяч (сотен тысяч) фанатов, мешает мне быть там. Та же ерунда и с музыкой: я категорически не воспринимала "Битлз" лет до 25, пока не научилась — с усилием — абстрагироваться от уже давно сформированного общественного мнения. I love my worlds pristine. Ну хорошо, если не совсем уж в первозданном виде, то хоть не очень затисканном. С "Гарри Поттером" мне внутри себя уже ничего не поделать: первую книгу я прочитала в 2004 году на итальянском из практических соображений потренировать язык, далее посмотрела фильмы, а за остальное чтение села 10 дней назад. Большого труда мне стоит развидеть лица и жесты жителей планеты Поттер, подобранные директором по кастингу и художниками обложек. Эта планета к сему времени уже непоправимо заросла обожанием, и чтобы добыть себе туда какой-нибудь окольный ход через крапиву, приходится крутиться.

По существу: докладывать вам о том, как я хожу в Хогвартс по крапиве, я буду в два захода — сейчас по первым четырем книгам, и погодя — по остальным трем.

Эту большую историю, если вы, как и я, уже непоправимо пропитаны экранизацией, имеет смысл читать — помимо ее очевидной развлекательной и адреналиновой ценности — ради упражнения в пересоздании реальности. Всякую школьную классику обыкновенно перечитывают в зрелые годы, чтобы наконец понять ее, чтобы вытряхнуть из нее — и из себя — куриные кости догмы, гундеж (или сладкое пение) преподавателей литературы и вымыть привкус столовских щей, какой всегда остается от обязаловки. С литературными пространствами, залюбленными до синяков и мозолей, штука в некотором смысле похожая: их, предположим, не перечитываешь, а знакомишься впервые, но, тем не менее, над страницами курится коллективное программное отношение к происходящему, к героям, их поступкам, решениям и мыслям, а заодно и к автору и его литературному дару. Я, попутно искренне развлекаясь и увлекаясь, читаю "Гарри Поттера" и через вторую оптику — я пытаюсь смотреть на этот текст так, будто это присланная мне как издателю рукопись писателя-дебютанта, терра инкогнита. И через такую оптику мне в первых трех книгах, к примеру, гораздо интереснее этот мир вне действия, его история, в которой текущие события — эпизод, краткий и летучий. Лишь в четвертой книге герои, их слова и поступки делаются мне интересны, хоть и не в той же мере, что мир, в котором они действуют; произносимое и выполняемое мне как читателю нужно лишь для того и тогда, когда только так я вижу и слышу про этот мир еще что-то дополнительное. И да, я соотношусь с гражданами этого мира через него, а не наоборот. И вот такое смещение фокуса мне невероятно интересно прикладывать к пространству по эту сторону книг о Поттере, то есть к этой нашей с вами так называемой реальности, и тогда точка сборки смещается в неожиданную и удивительную сторону: ценность человеческого сознания — в том числе моего — делается следствием неисповедимого мира вокруг, его свойством, качеством. А привычно как раз обратное. И по одной этой причине я бы уже считала, что прикасаюсь к этим текстам не зря.