От гроба господня до гроба ГУЛАГа

"Нэнуни. Дальневосточная одиссея", "От Сидеми до Новины. Дальневосточная сага", Валерий Янковский

Опять у меня эта тяга к несбывшемуся (ну и по работе надо). Да и к никогда не бывшему — это же столько то, как оно было при нас, сколько то, чего мы никогда не знали и знать не могли. Потому что такие мемуары — это то, как оно могло быть.

В очередной раз стало ясно, что Маньчжурия, Корея и Приморье должны были бы стать единой и отдельной страной, это было бы логично и красиво. Со столицей во Владивостоке и своей Шамбалой на горе Пэктусан. Но возможно это стало бы возможно только при японской оккупации. А так остается в очередной же раз жалеть даже не о том, что «Цусиму просрали», а о том, что просрали такую страну.

Это становится до боли очевидным при сопоставлении его «записок охотника» и «лагерной прозы» (говоря условно). Потому что все истории об «этапах» — мощная прививка от «любви к [превратно понимаемой] родине» (и нет, песня Башлачева про Абсолютного Вахтера — не просто поэтическая метафора: Янковский описывает «бал на все времена» в мерзлых трюмах «морковок» ГУЛАГа). И советские концлагеря, конечно, включая лагеря уничтожения, от нацистских отличаются только климатом, поэтому поговорите мне еще о гуманности советской исправительно-карательной системы.

А родина может быть только «малой» — натурально тем местом, где родился, со всей страной не породнишься. Вот я и, как выясняется, видимо, по-настоящему люблю только этот странный угол Азии, которого никогда не существовало. И еще раз очевидно, до чего отвратительно все стало после прихода туда красных и большевиков — вернее, когда вся эта дрянь всплыла со дна хтонического болота. Не обязательно, кстати, русского — корейцы после 1945 года тоже отличились, результаты видны до сих пор: а тогда было тоже не очень понятно, откуда поналезла вся эта партизанская сволочь; вероятно, в Корее приход советской армии попросту легитимизировал маньчжурских хунхузов (как большевики поставили в закон всю эту люмпен-уголовную мразь по всей России), которых японцы безжалостно истребляли и поддерживали в стране порядок. Ну и «грабь награбленное», а как же — универсальная отмазка подонков: ведь вся эта их «классовая борьба» вытекает из лени, зависти и жадности.
Что же касается самого могучего Валерия Янковского (прожившего, напомню, 99 весьма разнообразных лет — три, если не четыре совершенно несопоставимых друг с другом жизни), то он будет писатель посильнее Тургенева — и уж конечно стократ лучше мерзавца Пришвина.

Мальчики и фотопленки

​Бахыт Кенжеев, «Обрезание пасынков»

После эфира Стаса Жицкого об этой книжке я вдруг вспомнила, что у меня тоже когда-то писался о ней текст. Кто хочет сохранить интригу — не читайте дальше, читайте сразу роман. Впрочем, я не все секреты сдаю.

Для начала, обманывает название.

Может быть, и не обманывает, но развлекается с нашим ассоциативным рядом. Изначально обряд обрезания был связан с ритуалом инициации, перехода ко взрослой жизни. Означает ли это, что мальчик, через призму восприятия которого ведется повествование, пройдет взросление?.. Он-то пройдет, конечно, но это останется за кадром. Первая догадка коту под хвост. Роман не о взрослении.

Несколько поколений Свиридовых, за судьбой которых мы наблюдаем, — конечно, словно пасынки своей родной стране, Союзу Советских Социалистических Республик. А уж тем более это слово подходит Ивану Свиридову, эмигранту, тоскующему по родине несмотря на то, что обрел в лице Канады, как сам говорит, ласковую мачеху, — он остается для нее пасынком. Охвачен восторгом, когда может купить в продуктовой лавке то, что привык есть дома, или когда дарит сыну советский велосипед, пусть тот и разваливается по винтикам через полчаса прогулки. Сын родился уже в Канаде и восторгов отца по поводу, скажем, воблы, решительно не разделяет. Он, между прочим, еще один пасынок этого текста — но тс-с-с, это семейная тайна!

Мы можем фантазировать по поводу названия сколько угодно, или вот середине книги объясняет лейтенант госбезопасности: «Пасынки — это отростки сбоку от основной ветки лозы. Их надо обрезать, оставляя всего два-три листика, и все питательные вещества пойдут в плодоносящую гроздь». Есть у нас задачи более насущные и интересные в общении с этой книгой. Взять, например, того самого мальчика, «через призму восприятия которого». Всё хитрее устроено, чем кажется.

В первой части безымянный мальчик вводит нас в мир своего детства: начало шестидесятых, мир, который «казался куда более плотным, весомым и убедительным, чем впоследствии». Это мир опредмеченный, мир вещей, семейных обычаев и привычек. Из чего только сделан мир мальчика? Из разнообразного использования спичек и кабеля, настенных газет, воды из-под крана и заклеенных окон, соседей по квартире, стильного предмета обихода — торшера, и серого магазина на углу, филателистического отдела в «Детском мире», арбуза, который на самом деле ягода, первого семейного фотоаппарата.

Перемежается обаятельная проза нехитрой детской жизни размышлениями взрослого человека, поэта и писателя — самого автора? — о жизни и поэзии. Такое чувство, что он хочет охватить все основные вопросы этой серией эссе — почему поэты умирают молодыми, что важнее, жизнь или литература… Да, это мог бы написать тот самый мальчик, выросши. Мы его еще встретим.

В следующей части книги интонация не меняется, так что проходит какое-то время, прежде чем читатель понимает, что мальчик-то уже совсем другой, и время сменилось — теперь это конец тридцатых. Читателю ничего не рассказывают впрямую, а приходится ему внимательно выбирать из мозаики уже новых бытовых мелочей и каждодневных подробностей — нить происходящего. Мальчика увлекают такие важные вещи, как поимка светлячков, и совсем не интересует скучное, взрослое и непонятное, происходящее вокруг: дача Осипа Мандельштама, на которой они живут, то, что его мама — лейтенант НКВД, то, как три запуганных «писца» под бдительным присмотром ее и коменданта Дементия стряпают дело на арестованного поэта, вынося свое экспертное заключение «троцкистским и версификаторским» стихам его…

Для мальчика, не понимающего сути происходящего, это все просто вливается в его мирное существование любознательного пионера. Точно так же, как документальные истории про иностранных разведчиков, «которые теперь разоблачены и удавлены», — он переписывал это в общую тетрадь, перемежая с детскими страшилками про черную руку и кое-что, уточняет автор, добавляя от себя. Путаются в этой тетрадке — и в мальчиковом уме — христиане, троцкисты, ведьмы и казаки, и нельзя не видеть в том принципе, по которому он отбирает вместе те или иные истории, свою жутковатую логику.

Дальше не имеет смысла пересказывать, но читателю приходится разворачивать повествовательный фрактал изнутри, с каждой новой повторяющейся формой удивляясь красоте замысла. И все-таки получается, что человеческие трагедии здесь служат фоном, предлогом для рассказа о материальной стороне жизни, которая, как пишет один герой другому в госпиталь для душевнобольных преступников, в каждой стране своя и неповторимая. И хорошо бы, чтобы кто-нибудь ее описывал, вдумчиво и узорчато рассказывал про щеглов и про арахисовую пасту с сельдереем, потому что каждое поколение, уходя, как из Москвы ушли ассирийцы—чистильщики обуви, уносит с собой в небытие целый мир.

Словно некий маленький мальчик обнаружил, что целлулоид отлично годится для дымовых шашек, и извел на это все драгоценные фотопленки, полные воспоминаний своего отца. И ничего не осталось.

Последний адрес

Санкт-Петербург, Малая Конюшенная ул., 4/2

Да простят меня редакторы «Голоса Омара», но мой сегодняшний эфир посвящен не книге, а нескольким людям, связанным общим несчастьем. Наверняка многие из вас знают про прекрасную акцию «Последний адрес» (если не знаете — пожалуйста, почитайте тут). Так вот, 22 ноября в 14:00 сразу семь табличек «Последнего адреса» появятся на доме 4/2 по Малой Конюшенной улице, что в Питере. В этом доме находится музей Михаила Зощенко (кстати, прекрасный!), а вообще-то это — знаменитый писательский дом, в котором жили или бывали лучшие из лучших ленинградских (и не только) писателей 1920-1930-х: сейчас на лестнице есть экспозиция — можно в подробностях прочитать о том, кто жил в этом доме, а над некоторыми квартирами даже висят надписи. А еще там есть так называемый «подоконник Зощенко» — на нем великий писатель, сходивший с ума от ожидания ареста, просиживал часы и дни, глядя во двор и высматривая там автомобиль НКВД. Этот дом обязателен для посещения всеми гостями Санкт-Петербурга, которые любят читать.

Но сейчас не об этом. А о том, что 22 ноября на доме появятся семь табличек, посвященных семерым литераторам, которых забирали из этого дома и которые больше не вернулись ни в этот, ни в какой-то другой дом. И мой сегодняшний эфир посвящен этим людям. Это — их тексты или упоминания о них (когда текстов не найти).

***

Валентин Стенич, поэт, переводчик (расстрелян 21 сентября 1938 года):

Набережная ночью, до войны (Д. Г. Лоуренс, перевод Валентина Стенича)

Брошены всеми -
Дождь ночной моросит незримо,
Неотвязно к лицу припадая губами.

Река, ползущая мимо
Огней, расписана полосами
До середины боков могучих -
Зверь, залегший в ночи дремучей.

Под мостом
Громады трамваев
С гулом несутся, и каждая мчит свой отблеск с собой,
А там вдалеке, в пространстве пустом,
Что безмолвием ночь ограждает,
Блестка за блесткой плывет над подцвеченной светом водой.

У Чаринг Кросса, на самой дороге,
Здесь, под мостом, бездомные спят,
Сжатые в ряд, со стеною вместо подушки;
Цепочкой прерывистой - ноги.
И бросает пришелец неуверенный взгляд
На краю этой голой человечьей конюшни.

Голову скрыв, засыпает
Всякий зверь; оттого вот
И они тряпьем и руками накрыли свой сон.
И только, когда трамваи
Пролетают, гудя, как овод,
И белым лучом полоснет по низкой куче вагон,

Два голых лица видны,
Спящих и неприкрытых,
Два сгустка белесых, задетых жизнью чужой,
Тусклая пена волны
На куче, приливом намытой,
Травы, поросшие в иле бледной, без тени, звездой…

***

Николай Олейников, поэт, редактор журнала "Чиж" (расстрелян 24 ноября 1937 года):

О нулях

Приятен вид тетради клетчатой:
В ней нуль могучий помещён,
А рядом нолик искалеченный
Стоит, как маленький лимон.

О вы, нули мои и нолики,
Я вас любил, я вас люблю!
Скорей лечитесь, меланхолики,
Прикосновением к нулю!

Нули — целебные кружочки,
Они врачи и фельдшера,
Без них больной кричит от почки,
А с ними он кричит «ура».

Когда умру, то не кладите,
Не покупайте мне венок,
А лучше нолик положите
На мой печальный бугорок.

***

Борис Корнилов, поэт (расстрелян 20 февраля 1938 года):

Песня о встречном

Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка?
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встает со славою
На встречу дня.

И радость поет, не скончая,
И песня навстречу идет,
И люди смеются, встречая,
И встречное солнце встает.
Горячее и бравое,
Бодрит меня.
Страна встает со славою
На встречу дня.

Бригада нас встретит работой,
И ты улыбнешься друзьям,
С которыми труд и забота,
И встречный, и жизнь — пополам.
За Нарвскою заставою,
В громах, в огнях,
Страна встает со славою
На встречу дня.

***

Юлий Берзин, писатель (расстрелян 11 июня 1942 года):

Из воспоминаний Георгия Жженова

Мой сокамерник по восьмимесячному сидению в "Крестах". Соавтор по коллективному творчеству "Детских считалочек 1938 года".

Раз, два, три, четыре, пять —
Мы сидели на квартире,
Вдруг послышался звонок,
И приходит к нам стрелок.
С ним агент и управдом,
Перерыли все вверх дном.
Перерыли все подушки,
Под кроватью все игрушки,
А потом они ушли
И... папашу увели.
Раз, два, три, четыре, пять —
Через день пришли опять.
Перерыв квартиру нашу,
Увели с собой мамашу!
Завтра явятся за мной.

Щуплый, с чахлой рыжей бороденкой (так путно и не выросшей на тюремных харчах), похожий на доброго гнома, Юлик Берзин - барометр камеры, всегда показывавший "ясно-солнечно". Неиссякаемый кладезь хохм и анекдотов - улыбчивый Юлик, с библейской печалинкой, навечно застрявшей в глубине светлых глаз...

***

Ян Калнынь, главный редактор детского радиовещания Радиокомитета (расстрелян 18 января 1938 года):

Из дневника Даниила Хармса

Воскресенье, 19 февраля
Ночью были страшные мысли о
Во сне видел Кепку, но будто она белая. Утром, пока я еще спал, пришел Введенский. Жаловался ему на бессилие. Ходил в горком. Брауна и Калныня не видел.
Анкету не заверил. Встретил Шварца. Заходил к нему и пил чай. Потом долго гулял
с ним по улице…

***

Георгий Венус, писатель (в 1938 году во время следствия умер в тюрьме):

Сыну (отрывок)

Не я — твой вожатый! — Заря на валу.
Не я пред тобою сниму заставы!
Да будет бежать пред тобой тропа.
Да будет петь — телеграфный провод!
...Весенний ветер в траву упал, —
Да будет в траве он звенеть снова!
Пусть посох верный не я возьму,
Чтоб вновь тягаться с весенним бегом!..
Смотрю, ломая глазами тьму,
Как вздулась сила под талым снегом.
И, бросив годы в поток воды,
Волной ровняю твои победы, —
И моет ливень мои следы,
Чтоб ты за мною не шел следом.

***

Павел Медведев, профессор, литературовед (расстрелян 17 июля 1938 года):

Из статьи Ю. и Д. Медведевых «Творческое наследие П. Н. Медведева в свете диалога с М. М. Бахтиным»

Для Медведева, возвратившегося в Петроград весной 1922 года, этому периоду предшествовал очень важный момент, связанный с его приглашением в труппу Передвижного театра Гайдебурова и Скарской — одного из самых самобытных явлений петербургской культуры (по словам Медведева, «явления единственного в художественной культуре современности»). Медведев деятельно участвует в самой гуще театральной жизни, становится редактором «Записок Передвижного театра», которые, с его приходом, превращаются в еженедельное в основном литературно-критическое издание. На Палестре Передвижного театра П. Н. Медведев читает курс психологии художественного творчества и цикл докладов о Достоевском, публикует в «Записках…» многочисленные статьи. Подобно тому, как в 1918—1919 годах в Витебске Медведев собирал круг «Общества свободной эстетики», Витебского народного университета и предполагавшегося к открытию Института гуманитарных наук и искусств, так и вокруг «Записок Передвижного театра» ему удаётся собрать круг интереснейших людей своего времени, занимавшихся проблемами теории творчества, по этики, текстологии. За полтора года его работы в журнале в нём приняли участие: В. Жирмунский, Б. Томашевский, Б. Казанский, А. Пиотровский, И. Груздев, Э. Голлербах, Э. Радлов, Д. Выгодский, М. Тубянский, В. Волошинов, Н. Клюев, К. Вагинов и др. Не все разделяли идеологию и эстетику Передвижного театра, но на страницах журнала их объединяла философская, научная и редакторская устремлённость П. Н. Медведева, его артистизм…

МОЖНО

"Отказываюсь выбирать!", Барбара Шер

— Вечно ты всё бросаешь на полдороге.
— Ты что, не знаешь, чего хочешь?
— Да просто выбери, сложно что ли...
— Тебе пора сосредоточиться на чем-то одном.
— И долго ты будешь скакать с темы на тему?
— Научись уже фокусироваться, иначе ничему и не научишься!

Есть люди, которых с младенчества пилят. Родители, учителя, супруги и постепенно даже друзья начинают смотреть этак... сочувственно.

И эти люди (Барбара Шер зовет их сканерами) тоже начинают сомневаться, что с ними все в порядке.

— Но ведь они все правы, я слишком легко отвлекаюсь...
— Мне становится скучно, как только я понял, как что-то делать...
— Мне кажется, у всех есть предназначение, но не у меня...
— Я постоянно занят, но когда у меня есть свободное время, я не помню, чем хотел заняться...
— Я не знаю, что мне делать, все такое интересное! Я все равно не закончу. Лучше, сделаю что-то другое! Вот только что?.. О нет... Лучше, ничего не буду делать!

Барбара Шер написала практически инструкцию по отключению паники у сканеров, разобрала, как все же им (нам?) заниматься тем, чем хочется, как успеть все: драмкружок, кружок по фото, изучение крыльев бабочек и сбор аэроплана из папиных сломанных часов и велосипеда. Она рассказывает, как выбрать, с чего начать (ведь интересно так много всего!) и как если не завершить все начатое, то хотя бы активно продвигать выполнение и изучение. Она подробно рассказывает, какие бывают типы сканеров и как, определив свой тип, или тип вашего близкого помочь себе (или ему) выжить в нашем интереснейшем мире и хвататься за что попало.

Но самое главное.

Барбара Шер говорит, что это нормально. Не все рождены, чтобы с младенчества собирать камни, не отвлекаясь на снег и зной и пролетающих птичек. Она напоминает про да Винчи, который делал, кажется, вообще ВСЁ, Аристотеля, Франклина и Гете, которым тоже никто не пенял, что они слишком разбрасываются. Она снова и снова повторяет, что жгучий интерес и бешеная энергия — большой дар. Что умение быстро схватывать много разной информации говорит о гибкости мозга и тех самых волшебных нейромедиаторов. Она разрешает интересоваться всем, начинать все, и НЕ выбирать что-то одно.

Ведь иногда просто невозможно выбрать.

Вольно-поэтические декорации

"Обрезание пасынков", Бахыт Кенжеев

Прозаик Кенжеев значительно меньше известен (и, наверное, читаем), нежели Кенжеев-поэт. Вероятно, отчасти по причине своей прозаической неплодовитости: роман этот – лишь второй из мне известных; и первый – «Золото гоблинов» – был хорош, а этот так просто прекрасен. На мой скромный взгляд несправедливо обходить пусть и запоздалым вниманием такую отдельную, сильную, настоящую прозу: что ж получается, отборность текста и малочисленность книг – веская причина для незамечания?.. Конечно, читатель, привыкший к незатейливости массовой недолитературы, роман Кенжеева читать не станет (сложновато ему, бедному), но даже читатель средней готовности и прочтет, и прочувствует, и насладится.

Жанр определен автором как «вольный роман» – то есть, на первый взгляд он такой якобы деструктурированный, состоящий из перебивающих друг друга рассказов, взаимосвязь которых сходу не вычитывается, но проявляется постепенно. Стили перетасованы, переключаться быстро не получается, зато получается призадуматься при переключении.

Сюжет – судьба семьи. Судьба поэта. Судьба Мандельштама (что не так заметно, но при вдумчивом вчитывании легко определимо тем самым не самым тупым читателем). Не побоюсь этого определения, даже судьба страны.

Качество слова – отменное. Впрочем, это я уже повторяюсь… Впрочем, не грех и повториться. Проза, написанная поэтами, зачастую бывает перегруженной, с чрезмерно тщательно подобранным камуфляжем смысла, а тут – совсем этого нет. Нет излишнего внимания к украшениям, но честные, непроизвольные украшения, конечно, имеются. И они уместно и в хорошем смысле декорируют страшную, трагическую суть. Она от этого становится только страшней и трагичней.

Быстрее, чем вы успеете сказать "Тральфамадор"

Курт Воннегут напоминает

Во время оно жили на Тральфамадоре существа, совсем не похожие на машины. Они были ненадежны. Они были плохо сконструированы. Они были непредсказуемы. Они были недолговечны. И эти жалкие существа полагали, что все сущее должно иметь какую-то цель и что одни цели выше, чем другие. Эти существа почти всю жизнь тратили на то, чтобы понять, какова цель их жизни. И каждый раз, как они находили то, что им казалось целью Жизни, эта цель оказывалась такой ничтожной и низменной, что существа не знали, куда деваться от стыда и отвращения.

Тогда, чтобы не служить столь низким целям, существа стали делать для этих целей машины. Это давало существам возможность на досуге служить более высоким целям. Но даже когда они находили более высокую цель, она все же оказывалась недостаточно высокой.

Тогда они стали делать машины и для более высоких целей. И машины делали все так безошибочно, что им в конце концов доверили даже поиски цели жизни самих этих существ. Машины совершенно честно выдали ответ: по сути дела, никакой цели жизни у этих существ обнаружить не удалось.

Тогда существа принялись истреблять друг друга, потому что никак не могли примириться с бесцельностью собственного существования. Они сделали еще одно открытие: даже истреблять друг друга они толком не умели. Тогда они и это дело передоверили машинам. И машины покончили с этим делом быстрее, чем вы успеете сказать "Тральфамадор".

Курт Воннегут, "Сирены Титана", перевод М. Ковалевой.

Жизнь как "сэндвич с носовыми платками"(тм)

"Брыки бл&$ский Дент", Дэвид Духовны

Кажется, я впервые пишу эфир по книге, рукопись перевода которой полчаса назад улетела к издателю. Более того, она и в оригинале-то появится только весной следующего года, то есть я вам сейчас предлагаю, друзья, шкуру опоссума не только не убитого, но и в некотором смысле не рожденного. Это, конечно, не платоновская чистая идея опоссума — он уже совершенно готов к жизни (о да!), но вам придется немножко подождать издания. А ждать его я вам рекомендую — и весь этот эфир будет продолжением зачина "и вот почему".

"Брыки" — из тех текстов, при переводе которых вопрос о сносках встает во весь свой интересный рост. И приходится решать, на какую глубину вспашки культурного контекста закладываться. По мере возни с переводом стало ясно, что легких путей в данном случае не ожидается: одна из опорных тем романа — бейсбол. А что русскоязычный читатель знает о бейсболе первых ста лет его существования? Правильно — обычно примерно ничего. А поверх бейсбола красиво расположились музыка (и попса, и рок-н-ролл, и то, что было до Элвиса), американская проза и поэзия, от Уитмена, Эмерсона и Торо до Крейна, Хемингуэя, Мейлера и Берримена, приметы быта, включая уже канувшую в небытие предметную среду и рекламные джинглы, не самые памятные общественно-политические черты 1970-х и многое-многое другое. За декорациями романа — громадное закулисье со своей жизнью, которая происходила 40 и больше лет назад и в те поры была так же бурлива и жива, как 14 ноября 2015 года. Каждый день, все дни истории, всё везде происходит, и в таких романах время дает себя рассмотреть. И если все это не рассказать, 2/3 смыслов пролетит незамеченными, а это не просто жаль, а нельзя допустить — как давеча обсуждалось на заседании Секты "Голос Омара", хоть и неизвестно, нацело ли мы продукт культуры, но очевидно, что вне контекста неплохо себя чувствуют лишь уже помянутые платоновские идеи, да и то не любые. Сама я еще долго буду находиться в тенетах 1970-х, которые сознаю в своей биографии смутно, зато теперь благодаря роману у меня появились фантомные воспоминания — такой он густой и точный, этот текст.

Помимо брейгелевских подробностей жизни "Брыки Дент" — про мучительное скоростное восстановление с виду полностью разрушенной сердечной связи между 32-летним сыном и 60-летним отцом. Скоростное потому, что отцу осталось жить месяца полтора-два — рак. Хоть Дэвида Духовны мы знаем по большей части как актера, его заход на драматургию отношений восхитителен, право слово. Духовны все удалось. Если у вас тоже непростые отношения с пожилыми родителями — можете сверить реакции, когда роман выйдет. В таких текстах всегда важно не сбить настройки — не соскочить в слезогонность, не передавить с сантиментом, удержать динамику натуральной, убедительной, честной. Сделать так, чтобы всех было жалко, но при этом не осклизло, можно разными способами. Духовны выбрал ловкую, умную иронию и позволил своим персонажам разговаривать живо и компактно (киношник Духовны, понятно, знает толк в диалогах). Да, из этого романа есть что потаскать на цитаты и мемы. Любовь в "Денте" не только отцовско-сыновняя, конечно. Прекрасные дамы там тоже имеются, из разговаривающих в романе — латиноамериканки, две штуки, обе — королевны.

Но поверх всего этого "Брыки бл&%ский Дент" — про то, что будущее постоянно становится прошлым, про то, что всё отмирает, но прежде, чем отомрем мы сами, отомрет всё, кроме любви, однако таинственное время жизни, когда не остается ничего, кроме любви, можно, если повезет — и при желании — продлить. И, возможно, ради этого происходит вся остальная жизнь.

И напоследок — ключевая песня романа. Ожидайте Дента в начале следующего года, в издательстве "Фантом-Пресс".

Мир фей и мир ведьм

«Маленький свободный народ», Терри Пратчетт

Маленькая девочка Тиффани Болит отправляется в Страну Фей за младшим братом, которого похитили эльфы.

Эльфы у Пратчетта, посвятившего им отдельный роман «Дамы и Господа», существа беспощадные и омерзительные. Их красота, их песни — то, о чем люди помнят и чем очарованы, их истинная природа — то, чего стоит бояться. Страна Фей — паразитическая вселенная, кормящаяся человеческими страхами. Она населена похищенными за многие века детьми людей, забывшими, кто они на самом деле, и иллюзиями. Пратчетт рисует нам разные картины Страны Фей, но одну он берет прямиком из реальности. Эта картина визит в галерее Тейт, называется «Мастерский замах сказочного дровосека» и была написана в середине XIX века художником Ричардом Даддом, обитателем Бедлама. (Как-то раз Ричард Дадд взял нож и убил своего отца, сочтя того дьяволом.) На детальном, кропотливо заполненном полотне нет никакого воздуха. В высокой траве, посреди каменных ромашек и одуванчиков, застыли маленькие нарядные леди и джентльмены самой нелепой и причудливой наружности. В центре композиции — орех, на который, действительно, замахивается сказочный дровосек, но в его жесте нет движения, нет жизни, топор никогда не опустится, потому что сам мир, в котором они находятся, делает саму мысль о движении невозможным. Зачем совершается замах, когда очевидно, что его не может быть, непонятно. И все это сообщает зрителю странную удушливую тревогу. А читателю «Маленького свободного народа» предстоит побывать в этом мире изнутри.

Впрочем, Пратчетт был бы не Пратчетт, если бы безвременье нельзя было преодолеть.

Это же история не про эльфов. Это история про маленькую девочку Тиффани Болит. Про маленькую девочку, которая понимает, кто она такая. Тиффани Болит — ведьма, и это значит, что ей нужно открыть глаза, а потом открыть их еще раз. «Witch deals with things», говорит Пратчетт, и мне трудно это перевести одной фразой, сохранив смысл. Ведьмы имеют с вещами дело. Ведьмы решают проблемы, ведьмы делают то, что должно, ведьмы всегда лицом к реальности и готовы схватить ее за воротник и хорошенечко потрясти, если нужно. Словом, мне кажется, один из лучших девизов вообще.

Еще уроки истории

"Люди, принесшие холод", "Герои вчерашних дней", Вадим Нестеров

Без преувеличения, "Люди, принесшие холод" — лучший исторический науч-поп, который мне доводилось читать в последнее время. Я даже не знаю, с чем сравнить (книги Юзефовича - это все же несколько иное, хотя родство у них имеется). Тем более обиднее, что книга эта не имеет своей издательской судьбы и добывается только на сайте историков Вадима и Елены Нестеровых - хотя, с другой стороны, это ценное напоминание о том, что информация должна быть свободной, в эпоху, когда о таком вообще, похоже, уже не думают.

Действие "Людей" охватывает тот период который был до Большой игры (с точки зрения, насколько я понимаю, принятой в истории) — т.е. проникновение русских на юг при Петре и чуть позже, когда активное противостояние с англичанами еще не началось само по себе, но Индия уже была в прицелах. Мало того: Нестеров взял ту — самую, пожалуй, «литературную» часть этого эпоса, которая не сильно касается политики кабинетных стратегов, а происходит натурально «в поле». Это истории нескольких ранних русских дипломатов («переводчиков», что несколько прибавляет гордости за профессию) и разведчиков, которые действовали в Средней Азии и на юго-западе Сибири.

И ему удалось соткать такой исторический нарратив, который мне, например, натурально не давал оторваться от чтения несколько вечеров. Профессиональным историкам такое, как правило, не удается — они слишком уж в материале и теме. Больше того — все это написано лихо и нормальным человеческим языком (вплоть до того, что текст приятно читать вслух — я знаю, я пробовал), в то время как цель историков, я подозреваю, — лишь скрыть от нас правду, а общую картину и вовсе зажать.

Что же до морали, то ее в этом тексте нет, как не бывает ее во всех исторических событиях (см. романы Томаса Пинчона, если непонятно, как это). Есть некоторое томленье — очень хочется продолжения истории, как в детстве: а дальше? а дальше? что же было дальше? Возможно, Нестеров и допишет — насколько можно судить, этот документальный роман есть его способ отдать дань тем «гениям места», с которыми сам он вырос. И это, я бы решил, — лучший способ разобраться со своим прошлым. Жаль, что у Дальнего Востока и Маньчжурии до сих нет такого летописца-популяризатора.

А "Герои" - прекрасный исторический очерк об Албазинском остроге, эдакая маргиналия к "Людям". Хотелось бы верить, что и к этой маленькой книжке издательская судьба окажется благосклонна.

«Наступают удивительные времена…»

Ян Сатуновский, «Стихи и проза к стихам»

Вчера, опаздывая на работу,
я встретил женщину, ползавшую по льду́,
и поднял ее, а потом подумал: – Ду-
рак, а вдруг она враг народа?

Вдруг! – а вдруг наоборот?
Вдруг она друг? Или, как сказать, обыватель?

Обыкновенная старуха на вате,
шут ее разберет.

(1939)

Это – первое стихотворение Яна Сатуновского, которое я прочитал сколько-то там лет назад (стихотворение, хочу особо обратить внимание, 1939 года!). И – все, мой мир изменился до неузнаваемости. Я открыл для себя неизведанный до того какой-то другой мир, в котором слова складывались в предложения, вроде бы, привычно, а вроде – и каким-то другим, особенным образом. Я не мог поверить в то, что это существовало, особенно – в те страшные годы.

Сатуновский родился в Екатеринославе (Днепропетровск), учился в Москве, потом вернулся на родину, где закончил университет по специальности физическая химия, и там же вел юмористический раздел в вечерней газете. После войны (которую прошел) переселился в Электросталь, где работал инженером. Познакомился с лианозовцами. Публиковал детские стихи. Кажется, при жизни Сатуновского его взрослые стихи в СССР так и не были напечатаны – он умер в 1982-м, а первая маленькая книжка его взрослых стихов вышла через десять лет. Она называлась «Хочу ли я посмертной славы».

На презентации книжки Сатуновского «Стихи и проза к стихам» – самого полного на сегодняшний день свода текстов поэта – рассказывали, как его стихи как-то показали Илье Эренбургу. Тому стихи понравились, но он сказал: "Вы же понимаете, что ваши тексты смогут оценить только я и Шкловский. Наступают удивительные времена..."

А вот – стихи:

***

Один сказал:
– Не больше и не меньше,
как начался раздел Польши.
Второй
страстно захохотал;
а третий головою помотал.

Четвертый,
за, за, заикаясь, преподнес:
– Раздел. Красотку. И в постель унес.

Так мы учились говорить о смерти.
(1940)

***
Мама, мама,
когда мы будем дома?
Когда мы увидим
наш дорогой плебейский двор
и услышим
соседей наших разговор:

– Боже, мы так боялись,
мы так бежали,
а вы?
– А мы жили в Андижане,
а вы?
– А мы были в Сибири,
а вы?
– А нас убил.

Мама,
так хочется уже быть дома,
чтоб все, что было, прошло,
и чтоб все было хорошо
(1942)

***
Как
я устал!
Устало сердце
кровью
умывать глаза.
Глаза –
глазеть
на путаницу этих улиц,
лиц
и сцен.
Устала
кровь
толкаться с шумом
в тесных жилах
вверх и вниз,
и вот –
уснула кровь.
(1945)

***
Однажды ко мне пристала корова.
Я был тогда прикомандирован
к дивизии. Рано утром, тишком, нишком,
добираюсь до передового пункта, и слышу:
кто-то за мной идет
и дышит, как больной:
оборачиваюсь – корова;
рябая, двурогая; особых примет – нет.
(май 1946)

***
О, как ты сдерживаешься,
чтобы не закричать,
не взвыть,
не выдать себя –
ничем –
посреди топота
спешащих жить, –
поскальзывающихся,
встающих,
оскаливающихся,
жующих,
сталкивающихся –
лоб в лоб –
толп, толп!

(1946)

***

Отстал
в пути,
устал, мне не дойти;
на плечи снег напа́дал,
ни охнуть, ни вздохнуть;
ни засветить лампаду,
ни этот
сон
стряхнуть.

(1959)

***

Вот уже
в шестьдесят четвертом году
я иду
по снежной Остоженке.

Вот уже
в шестьдесят четвертом году
я стою
у стоянки автобуса.

И чего я
таюсь?
И чего я
жду
вот уже в шестьдесят четвертом году?

(1964)

Я могу цитировать его бесконечно, но пора остановиться. Единственное – вот есть стихотворение, которым я, пожалуй, закончу эту крошечную подборку:

Хочу ли я посмертной славы?
Ха,
а какой же мне еще хотеть!

Люблю ли я доступные забавы?
Скорее нет, но может быть, навряд.

Брожу ли я вдоль улиц шумных?
Брожу,
почему не побродить?

Сижу ль меж юношей безумных?
Сижу,
но предпочитаю не сидеть.

Всё, я в Домике

"Дом, в котором", Мариам Петросян

Есть две прекрасные книжки, рассказывающие о детях с особыми нуждами (Кэти Летт и Алан Маршалл)

Но если эти две книжки рассказывают об особенных детях снаружи, со стороны общества, сразу зная, что вот есть мальчик, который отличается от остальных, зная, чем именно отличается, и очень твердо зная, Кто нормальный — этот бедный парень или остальные, то тут нам дают шанс посмотреть на всё отличие с изнанки. А изнутри знаете как оно выглядит?

Никак.

Одного парня предали товарищескому суду, потому что у него были красные кеды, а все остальные одевались одинаково респектабельно и скучно. Знакомая история? Потом, спустя несколько страниц, соображаешь, что при этом он колясочник.

Мама привела мальчика в незнакомое заведение, он нервничает, она нервничает. Знакомые чувства? Спустя какое-то время понимаешь, что он без рук.

Два парня соревнуются, кто быстрее залезет по лестнице на чердак. Один без рук, другой без ног. Знаете, что чувствуют оба? Свои ограничения? Да щас! Азарт, драйв, соперничество, увлеченность!

Про часть персонажей я до сих пор (спустя три прочтения) не уверена, было ли с ними что-то "не так". Думаю, они и сами этого могут не знать. Как и все мы про себя.

А в младенчестве мы знаем, что у папы есть большая писька. А у мамы её нету. Но мы не считаем маму из-за этого инвалидом. В какой, не могу понять, момент взросления это знание утрачивается?

Ведь мы все иногда чувствуем себя не в своей тарелке, мы все стремимся создать себе Дом, укрытие, нору, гнездо, что угодно, лишь бы это было безопасное пространство, полное возможностей развития, радости всемогущества и безграничной жизни. Кто-то ради такого безопасного места сужает свой мир до уголка под столом, накрытым одеялом. Кто-то расширяет свой дом до всей планеты. У каждого из нас есть некое очень больное, слабое место, и у каждого есть дар, скорее всего компенсирующий эту слабость.

Так удивительно ли, что Слепой умеет чуять и в буквальном смысле и в самом магическом.

Так удивительно ли, что замызганный вредный Табаки обладает способностью управлять временем и создавать амулеты, и как его ни презирай, а на поклон однажды придётся пойти.

Странно ли, что те, кого не принимают, умеют уйти в другой мир, где им найдётся место.

И странно ли, что видя нового человека мы скорее обратим внимание на наличие у него неких "отклонений", чем на то, сквозь сколько чудес он проведет нас за собой.

Да. Странно.

Несданные галоши

“Король” с Арбата, Владимир Чачин

Я не очень могу объяснить современному подростку, зачем ему надо читать книжку о том, как почти восемьдесят (о, ужас! действительно так!) лет назад компания разновозрастных московских детей решила собрать из подножного мусора аппарат для показывания кино – причем кино они собирали тоже из мусора – из обрезков пленки, которые киномеханики выбрасывали на помойки возле кинотеатров. А потом эти энтузиастичные дети собрали еще и кинокамеру!.. И об этом вспоминает вчерашний еще совсем мальчик с Плющихи, который стоит с трехлинейкой в свежевырытом окопе по пояс в воде и ждет то ли атаки немцев, то ли команды идти в атаку, то ли обычной смерти...

Надо будет объяснять, что такое “кинокамера”, “райком комсомола”, “управдом”, “трехлинейка” – а у свежепереизданной книжки нет такого аппендикса... А, пожалуй, скоро все переиздания книг для неосведомленного поколения придется таковыми снабжать: наши небольшие дети, скорее, знают, кто такой пират, нежели кто такой красноармеец, и кинжал им понятней винтовки Мосина (лазерный пулемет тоже понятней – тут они как-то перескочили через слабо героизированную для них эпоху).

Поэтому я искренне не понимаю, можно ли дать эту книжку мальчику-девочке лет эдак десяти-двенадцати и надеяться, что мальчик-девочка что-то почувствует – я тоже в их возрасте не собирал драные галоши (кстати, кто такие “галоши” – тоже придется рассказывать) и тряпье для сдачи старьевщику – но я хотя бы собирал макулатуру, чтоб купить по “абонементу” “Трех мушкетеров” и “Королеву Марго”, я тоже не строил дворовую киностудию, но с компанией сколотил из найденных на помойках досок дом-шалаш для секретных собраний, а уж с сараев-то я прыгал, а уж на лавочках увеличительными стеклами выжигал!

Если надежда на понимание со стороны детей не появится – ну, тогда уж просто прочтите сами. Взрослые в эту книжку тоже допускаются.

Нет, я не экзистенциалист

К 102-летию Альбера Камю

"Нет, я не экзистенциалист. Нас с Сартром неизменно удивляет, когда кто-нибудь поминает нас в связке. Мы даже подумывали опубликовать краткий меморандум, в котором нижеподписавшиеся заявляют, что ничего общего друг с другом не имеют и отказываются нести ответственность за навлекаемые друг на друга неприятности. Шучу. Мы с Сартром издали все до единой наши книги до того, как познакомились. Но когда узнали друг друга, поняли, до чего мы разные. Сартр — экзистенциалист, а у меня единственная книга мыслей — "Миф о Сизифе", и ее суть — в противостоянии философам-экзистенциалистам".

— Из интервью Жанин Делпеш, для "Ле Нувелль Литтерэр", 1945.

"У слова "абсурд" несчастливая история, и, признаюсь, оно меня уже несколько раздражает. Разбираясь с чувством абсурдного в "Мифе о Сизифе", я нащупывал метод, а не учение. Практиковал методическое сомнение. Пытался создать "чистый лист", на основе которого можно было бы что-то сконструировать. Если постановим, что нет ничего, наделенного смыслом, из этого непременно следует, что мир — абсурд. Но разве все бессмысленно? Я никогда не считал, что в этой точке можно оставаться".

— Из интервью Габриэлю д'Обареду, для "Ле Нувелль Литтерэр" (1951)

По материалам сайта Общества Камю, перевод цитат Шаши Мартыновой.
Иллюстрация: "Спящий Сизиф", Майкл Бергт (1993).

Отправляясь на Итаку, молись, чтобы путь был длинным

Стихи Константиноса Кавафиса

Поразительно и восхитительно: хоть я и не могу сравнить перевод с оригиналом, поскольку не читаю по-гречески, мне под силу сравнить русский и английский переводы, и... русская версия гораздо, гораздо лучше английской. Бог весть, как он звучит на греческом, но по-русски Кавафис для меня — чистый восторг.

Все в нем как мы любим (тм): у Кавафиса личная внутренняя монголия размещается плюс-минус в эллинистическом мире, по шву Запада и Востока, это очень точный выбор притчевости — точка в пространстве-времени, когда, кажется, будущее, настоящее и прошлое еще не объявили о своей независимости и отдельности, да и время, собственно, еще не очень изобрели, и потому кавафис-реальность — еще и вклеенные друг в друга "всамделишная" история и миф. Я уже докладывала вам о своих внутренних Ирландии и Индии, и внутренняя Эллада Кавафиса — это такой побратим моим воображаемым родинам. На своих внутренних территориях Кавафис обустраивает поэтические притчи, делает выводы, делится важным, напутствует, наставляет. Громадное спасибо Геннадию Шмакову, переводчику Кавафиса, другу Бродского, за опыт знакомства с поэтической страной давно умершего александрийца.

Быть может, что-то мнится понятнее про Кавафиса и про то, почему ему хотелось — и, возможно, у него получалось не только для нас, благодарных потомков, но и для самого себя — ускользать из этой вашей так называемой действительности, если знать, что он родился в Египте, происходил из александрийских греков, провел детство в Англии и Франции, но подростком вернулся с семьей в Александрию, потом в Константинополь, затем обратно в Александрию, и все эти метания получились из-за всяких экономических и военных потрясений тех лет, семье всегда было трудно, а сам Кавафис был геем, и эллинистическое спокойное отношение к этой теме — утерянная аркадия, и не только для геев. Кавафис умер в 1933 году в день своего семидесятилетия от рака горла.

"Итака" — мое любимое:

Отправляясь на Итаку, молись, чтобы путь был длинным,
полным открытий, радости, приключений.
Не страшись ни циклопов, ни лестригонов,
не бойся разгневанного Посейдона.
Помни: ты не столкнешься с ними,
покуда душой ты бодр и возвышен мыслью,
покуда возвышенное волненье
владеет тобой и питает сердце.
Ни циклопы, ни лестригоны,
ни разгневанный Посейдон не в силах
остановить тебя – если только
у тебя самого в душе они не гнездятся,
если твоя душа не вынудит их возникнуть.
Молись, чтоб путь оказался длинным,
с множеством летних дней, когда,
трепеща от счастья и предвкушенья,
на рассвете ты будешь вплывать впервые
в незнакомые гавани. Медли на Финикийских
базарах, толкайся в лавчонках, щупай
ткани, янтарь, перламутр, кораллы,
вещицы, сделанные из эбена,
скупай благовонья и притиранья,
притиранья и благовония всех сортов;
странствуй по городам Египта,
учись, все время учись у тех, кто обладает знаньем.
Постоянно помни про Итаку – ибо это
цель твоего путешествия. Не старайся
сократить его. Лучше наоборот
дать растянуться ему на годы,
чтоб достигнуть острова в старости обогащенным
опытом странствий, не ожидая
от Итаки никаких чудес.
Итака тебя привела в движенье.
Не будь ее, ты б не пустился в путь.
Больше она дать ничего не может.
Даже крайне убогой ты Итакой не обманут.
Умудренный опытом, всякое повидавший,
ты легко догадаешься, что Итака эта значит.

PS. К тому же мне хорошо и просторно в свободных ямбах, а таких стихов у Кавафиса много.