Люди среди людей 2

"Бен среди людей", Дорис Лессинг

Однако первая книга заканчивается на достаточно безысходной и неопределенной ноте, поэтому через несколько лет Лессинг возвращается к своему герою и вводит его, собственно, в мир. Ее интонация остается такой же ровной и невовлеченной, но по сравнению с психологическим макабром первой книги, «Бен среди людей» читается положительно как триллер. Пересказывать сюжет — значит пересказать всю книгу, поскольку она так насыщена событиями, выписанными с такой динамикой, что необходимости перегружать книгу «авторскими отступлениями» просто нет.

Бену 18 лет, но выглядит он на 35. В результате целой череды обманов (включая перевозку крупной партии героина во Францию, съемки в несостоявшемся фильме и спасение от бесчеловечных маньяков-ученых) он оказывается в Южной Америке, где ему обещают встречу с «его народом» (а мы к этому времени уже понимаем, что Бен — странная загадка природы, «потерянное звено» человеческого развития, «снежный человек», родившийся у современной женщины). И единственный способ примириться с окружающим миром — броситься в холодную пропасть высоко в горах. Дорис Лессинг строит сюжет так, что не сочувствовать этому странному и необъяснимому существу просто невозможно, а богатые литературные аллюзии (от «Кандида» до Маркеса) опять-таки обманчиво простого текста расцвечивают ткань повествования и придают ему глубину.

Со смертью матриарха английской словесности уже не спросишь, что она хотела сказать этой странной дилогией, но мы-то нам на что? Мы можем и свои выводы делать. И одним из них может быть такой: ну вот нарожаете вы детей, маленькие смешные люди, — и что с ними дальше делать, хоть знаете? То-то и оно. Сама Дорис Лессинг за свою долгую жизнь похоронила двух сыновей. А вот дочка жива до сих пор.

Нейробиологическая апология физкультуры

«Странная девочка, которая влюбилась в мозг», Венди Сузуки

Вот у вас есть guilty pleasure — если говорить о книгах? То есть что вы читаете с вот этим вот странноватого рода чувством удовольствия, когда никто не видит? У меня в эту категорию идут все тексты вроде «Как все успевать и оставаться в своем уме», «Пять простых шагов к величию», «Три вопроса, которые нужно задать себе, чтобы найти цель в жизни», «И рыбку съесть, и на люстре покататься: почему не надо выбирать что-то одно» и т.д. «Золотой закон личной эффективности: просто закройте эту статью и работайте дальше». Собственно книги — почти никогда, потому что это же куча времени! Можешь не читать — не читай. Всегда есть что-то, что ты не можешь не прочесть. Но вот давеча приключилось: я не удержалась, потому что — ну нейробиология же. Нейробиология это очень интересно. И сама по себе и, отдельно, как потенциальный источник информации о том, как лучше «договариваться» со своим мозгом изо дня в день, чтобы, знаете, нормально все делать и нормально все было. Тут-то «Странная девочка» и попалась мне на глаза. «Как жить и выжить», взгляд нейробиолога. Комбо.

Доктор Венди Сузуки изучает паттерны мозговой активности, лежащие в основе механизма долговременной памяти. У Венди Сузуки прекрасная лаборатория в Нью-Йорке, Анни Лейбовиц фотографирует ее как женщину, добившуюся выдающихся вещей на своей стезе, Венди Сузуки — известный на весь мир ученый. Но в 40 лет ей приходит в голову, что больше в ее жизни ничего нет, и что ее это, пожалуй, не устраивает. Тогда она решает поменять образ жизни, заниматься спортом и разобраться с эмоциональной жизнью — что и проделывает, анализируя каждый свой чих в этом направлении с точки зрения работы мозга. Нет, не читайте, пожалуйста, аннотацию, никаких «уникальных методик» эта книга не предложит. Но кое-что о мозге (особенно, если вы раньше на эту тему почти не читали) все-таки расскажет. Как почти с любым селф-хелпом, у меня были здесь определенные трудности с переизбытком восторженности у автора, но мало ли.

Эта книжка всецело подчинена цели убедить читателя, что физические упражнения — большое счастье и подарок для его, читателя, мозга. Получить утилитарную пользу от нее вы сможете, только если ваши цели совпадают с целями автора, а это, в общем-то, запросто. Вполне возможно, вы хотите хорошенько, качественно сформировать в себе твердое убеждение, что пора, пора уже регулярно начинать заниматься физическими упражнениями. И вам для этих целей нужен подробный, иллюстрированный личными историями и научными экспериментами рассказ, почему упражнения хороши и для памяти, и для внимания, и для настроения, и для творчества — и как это обусловлено работой нашего мозга. В таком случае откройте сознание и постарайтесь послушать автора, как слушали бы невероятно подкованного и очень, очень, очень вдохновленного своими идеями собеседника.

Главное, не забудьте потом ключевой пункт в этой затее.

На стене полно теней от деревьев (Многоточье)

«Сто стихотворений. 1961—1970», Леонид Аронзон

Леонида Аронзона — поэта, в середине 1960-х принадлежавшего к кругу «Малой Садовой», а в 1970-м погибшего при странных обстоятельствах в возрасте тридцати одного года, — при жизни практически не печатали. Да и после смерти его не печатали довольно долго – в 1979 году составленный Еленой Шварц сборник Аронзона вышел приложением к самиздатовскому журналу «Часы» (спустя годы сборник был переиздан сначала в Иерусалиме, потом в Санкт-Петербурге), в 1990-м вышла составленная Владимиром Эрлем книга «Стихотворения», а потом, в 2006-м, «Издательство Ивана Лимбаха» сделало его двухтомник, почти сразу ставший библиографической редкостью, - на сегодняшний день это самое полное собрание стихов поэта. И вот, наконец, выходит очередная его книга — издательство «Барбарис», которое выпускает книги редко, но метко, начинает издание серии, посвященной поэту, и первая книга в серии называется «Сто стихотворений. 1961—1970». Если посмотреть на это событие с точки зрения не повседневности с ее проблемами и заботами, а с точки зрения культуры вообще, то выход этой книги – одно из главных событий Года литературы, что бы ни значило это странное бюрократическое понятие. Представить себе ленинградскую культуру в частности и российскую (советскую неподцензурную) в целом без текстов Аронзона невозможно. И будет очень обидно, если книга «Сто стихотворений» окажется незамеченной, как уже неоднократно случалось с не менее важными для понимания русской литературы второй половины ХХ века книгами.

***

Вымершим миром, немым отпечатком
тучи стынут на вогнутом небе,
слово — как тупость, и ветер из кадки
плещет ливень в оглохшую невидаль.

Памяти нет, ни мечты и не времени,
выпали мысли, остались глаза,
сплошной можжевельник сжимается в темень,
сосны и тени по жутким лесам.

Нет ни тебя, ни его, и в корзине
листьев <и> сучьев, свалившись на дно,
светит луна — ни отнять, ни унизить,
ни потерять, ни понять не дано.

***

На стене полно теней
от деревьев (Многоточье)
Я проснулся среди ночи:
жизнь дана, что делать с ней?

В рай допущенный заочно,
я летал в него во сне,
но проснулся среди ночи:
жизнь дана, что делать с ней?

Хоть и ночи все длинней,
сутки те же, не короче.
Я проснулся среди ночи:
жизнь дана, что делать с ней?

Жизнь дана, что делать с ней?
Я проснулся среди ночи.
О жена моя, воочью
ты прекрасна, как во сне!

***

Несчастно как-то в Петербурге.
Посмотришь в небо — где оно?
Лишь лета нежилой каркас
гостит в пустом моем лорнете.
Полулежу. Полулечу.
Кто там полулетит навстречу?
Друг другу в приоткрытый рот,
кивком раскланявшись, влетаем.
Нет, даже ангела пером
нельзя писать в такую пору:
«Деревья заперты на ключ,
но листьев, листьев шум откуда?»

***

В двух шагах за тобою рассвет.
Ты стоишь вдоль прекрасного сада.
Я смотрю — но прекрасного нет,
только тихо и радостно рядом.

Только осень разбросила сеть,
ловит души для райской альковни.
Дай нам Бог в этот миг умереть,
и, дай Бог, ничего не запомнив.

***

Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.

И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!

Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.

Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?

Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.

Ни самого нагана. Видит Бог,
чтоб застрелиться тут не надо ничего.

***

Приближаются ночью друг к другу мосты
И садов и церквей блекнет лучшее золото,
сквозь пейзажи в постель ты идешь, это ты
к моей жизни, как бабочка, насмерть приколота.

Волков бояться — в лес не ходить

"Бегущая с волками", Кларисса Пинкола Эстес

Очень сложно рассказывать о том, что намного мудрее и глубже, чем сиюминутная способность воспринимать.

Как правило, я читаю очень быстро. Эту книгу я читала медленно, да ещё и делала перерывы после каждой главы. Как разговор с Учителем — имеет больше смысла разговаривать понемногу, чтобы успевать осмыслять и впитывать полученные ощущения и озарения.

Бегущая с Волками — это гимн. Это воспевание женской сущности, сути, дикости, радости и чуткости.

Это плач. По утратившим себя, по сомневающимся, по покорённым обществом, по боящимся соединиться с внутренним хаосом, по тревожащимся о смерти, ибо смерть есть жизнь.

Это карта, компас и фонарь. В каждой главе я находила ответы на вопросы моей жизни, отношений с родными и любимым мужчиной, отношением со своим телом, со здоровьем и смертью.

Это то, что на самом деле надо читать тем, кто браузит интернет в поисках тренингов по раскрытию женственности, кто гуглит энциклопедии для маленьких принцесс (во взрослом их варианте, конечно), кто читает всякие паблики по удержанию или нахождению мужчин, рецепты счастливой жизни, обретению себя и потере оков. Это то, что стоит прочесть любой женщине, когда ей кажется, что она "больше_не_может" — неважно, что.

И будьте готовы, что это не развлекательная литература, не полупережёванная пища.

Это анализ сказаний малых народностей, тех, что у многих племён совпадают вплоть до деталей. Мы читаем сказку, настоящую историю, не прилизанную социумом, без пушистых бантиков, прикрывающих настоящую кожу, плоть и кости. Сказки в этой книге страшные, искренние, из тех времён, когда всё племя принимало участие в рождениях и отпеваниях, когда не боялись проявлений не напудренной жизни.

Кстати, читали же мы в детстве сказки братьев Гримм. И ничего. Ну, хромые, косые, лукавые, ну подсыпают прах в пироги, ну, толкут кости. Мы с младенчества знали, что это нормально, бывает и хуже — кто-то вон вообще без велосипеда всю жизнь живёт.

Рассказав нам сказку, Кларисса Эстес начинает подробно объяснять, что значит почти каждое слово в этой сказке. Почему мачеха выгоняет падчерицу в лес. Кто такая Баба Яга, что за поручения она даёт. Что олицетворяет Синяя Борода, надо ли было лезть в его подвал, и когда мы в жизни поступаем так же. Что такое ковёр-самолёт. И так далее. И так далее.

Медленно, спокойно, следя, чтобы мы не захлебнулись, Эстес поит нас живой водой, одновременно показывая, как самим пробираться от источника к источнику.

За время прочтения книги я посадила дерево (оно успело вырасти и окрепнуть), построила дом и переехала туда.

Попердяй, обзовуха и боль

"Крещенные крестами. Записки на коленках", Эдуард Кочергин

Конечно же, мы все читали мемуары жертв сталинского террора и свидетелей тогдашнего кошмара, и читали их в изобилии. Конечно же, мы (я имею в виду, мы – нормальные человеческие люди) не можем не ужасаться, их читая. Но есть особенный подраздел этого корпуса книг – небольшой, но самый страшный: это рассказы тех, кто тогда был ребенком. Конечно, невозможно спокойно читать никакую книгу, рассказывающую о тогдашних временах, но страдания и трагедии взрослых людей – они, как это ни цинично звучит, нам все же попривычней уже, а вот когда речь идет о детях, у меня, к примеру, сердце начинает практически разрываться. Тут ужасность имеет два параметра: первый – это беззащитность совсем маленького ребенка перед злом и легко воспитуемая звериность в ребенке постарше, как ответ на это зло.

Эта книга – о том, как маленький сын “врагов народа” выживал в тюрьмоподобных воспитательных заведениях, как он оттуда сбегал, с какими людьми встречался за детдомовской решеткой и на опасной свободе. Книжка – не вымысел, автор и был тем маленьким сыном, но написана как натуральная хорошая литература. Емкий, мощный лексикон – наполовину блатной, а наполовину – из явно самоизобретенных выражений и слов, ну, по крайней мере, мне многие слова из словаря Кочергина показались незнакомыми, но интуитивно понятными, потому что живыми. Кто такие “помоганцы” и “попердяй”, что это – “шкварник” и “обзовуха”?.. И персонажи, персонажи – чистый бестиарий! Точнее, грязный и страшноватый. За небольшими исключениями – ну, вот таким боком повернулся тогда мир к маленькому “зверенышу”, как он сам себя называет, а тогдашний свой мир называет “людской тайгой”. К счастью, звереныш не вырос в зверя, а стал театральным художником – и не простым даже, а народным, академиком, лауреатом госпремий и главным в театре имени Товстоногова. Но сколько же таких малышей тайга превратила в жестоких хищников или равнодушно сожрала...

Что делать нам в деревне?

Как справиться с зимней хандрой при помощи нашего литературного концерта

Если вы не забыли, у нас — сплошное торжество крестьян:

Вопрос, как видим, прозвучал, поэтому честь книжных радио-жокеев велит на него честно ответить.

Можно уйти в Ривенделл, посмотреть на эльфов:

Можно уйти в моря половить китов:

Или побегать по двору с курами (как в романе американской поэтессы Сапфир, по которому сняли кино, по которому сочинили песенку):

Можно сходить в оперу и поохотиться там на призраков:

Можно слетать на Марс — ну или прилететь с него на эту странную и чужую землю и основать на ней культ:

Можно забраться с любимой героиней книги на чердак:

Можно спеть себе колыбельную и лечь поспать:

Можно повыкрикивать лот № 49, вдруг отзовется:

Спеть Дерриде о своей любви к нему тоже можно:

Ну или попрыгать с Зигмундом Фройдом по прибрежным камням:

А еще можно послушать ветер в ивах и напиться вина из одуванчиков:

Без кадрили с омаром в эти долгие зимние вечера тоже никак не обойтись:

Главное в эту пору (да и не только в нее) — не забывать добрый совет Книги, которую обычно так и пишут с заглавной: все не обязательно так, как оно выглядит в окно (ну или написано в книжке, если уж на то пошло):

А все почему? Правильно: потому, что мы тут все — пришпоренные читатели:

Откуда растут практически все ноги и торчат практически все уши

"Дюна", Фрэнк Герберт

Я не должен бояться.
Страх — убийца разума.
Страх — это маленькая смерть, влекущая за собой полное уничтожение.
Я встречусь лицом к лицу со своим страхом.
Я позволю ему пройти через меня и сквозь меня.
И, когда он уйдет, я обращу свой внутренний взор на его путь.
Там, где был страх, не будет ничего.
Останусь лишь я.
— Литания против страха, "Дюна"

В этом году исполнилось 50 лет со дня публикации романа американского классика фантастики Фрэнка Герберта "Дюна". И это очередной повод сказать сакраментальное: "Не читали? Завидую".

Этот роман я собираюсь перечитывать еще по меньшей мере пару раз — между 40 и 50, а потом, если повезет — ближе к 70. Впервые я читала его года в 22-23 — и пережила потрясение. Лишь погодя, нахватавшись еще всякого-разного в мировой литературе, я поняла, сколько всего понавырастало из Герберта. Он напихал столько богатых, густых идей в свой мир Дюны (планеты Арракиса), что их хватило потом на десятки авторов и романов магического реализма, эзотерики, замаскированной под художественную прозу, трансгрессивки и многих других попыток объединить известные человеку старые мистические традиции с сильными ненатужными саспенсом и движухой. У Герберта я впервые увидела, как красиво можно обустроить мистику ислама, экологическое мышление, придворные интриги, боевые искусства и разные интересные вещества в убедительной поражающей воображение космоопере. После Герберта многое из далее читавшегося показалось более или менее талантливой перепевкой. Герберт сделал всех, на много десятилетий вперед. Я не утверждаю, что таких прометеев литература не знала — знала-знала, конечно, — однако не поленитесь влезть в мир Дюны и исчезнуть в нем (гарантированно). Вы поймете, о чем я.

Люди среди людей 1

"Пятый ребенок", Дорис Лессинг

Странная дилогия выдающейся английской писательницы ХХ века Дорис Лессинг, хорошо знакомой российскому читателю еще с советских времен. В «Пятом ребенке» классик и нобелевский лауреат отходит от своего традиционного видения мира в духе «критического реализма» (как в массивной пенталогии «Дети насилия») и, как можно ожидать от большого мастера, талантливо играет с «популярными» жанрами.

Первая книга «Пятый ребенок» начинается с довольно долгого, обманчиво спокойного и подчеркнуто реалистичного повествования рассказывающего о средней семье и ее жизни, предшествовавшей рождению пятого ребенка — Бена. По ходу дела мы выясняем, что, родив четверых, мать пятого особо не желала, а тут еще и ребеночек получился странный — его пугались дети и домашние животные, которых (существует подозрение) он душил уже года в два. Ребенок практически неразвит, но очень силен, и в грудном возрасте сильно мучает мамочку — в частности, тем, что постоянно орет. Вплоть до того, что сердобольные родственники с вялого согласия матери сдают странного ребеночка в жуткую больницу для недоразвитых, где их медленно успокаивают и убивают. Через некоторое время мать, в которой проснулся наконец родительский инстинкт и совесть, вызволяет свое чадо из этого кошмара. Обширное семейство с годами вынужденно рассеивается (включая отца, который все больше времени проводит на работе — все из-за непонятного ребенка), и мать остается в доме одна с ним. Поскольку ребенок совершенно неуправляем, его держат взаперти, но находят ему кого-то вроде няньки — хиппи и байкера, который вводит его в свою компанию, и Бен все больше времени начинает проводить с этими «сомнительными» с филистерской точки зрения личностями, которые одни относятся к нему по-человечески. Роман заканчивается тем, что мать сознает, что ребенок, должно быть, — совершенно не от мира сего, чужой в этом мире.

Лессинг в этой книге делает одну очень интересную штуку — в традиционное ровное повествование (безоценочно рассказываемую историю) вправляет двойное дно, и не одно. С одной стороны, это привычный роман с хитрыми поворотами сюжета, изложенный ровным и спокойным голосом отстраненного наблюдателя, который лишь изредка позволяет себе вмешаться в жизнь персонажей (главным образом — второстепенных, например, сообщить об их дальнейшей судьбе). С другой стороны — жуткий готический сказ, создающий ощущение безысходного ужаса, растворенного в обыденности, этакий «новый Франкенштейн», чудищем коего и является, по сути дела, несчастный маленький Бен. С третьей стороны, это социально-психологический этюд, подвергающий пристальному пересмотру до сих пор актуальные проблемы материнства, воспитания и человеческих ценностей вообще, но при этом, книга не выглядит трактатом, ибо, как это свойственно хорошей английской литературе, идеологическая составляющая не выпячивается в авторских монологах или речах персонажей, а рисуется собственно сюжетом и его перипетиями (за что российские читатели и любят английскую литературу — за фантазию). И вот эта игра (в том числе, с чисто литературными темами и сюжетами) придает «Пятому ребенку» богатую многомерность.

Под одеждой люди голые

"Я, ты, он, она и другие извращенцы: Об инстинктах, которых мы стыдимся", Джесси Беринг

Давайте представим, что у нас с вами нормальное общество. Что кинофестиваль "Бок о Бок" вовсе не вынужден приглашать двоих охранников на маленький мастер-класс по рисованию комиксов, никто не запрещает подвижнический проект по психологической поддержке ЛГБТ-подростков "Дети-404", нет такого понятия в законе "пропаганда нетрадиционных сексуальных отношений", словом, давайте сделаем ментальное усилие и представим на одну волшебную минутку, что все наши соотечественники вдруг оказались в здравом уме. Насладитесь этой картинкой. Вот единороги, вот радуги, вот адекватное разумное отношение к вопросу человеческих предпочтений в сексе, как мы его, отношение, представляем в идеале. Даже, пойдем дальше, дети растут в среде, в которой любой из них чувствует себя в безопасности, — их не будут дразнить в школе, от них не отрекутся родители, их не упекут в психиатрическую лечебницу, если они вдруг поймут, что испытывают эротические чувства к кому-то не тому. У них не развивается дистресс, они не начинают чувствовать ненависть к самим себе — и страх, что все отвернутся от них и жизнь будет потеряна. То есть совсем-совсем все дети, да?

Красота. Ладно. А что вы, адекватный человек, скажете о форме сексуальности, когда кто-то возбуждается только от фантазии о пенисе коня? или от того, что привлекательный человек чихает? Или о ком-то, кто не может испытать эротического удовольствия, если второй участник полового акта — не камень, покрытый мхом? труп? ребенок?

Необходимо честно осмыслить и держать в голове знание, что никто — ни один — из этих людей не выбирал свою сексуальную ориентацию. И она — навсегда. Каждый из них, начиная с подросткового возраста, живет в шкафу, полном кошмаров и стыда, потому что знает наверняка, что столкнется только с осмеянием, отвращением и осуждением, если хоть одна живая душа узнает его секрет. При этом, простите, камню ничего не будет. А в случае педофилии важно помнить, что сексуальная ориентация и половое поведение — это не одно и тоже. Но только вообразите — и отследите свою реакцию. Вы, может, и будете тем человеком, который посмеется или в ужасе осудит.

С другой стороны, вполне вероятно, вам и самому есть что скрывать.

Джесси Беринг последовательно разворачивает перед нами детальную картину человеческой сексуальности, причудливую, странную и многими местами непрезентабельную, разбирает историю ее изучения, сложности, с которыми сталкиваются исследователи, теории развития и обусловленности, механизмы работы, и даже причины и механизмы самого вот этого нашего отвращения, и старается оставаться в координатах уравновешенного разума в самых тонких, сложных и морально тяжелых вопросах. Именно здесь-то и нужно, чтобы мы вдохнули, выдохнули и постарались мыслить здраво. Он предлагает отбросить привычные и невероятно неинструментальные ментальные костыли вроде понятий "мораль" или "естественность", и в своих оценках опираться только на реальный субъективный вред, а на разные социокультурные конструкты не опираться — мы же в курсе, что они сильнейшим образом варьируются.

Каждый шаг, который помогает еще немного преодолеть нашу склонность к стереотипизации, развитую в ходе эволюции, и настраивает нам оптику так, чтобы видеть человека, — шаг вперед. Цивилизации еще переть и переть. Спасибо Берингу за вершины ясности мышления, и за то, что ясность эта одухотворена глубокой эмпатией — и как следует приправлена иронией.

Кроме того, что это, понятное дело, страшно увлекательная (ну как же!) и яркая книга, она, мне кажется, еще и очень важная.

И познавательная, конечно. Местами даже чересчур познавательная.

Но я еще найду единственный размер…

«Колёр локаль», Сергей Чудаков

Про Сергея Чудакова не слишком много известно. Вернее, наоборот, – известно слишком много, но все это – «по слухам», «по словам», сплошные домыслы. Даже с его смертью ничего непонятно – долгие годы говорили о его насильственной смерти, а еще ходили слухи о том, что он замерз в подъезде в 1973 году, Бродский тогда написал стихотворение «На смерть друга», а теперь считается, что он умер на одной московской улице от сердечного приступа в октябре 1997-го. С его жизнью дела обстоят не лучше – просто авантюрный роман, а не жизнь поэта.

Первая публикация его стихов случилась в 1956 году в «Синтаксисе». В 1978 году в опубликованном романе Олега Михайлова «Час разлуки» были напечатаны стихи Чудакова – как стихи одного из романных персонажей. В 1980-м его тексты появились в сборнике «У Голубой лагуны» (США), а потом, в 1990-е, выходили уже в российских сборниках. О поэте писал Константин Кузьминский, Евгений Рейн и Всеволод Некрасов. Наиболее полный сборник его стихов (основанный на машинописном сборнике Чудакова из архива филолога Дмитрия Ляликова) вышел в середине 2000-х. Книга называется «Колёр локаль», и вот несколько текстов из нее – почитайте.

***

О как мы легко одеваем рванье
И фрак выпрямляющий спину
О как мы легко принимаем вранье
За липу чернуху лепнину

Я двери борделя и двери тюрьмы
Ударом ботинка открою
О как различаем предателя мы
И как он нам нужен порою

Остались мы с носом остались вдвоем
Как дети к ладошке ладошка
Безвыходность климат в котором живем
И смерть составная матрешка

Билеты в читальню ключи от квартир
Монеты и презервативы
У нас удивительно маленький мир
Детали его некрасивы

Заманят заплатят приставят к стене
Мочитесь и жалуйтесь богу
О брат мой попробуй увидеть во мне
Убийцу и труп понемногу

***

Но я еще найду единственный размер

прямой как шпага и такой счастливый

что почернеет мраморный Гомер

от зависти простой и справедливой

У мальчика в глазах зажгу пучки огня

поэтам всем с вином устрою ужин
и даже женщина что бросила меня
на время прекратит сношенья с мужем.

***

Чем питается ссыльный. Чем Бог пошлет
перелетную птицу стреляет влет
и в болотную рыбу летит динамит
когда чувствует он аппетит.

Что мечтается ссыльному. Знает черт
он приехал фланером на антикурорт
и последние деньги тратит на флирт
с местной дамой по имени спирт.

***

Пушкина играли на рояле
Пушкина убили на дуэли
Попросив тарелочку морошки
Он скончался возле книжной полки

В ледяной воде из мерзлых комьев
Похоронен Пушкин незабвенный
Нас ведь тоже с пулями знакомят
Вешаемся мы вскрываем вены

Попадаем часто под машины
С лестниц нас швыряют в пьяном виде
Мы живем — возней своей мышиной
Небольшого Пушкина обидев

Небольшой чугунный знаменитый
В одиноком от мороза сквере
Он стоит (дублер и заменитель)
Горько сожалея о потере

Юности и званья камер-юнкер
Славы песни девок в Кишиневе
Гончаровой в белой нижней юбке
Смерти с настоящей тишиною.

P.S. Удивительное совпадение - в рамках книжной ярмарки №on/fiction в пятницу, 27 ноября, на презентации альманаха «Acta samizdatica / Записки о самиздате» будет прочитана недавно обнаруженная в архиве ФСБ поэма Сергея Чудакова. Приходите!

Как Спящей Красавице поцеловать саму себя

"Долгие прогулки", Джулия Кэмерон

Помните, когда диснеевская Золушка осознала себя красивой?

Когда надела платье от феи-крестной и повертелась перед зеркалом.

Джулия Кэмерон считает, что именно так и должно происходить само осознание художника, писателя, танцора... творца.

Но мы живем среди кривых зеркал, очень хорошо зная, что актерской карьерой не заработаешь, что надо заниматься настоящим делом, серьезным, и пора уже повзрослеть и забыть "эти глупости". Глядя в зеркало творчества мы видим у себя несоразмерно большой нос и кривые брови.

— Что ты о себе возомнил? Тоже мне, Пушкин!

Книга дорогой нашей Джулии Кэмерон является тем зеркалом, которое каждому стоит носить в косметичке или любом другом потайном кармашке сердца. Она показывает нам, что признать себя творцом можно и нужно. Она отучает нас от модели, когда это признание рождается мучительно, стыдливо, готовое к отторжению и насмешкам.

— Я давно хотел вам сказать... вы считали меня нормальным... и я старался, я правда старался быть, как все... но я не могу больше отрицать, природу не скроешь... я... пишу рассказы! (громовая тишина; изумленные взгляды, полные негодования и невозможности поверить и принять, ведь все считали его программистом!)

Как хороший терапевт, Джулия Кэмерон помогает нам определить свою идентичность, осознать свои масштабы, научиться выражать творчество в творчестве, а не в драматизации жизни. Она подсказывает, что мы имеем право защищать свои границы, заниматься любимым делом без стыда, рисковать и не опускать руки всякий раз, когда что-то идет не так.

"Сказать, что мне нравится в Боге? Деревья кривые, горы неровные, многие его создания выглядят странно, но он все это сотворил. Не позволил себе думать, что из-за какого-нибудь трубкозуба лишается права заниматься творчеством. У него не опустились руки после того, как из них вышла иглобрюхая рыба. Нет, Бог продолжил свое дело — и продолжает до сих пор".

Ах да, а Долгие Прогулки — это ещё один инструмент самовоскрешения. Те, кто читал другие книги Кэмерон (и те, кто не читал, тоже могут) знать про Утренние Страницы — способ вынуть из себя все, что жжет душу, что тревожит и мешает сосредоточиться на творении, очиститься; и про Творческие Свидания — способ напитать себя, вдохновиться легко и через игру. Долгие Прогулки (на самом деле хотя бы по двадцать минут), как проповедует Кэмерон, помогут впитать полученное вдохновение, рассортировать его, и дадут внутренний простор.

Да будет так.

Бах! Бах! Бах! Пиу-пиу-пиу.

"Зимняя дорога", Леонид Юзефович, "В якутской тайге", Иван Строд

Леонид Юзефович написал историю противостояния белогвардейского военачальника Пепеляева и красногвардейского военачальника Строда в 20-е годы в Якутии. Написал, как обычно, тонко, деликатно, с очень аккуратно темперированными эмоциями – собственно, так, как и стоит, на мой взгляд, писать исторический, что называется, нон-фикшн. Не обременяя его эмоциями, а оставляя эмоции на усмотрение неглупого читателя (а хоть бы и глупого, но мы про него не будем думать). Предоставляя читателю факты, хорошо сложенные в композицию – да что там “в композицию” – в трагедию, конечно. Которая нам, обитателям европейской части бескрайней России, да к тому же России начала XXI века, без Юзефовича вряд ли была бы известна – а в таких подробностях – уж точно.

Автор неоднократно апеллирует к воспоминаниям одного из якутских дуэлянтов – Ивана Строда. И я не смог не отрыть любознательно эти воспоминания. К сожалению, первый, наиболее эмоциональный вариант, вышедший в начале 30-х, мне достать не удалось, и пришлось довольствоваться изданием 1961 года, уже немножечко откастрированным.

Это совершенно дикая книжка. Ни за что не назову ее хорошей (неважно по какому параметру – она плоха по всем параметрам, если воспринимать ее как литературу), но автор настолько полной грудью дышит страшным воздухом гражданской войны, что ее миазмы выдыхаются им обратно практически без изменений. Неумелая до комизма напыщенность слога, многое говорящая понимающему читателю про недоучившегося, недоросшего, несформировавшегося, но жутко пассионарного автора, попытки из рассказа о страшном сделать еще и рассказ как бы “красивый” – вот это вот все делает не книжку, нет, а тот кусок безжалостной войны живым, натуральным – и это-то и вызывает нелитературный ужас.

“Некоторые из них, настигнутые шальной певучей пулей, черным бугром падают на ледяную грудь озера”.

“Коротко подстриженные черные усы резко оттеняли бескровное, с энергичным подбородком лицо. Лет тридцати, хорошо сложенный, видимо отличный спортсмен, умирающий произвел на присутствующих сильное впечатление”.

“ – Кто идет?
Бах! Бах! Бах! – ответили выстелы.
Пиу-пиу-пиу – пропищали быстрые невидимые пули”.

Было бы оно смешно, если б оно было не про гражданскую войну, в которой совершенно одинаковые люди убивали друг друга.
Кстати, страна, за будущее которой (хоть и разное) воевали Пепеляев и Строд, убила их обоих. Оба были расстреляны в одном (1938-м) году.

Еще Мартин Лютер...

Предъярмарочный эфир

В ближайшую среду стартует любимейшая, лучшая в России книжная ярмарка NonFiction — в семнадцатый раз. Эта читательско-издательская вакханалия, происходящая по традиции в ЦДХ на Крымском валу, длится пять дней, и всякий раз это событие и восторг для всех влюбленных в буквы и их сочетания. В этом году фокус ярмарки — на испаноязычной литературе.

Понятно, что NonFiction — сравнительно юная и, конечно, не самая грандиозная по масштабам международная книжная ярмарка (что не умаляет нашей с вами к ней любви). И, в отличие от большинства европейских ярмарок, эта — не только В-2-В, но и, в основном, B-2-C, т.е. книгоиздатели — читатели, а не исключительно книгоиздатели — книготорговцы — литературные агенты. Крупнейшая в мире ярмарка для читателей в смысле посещаемости — Калькуттская (Колкатская), которой на следующий год исполнится 40 лет.

Однако этот эфир мы посвящаем старейшей (судя по всему) книжной ярмарке на свете, хоть она преимущественно деловая, то есть не для читателей, а для цеховых умельцев книжного рынка. Речь о Франкфуртской книжной ярмарке.

Франкфуртская книжная ярмарка стала одним из важнейших событий книжного мира уже к 1569 году, на ней встречались почти сто книгопечатников со всей Германии, Швейцарии, Франции, Италии и Нидерландов. Город обеспечивал участников местами для встреч и складским пространством (книги, не распроданные на ярмарке, оставались на хранение до следующего раза). Изначально ФКЯ проходила дважды в год, весной и осенью, ныне — раз в год, в середине октября.

Сведений об истории ФКЯ сохранилось предостаточно. Первые книгопечатники ради продаж на этой легендарной ярмарке были готовы на многое. К примеру, в 1534 году женевский печатник Кристоф Фрошауэр (ок. 1490 — 1564) привез на ФКЯ 2000 экземпляров одного из первых атласов мира, в которых уже были карты обеих Америк, — "Epitome trium terrae partium" Иоахима Вадиана (1484–1551). К 1574 г., по словам французского книгопечатника Анри Эстьенна (ок. 1528–1598), Франкфуртская ярмарка стала "la nouvelle Athenes" (новыми Афинами). Каталоги книг, выставленных на продажу, печатались с 1590 г. вплоть до конца XIX века, и по сохранившимся экземплярам можно в подробностях судить о диапазоне книг, печатавшихся в Европе того времени.

За свою более чем пятисотлетнюю историю ФКЯ переживала и трудные времена. Например, в 1579 г. император Священной Римской империи Рудольф II (1552–1612), невзирая на свободное хождение протестантских и католических изданий в первое столетие после Гутенберга, ввел цензуру на выставляемые книги, и многие книгопечатники и торговцы переместились в Лейпциг.

А вот что писал в 1998 г. о своем посещении ФКЯ Ралф Милтон в книге "Ангелы в красных подтяжках":

"Издатели слишком много курят, немцы тоже много курят, а немецкие издатели вообще кислорода не нюхали. Ярмарка потрясает и удушает самими разными способами.

Устроители говорят, что она — старейшая. Все так: мой друг-историк Джералд Хоббз утверждает, что про нее писал еще Мартин Лютер.

Крупнейшая? Ну, я не в силах вообразить ничего масштабнее. Представьте залу размером с футбольное поле. Ряды и ряды стендов. Теперь представьте три этажа футбольных полей. И четыре здания в три этажа футбольных полей. Лес книг, буквально. Вот что такое Франкфуртская ярмарка".

По материалам книг:

The Book in Society: An Introduction to Print Culture, by Solveig Robinson, 2013 by Broadview Press
Angels in Red Suspenders: An Unconventional and Humorous Approach to Spirituality, by Ralph Milton, 1998 by Northstone Publishing

Обитаемый миф

"Ильгет. Три имени судьбы", Александр Григоренко

Как я уже неоднократно сообщала, правильно сделанный миф — это подарок. Профессор говорил нам, что, дескать, придумать лиловое солнце — одно дело, а мир, в котором это лиловое солнце будет уместно, — совсем другое. Григоренко сам человек сибирский — и родился, и живет там же, — и обе свои книги (у него есть еще первый роман, "Мэбэт", который я тоже с интересом и осторожным удовольствием читала) сделал так, что я ему верю. Такую фактуру испортить можно в два счета, то есть сделать вот это совершенно чужое (для меня) пространство шаманского севера недостоверным. Александр Григоренко все устроил так, что я никакой недостоверности не улавливаю. И ухитрился втиснуть в не очень толстую книгу сильный и цельный эпос.

Жизнь той части человечества, которая живет на Севере, да еще и не теперь, а века и века назад, так же далека от мироустройства, которое есть в голове у западного жителя, как, скажем, китайская. Вот вроде в сути нам всем надо одного и того же, но штука в том, что это "одно и то же" в разных культурах смешано в головах носителей в очень разных пропорциях (да и между отдельными людьми все по-разному, но все-таки в пределах одной культуры фигуры умолчания более-менее смахивают друг на друга) и в разном порядке сложено в стопку. И представления о чести, доблести, достоинстве, верности и цене жизни, понятно, у героев из "Ильгета" очень отдельные, и засекать и разглядывать изумление, какие возникают при сверке своих часов с вот этими, — часть поучительной нагрузки этого романа. А роман о-о-о-очень воспитательный. То есть есть там и приключения, и всякие интриги, и адреналиновые обстоятельства, но вообще, конечно, это нравоучительное чтение. Причем нравоучительное в очень специфическом и свежем смысле: такие тексты отмывают от залапанности те самые понятия о доблести, чести, достоинстве, целях, средствах и смыслах — и создают контекст, в котором эти понятия делаются не абстрактными, а не нагруженными эмоционально, кусками хрусталя эдакими они становятся. Примерно так имело бы смысл объяснять инопланетянам, как у нас тут все устроено.

PS. Единственная беда этого издания, помимо опечаток, — полная замена длинных тире на короткие, по всему тексту. Меня лично мучают короткие тире. И впору бы, может, стесняться этого, но я не буду: в моем мифе все тире — длинные.