Инуитские песни

"Триптих", Саша Соколов

Стихи эти щекочут нёбо, перекатываются на языке, от них сжимается горло и спирает дух. Читать «Триптих» нужно только вслух, хотя бы себе, иначе — нельзя, не выдохнется, не пролезет. Это три совершенно гениальных «проэтических» диалога (на самом деле — один, распределенный по времени и страницам), жанр почтенный и отчасти шизофренический. И при этом — совершенно ни о чем, какова и должна быть настоящая литература, вернее сказать — ни о чем в особенности и о многом сразу. На память приходят французы, но вот их «буржуазное мелкотемье» в сравнении блекнет, а тут хочешь не хочешь, а в очередной раз полюбишь родную речь и ее язык, цепляющий нога за ногу, слово за слово, звук за звук. Инуит-интуит Саша Соколов опять это сделал со мной. Вот начало:

Типа того, что, мол, как-то там, что ли, так,

что по сути-то этак, таким приблизительно

образом, потому-то и потому-то,

иными словами, более или менее обстоятельно,

пусть и не слишком подробно:

подробности, как известно, письмом,

в данном случае списком, особым списком

для чтения в ходе общей беседы, речитативом,

причём, несомненно, в сторону

и не особенно громко, по-видимому, piano,

вот именно, но понятно, что на правах

полнозвучной партии, дескать,

то-то и то-то, то-то и то-то, то-то и то-то

и прочее, или как отсекали еще в папирусах,

etc

и несколько ниже: и то-то...

Поэзия и революция

"Король утопленников", Алексей Цветков

Реальность текста существует только там и только такая, где — и каким образом — она соприкасается с сознанием читателя. (Об этом весь наш читательский клуб «Голос Омара LIVE» — из того, что происходит прямо сейчас, к примеру.) Поэтому, несмотря на то, что я считываю политическое в том, что пишет Цветков, это мне странным образом интересней едва ли не меньше всего. Пусть это и не отменяет удовольствия от считываемого. Думаю, я неправильный читатель Цветкова.

В любом тексте я отыскиваю, вынимаю во внутреннюю копилку и люблю то, что приближает этот текст к поэзии. Я готова выдать poetic license всему, что мне в качестве таковой нравится, задумывалось оно так или нет.

Цветков устраивает читателю поэзию там, где ожидалась реальность, и в крупном, и в мелочах, и особенно это выразительно на контрасте с честной социальной сатирой и радикальным марксизмом — как всегда магия лучше всего, когда неожиданно проглядывает из-под повседневности. Это делается очень прозрачно, без желания намеренно усложнить или затемнить речь, а как раз наоборот — с тем, чтобы наконец поговорить с читателем на языке, максимально близком к тому, как оно есть на самом деле.

Под «поэзией» я имею в виду такой слом или такое преображение повествовательности, прорыв в такую ее форму, которая отвечала бы ничему другому, как мифу или откровению.

Думаю, то, что я называю «поэзией», Цветков бы как раз назвал «революцией».

Тогда – по звуку выстрела умели отличать винтовку от нагана…

Михаил Фроман, «Две повести»

«С 1923 наппельбаумские сборища стали посещать два поэта, только что переехавшие в Петроград из Ташкента, - Павел Лукницкий и Михаил Фроман... – описывал в своих воспоминаниях появление Михаила Фромана в Ленинграде писатель Николай Чуковский. - В квартиру Наппельбаумов Лукницкого привела пламенная любовь к Гумилеву, которого он никогда не видел. А Фромана привела сюда не менее пламенная любовь к Ходасевичу. И оба они опоздали. Гумилева уже не было в живых, а Ходасевич находился в Германии. <…> Любовь Фромана к Ходасевичу была не столь энергична, но зато, попав в дом Наппельбаумов, он воспылал иною, более жаркой любовью и примерно через год женился на Иде Моисеевне Наппельбаум. Своей женитьбой Михаил Александрович Фроман как бы разрубил всю цепь неудачных любовей, и все стало на место, - все перестали любить кого не нужно и полюбили кого нужно. Начались браки...».

Михаил Александрович Фракман (Фроман – его псевдоним) родился 5 апреля 1891 года в Ташкенте. Юность он провел в Германии – учился в высшем техническом училище в Дармштадте, но в начале 1920-х вернулся в Россию, в Ленинград. Начав с детских стихов и продолжив серьезной лирикой, Фроман довольно быстро стал яркой фигурой литературного Ленинграда тех лет. «Он знает, когда и что надо сказать. Главное – умеет молчать, когда его не спрашивают. О нем говорят: “культурный поэт”», - писал в «Записках для себя» Иннокентий Басалаев. В 1930-е Фроман много переводил – писатель, знаток и редактор переводов Гейне, Александр Дейч называл переводы Фромана наилучшими. А в 1930-м поэт и переводчик Фроман издал два своих прозаических текста – две повести. И оказалось, что он – удивительный, точный в формулировках, остроумный, наблюдательный и очень тонкий прозаик.

Я, пожалуй, приведу здесь отрывок из его повести «Конец Чичикова», просто чтобы не писать лишних слов:

«Бронепоезд уверенно и тяжело подошел к станции. Бронирован был, собственно, только паровоз. Остальная часть поезда состояла из обыкновенной теплушки для команды и снарядов и трех платформ. По краям платформ возвышались сложенные друг на друга мешки, сквозь которые глядели стволы пулеметов. В середине стояли трехдюймовки.

Когда поезд стал, из станционного здания вышли на перрон комиссар участка, Уточка с помощником и два красноармейца.

Навстречу им, легко выпрыгнув из теплушки, шел матрос, комендант бронепоезда. Пулеметные ленты, перекинутые через плечи крест-на-крест, почти закрывали парусиновую рубаху. Открытыми оставались загорелая шея и клин безволосой груди. За поясом черных штанов торчала ручка нагана. Матрос спокойно подошел к группе людей, снял бескозырку, вытер крепко ладонью сверху вниз, расплющивая мягкий широкий нос, все лицо, бронзовое и ничем непримечательное, и просто, чуть сиплым голосом сказал:

- Вот что, братишки, без канители! Через десять минут – путевку в Николаевск! А не то, - он посмотрел через головы людей на здания за станцией, - все это к черту!

Он снова с силой провел рукой по лицу и надел шапку.

- Товарищ, вы понимаете, что вы делаете? – начал, подергивая узкими красными губами, комиссар.

- Брось, братишка! – прервал матрос. – Разговаривать не о чем. Где начальник участка? Давай сюда начальника! – повысил он голос.

- Я комиссар…

- Ах, комиссар, - протянул матрос, щуря глаза и чуть откидывая назад голову, - а мне начальника участка! – вдруг заорал он. – Зови начальника!

Комиссар посмотрел в глаза матросу и понял, что спорить уже бесполезно.

- Хорошо. Сейчас придет начальник. Пойдем, товарищи.

Он повернулся и пошел к станции. За ним, молча, двинулись остальные.

Матрос остался один. Он подозрительно оглядел пустой раскаленный перрон и легонько свистнул. На свист, перелезая через мешки, с платформ соскочили шесть матросов с винтовками в руках.

С двух сторон, по трое, они стали возле коменданта, лицом к черному, прохладному прямоугольнику раскрытых дверей здания.

Но дядя Вася вышел из-за угла здания. Шел он медленно, дымя папироской, с шапкой в руке. На блестящей под солнцем лысине мерно покачивался, приседая хвостом, Чичиков.

Матросы с недоумением и любопытством смотрели на идущего.

Дядя Вася, не спеша, дошел до матросов и остановился перед комендантом. Чичиков, сидевший спокойно, пока дядя Вася шел, теперь, прыгая по небольшой площадке лысины, осторожно разглядывал матросов. Наконец, он чирикнул и принялся поклевывать лысину. Матросы, позабыв, зачем они приехали, не отрываясь, смотрели на воробья. И когда воробей, вдруг присмирев, оставил на лысине след, - матросы не выдержали и загрохотали. Комендант хмыкнул, снял шапку и провел рукой по лицу, безжалостно прижимая нос. Чичиков взглянул на коротко стриженую круглую голову коменданта, вспорхнул и сел на нее. Матросы гремели, сверкая белыми зубами, приседали, ухали. Комендант хохотал тоже, но стоял прямо с напряженно неподвижной головой.

Дядя Вася вынул из кармана платок, вытер лысину и хехекнул.

Один из матросов, догадавшись, содрал с головы шапку и, выставляя вперед копну путанных волос, смеясь, крикнул:

- А ну, ко мне!

Воробей чирикнул и перелетел к нему. Но сейчас же, ему видимо не понравились цеплявшиеся за коготки волосы, - вернулся на голову коменданта.

- Не любит волосатых! Ха-ха-ха, - ревели в детском восторге матросы.

Польщенный комендант уже не боялся спугнуть воробья и хохотал громче всех.

Дядя Вася смотрел на матросов и улыбался, как улыбается зрелый человек, глядя на смеющегося ребенка.

- Вот это так воробей! – простонал, стирая огромным кулаком слезы, один из матросов.

- Это что же, - воробей начальник участка? – посмотрел, гогоча, на дядю Васю комендант. – У него, что ли, путевку просить?

- А отчего бы и не у него? Он все может! – Дядя Вася не ожидал такой быстрой удачи. – Он все может, - с удовольствием повторил он. – Молодец, Чичиков!

- Чичиков! – снова загрохотали матросы. – Чичиков! Чичиков! Чичиков! – ревели шесть глоток.

Договорились у дяди Васи за столом. Матросы оставляют у дяди Васи на хранение соль, получают новые мешки и едут обратно драться.

Договор был закреплен двумя бутылками мутного, рыжего самогона. Выпит был самогон за революцию, за Чичикова, за матросов, за хорошего человека – дядю Васю…»

Тонкая и умная проза Фромана с тех пор, с 1930 года, переиздавалась лишь один раз – в начале 2000-х крошечным тиражом был издан томик избранных произведений Фромана, в том числе и две эти повести. И очень хочется, чтобы эти тексты все-таки попали в сферу внимания читающей публики.

А Михаил Фроман прожил недолгую жизнь – 21 июня 1940 года он умер после неудачной операции на желчном пузыре. По воспоминаниям Иды Наппельбаум, на панихиду в гостиной Дома писателей собралось около трехсот человек. Его похоронили на Волковом лютеранском кладбище. «У могилы Николай Браун прочел одно из последних стихотворений Фромана “Дуб”. Над могилой действительно нависала зелень огромного дуба. В больнице, умирая, понимая, что происходит, он в отчаянии шептал: “Но я еще своего главного не написал!”…» Ему было 49 лет.

Да, а вынесенная в заголовок фраза – первое предложение повести «Конец Чичикова».

Мир без Страшилы

"Пойди поставь сторожа", Харпер Ли

Вот мы ждали-ждали и дождались наконец ещё одну книгу Харпер Ли.

Джин-Луиза "Глазастик" Финч выросла. На самом деле не особо, ей всего 25, и она не изменилась почти. Живёт в Нью-Йорке, в Мейкомбе бывает наездами, проведать Аттикуса. У него артрит, плохо гнутся пальцы. Но это ж Аттикус, он не жалуется. К нему в дом переехала тётя Александра, помните её? Когда Глазастик приезжает, тётя негодует, что та Одевается Не Так Как Подобает Юной Леди, Ведёт Себя Тоже Не Так, Ходит Без Шляпки, Купается Ночью... То есть, тётя тоже не изменилась.

Джим умер. Давно ещё.

Дилл где-то в Европе.

В доме на главной улице, где Финчи жили раньше — теперь кафе-мороженое. У улиц появились названия, неоновые вывески... Мейкомб меняется.

Джин-Луиза ходит по местам детства и вспоминает прошлое. Как играли с Джимом и Диллом. Как училась в школе. Как ходила на бал и произвела фурор. Как её чуть не наказал директор. Как она думала, что беременна от французского поцелуя (ей раньше не рассказали все подробности о появлении детей на свет).

Глазастик заходит в кафе-мороженое. Приезжает на Пристань Финча. Заходит в зал заседания суда.

И видит, как два очень близких ей человека участвуют в чём-то, о чём она и подумать не могла.

И вот тут, и только теперь, Джин-Луиза Финч стремительно взрослеет, определяет границы своей совести и отчаянно хватается за внутренний стержень. Решает, возвращаться ли в родной городок. И выходить ли замуж.

Непростая книга. Хорошо, что есть.

Загадочный ненавистник

"Царство тьмы", "Персидские новеллы и другие рассказы", "Живые видения", Виктор Робсман

Эти три книжки я нашел на интернетно-виртуальных букинистических развалах (любой любознательный читатель запросто может сделать то же самое). Никаких биографических подробностей жизни автора – ни в СССР, ни за границей – увы, не нагуглилось. Все, что удалось узнать о Викторе Робсмане, я прочел в предисловии к одной из книжек и косвенным образом получил крохи фактов из его рассказов. Робсман занялся журналистикой в 15 лет и весь советский период своей жизни работал в газетах-журналах: сначала в Харькове, а потом в Москве. Писал в “Известия”, потом – в журнал “Восточный мир”. Изучал восточные языки и издал две книги: “Советский Таджикистан” и “Советский Памир”. В 40-е годы вместе с женой перешел советско-иранскую границу (удивительным образом и, конечно, нелегально, но как именно – неизвестно), и несколько лет они прожили в Иране на птичьих беженских правах (а порой – даже в тюрьме), успели родить там троих (!) детей... А что дальше – мне выяснить не удалось. Первая книга напечатана в Мюнхене в 1957 году, еще две – во франкфуртском (тогда) издательстве “Посев” в 1973 (или 75) и 1979 гг. Вот, собственно, и все сведения о загадочном Викторе Робсмане...

Но не все впечатления.

Впечатление первое: писать он умел, причем не так, как должен был уметь тогдашний советский журналист. В его рассказах отчетливо слышны интонации старой русской классической прозы. С явными нотами разночинской публицистики и декадентского модерна.

Впечатление второе: советскую власть и все, что с ней хоть как-то связано, он ненавидел просто невероятно. До боли в сердце. Очевидно, что решиться на героический побег он смог именно благодаря жесточайшей неприязни к режиму. И, пользуясь своими литературными способностями, эту неприязнь транслировал. Увы, там, где она перехлестывает через край, литературность блекнет и комкается. А вот рассказы о персидской жизни – ну просто замечательны. Несмотря на жуткие трудности тамошнего бытия, остро ненавидеть Робсману было уже нечего, и тут уж его дар развернулся вполне, а к интонациям русским прибавились интонации ориентальные, приросла некая даже эпичность в восточно-цветисто-арабесковом исполнении.

Если кто из читателей окажется более гуглоумелым или просто знает что-то еще о Робсмане – поделитесь, а? Уж больно любопытно, что с ним дальше приключилось.

У меня в душе ни одного седого волоса

100-летию "Облака в штанах" Вл. Вл. Маяковского

В раздетом бесстыдстве,// в боящейся дрожи ли,// но дай твоих губ неисцветшую прелесть:// я с сердцем ни разу до мая не дожили,// а в прожитой жизни// лишь сотый апрель есть.

Naked and shameless// or trembling in fear,// give me your beautiful mouth.// My heart and I never live in May,// we're stuck// in a hundred Aprils.

Голос Омара напоминает: этой осенью исполнилось 100 лет поэме Владимира Владимировича Маяковского "Облако в штанах". По этому случаю публикуем перевод этого знакомого всем со школы поэтического высказывания на английский, поскольку знаем из собственного опыта: чтение знакомых текстов на неродном языке иногда открывает их с неожиданной стороны.

Полный текст см. вот тут.

Гарри Поттер, законы кармы и рекурсивное самоопределение

Гепталогия о Гарри Поттере и Кощее Бессмертном, книги 5-7

Продолжение. Начало тут.

Вторая половина саги, как уже было многократно отмечено читавшими, куда бурливее и серьезнее первой. И дети выросли, и зло окрепло. Адреналину долили, всяких персонажей привалило, время и пространство действия расширились и ускорились. Но это все техника. Любоваться тут есть чем и любить есть кого, несмотря на по-прежнему сторителлинговую безыскусную подачу текста — а может, и благодаря ей: за словами сразу видно, что мне хотят сказать, поскольку в поттериане что абсолютно важнее, чем как. Как не уважать автора, который делает текст совершенно равным самому себе.

Понятно, что педагогическую ценность гепталогии я уже утащить к себе в нору не смогу — эти яхонты в меня уже сложили другие книги, давно. И все же безупречная приверженность Роулинг законам кармы — и мгновенной, и отсроченной — завораживает, и мне следить за тем, как ткутся эти пряди, было чрезвычайно занимательно. Себе как пишущей я кое-какие пометки тоже сделала: при такой манере подачи и в таких мирах не отступать от кармы — логическая обязанность автора. Закон сохранения намерений и поступков в мире Роулинг нерушим — и страшно нагляден в своей реализации. В этой нашей так называемой действительности все не так очевидно, и хвост этого дракона скрыт туманом времени, обстоятельств и человеческой естественной неспособности видеть все и сразу. Нам остается лишь верить (или не верить), что хвост этот вообще есть.

Ценным видится мне и отчетливо читаемое приглашение решать за себя самостоятельно, во всех ситуациях, без всяких, сколь угодно благородных кивков на кого угодно, кроме себя. Едва ли не главным разговором последних трех книг я считаю беседу Гарри с Аберфортом Дамблдором, когда выясняется, что Гарри выбирает действовать дальше не потому, что он так сильно уважал покойного Дамблдора-старшего, не потому, что дал ему слово сделать домашку на "пять", а потому что он, Гарри, в здравом уме и твердой памяти, решает довести начатое до конца. "Я дерусь, потому что я дерусь" — и всё. Рекурсивное самоопределение как показатель зрелости. Дон Хуан одобрил бы.

Спрос на профессию

«Палачка», Павел Когоут

Павел Когоут — один из тех, кто составлял Хартию-77, диссидент со сложной историей, драматург, по большому счету. На русский, кроме пары пьес, переводили только один роман «Палачка», изданный «Текстом» в 90-х. Роман, по-моему, вполне гениальный. Местами — чудовищно смешной, теми же местами — просто чудовищный. И в целом о чудовищах.

Пятнадцатилетняя девочка Лизинка, ангельское дитя, не одаренное ничем, кроме прекрасных золотых локонов и общей эфемерности, не может поступить в колледж. Родители в растерянности и панике. Но респектабельный жизненный выбор и яркие карьерные перспективы находят ее через двух приятнейших ученых господ, профессора Влка и доцента Шимсы, преподающих в особенной закрытой школе. Господа заявляют, что Лизинка по всем параметрам просто рождена была для обучения в их исключительном и секретнейшем учреждении...

Ах, дорогие родители, радутесь! Вашей девочке суждено стать первой в мире палачкой!

Мучить и убивать, да что вы, из каменного века? Все совсем не так примитивно! Палачество — особенное искусство, требующее как усердия и отточенного навыка, так и таланта. Это искусство. Почти хирургия. И, конечно, квалифицированному «исполнителю» необходимы глубочайшие познания в психологии и физиологии. И не забудьте о профессиональной этике! Профессор Влк, широко размахивая исторической эрудицией, горячо рассуждает на тему важной общественной роли палачей и необходимости сложной профессиональной подготовки, что родители, несмотря на сопротивление интеллегенствующего папы, отпускают Лизинку учиться и необходимости полноценной профессиональной подготовки. Для того, чтобы достойное дело, дело его жизни, не позорили дилетанты, профессор Влк, сам виртуоз и энтузиаст, и открыл специальное учебное заведение. Его выпускников ждет блестящее будущее. Родители, несмотря на вялое сопротивление интеллегенствующего папы, отпускают Лизинку учиться. Такая обаятельная профессура. Люди явно понимают и предмет, и детей, и как управлять колледжем закрытого типа. И профессия древняя и благородная, а в наши дни снова становится востребованной. В конце концов, не дворником.

Дальше начинается такой, знаете, «Понедельник начинается в субботу» напополам с «Гарри Поттером». В мире, где детей учат убивать и мучать, потому что сменилось правительство и на профессию снова появился спрос. О эти учебные будни, о эта страсть к познанию, напряженная учеба, азарт первых экзаменов. О эти юные умы и руки, постигающие премудрости заплечного дела. «Кто хочет вешать, должен ведать». О тонкие отношения между небезразличными учителями и пытливыми учениками. О эти подростковые влюбленности, драматические коллизии внутри узкого коллектива.

Запашок повешенного, который с самого начала сопровождает повествование, к середине книги нарастает, а затем быстро превращается в кромешный смрад. Если вы начнете читать, будьте готовы к тому, что издевательский производственный роман-антиутопия перерастет в тошнотворную оргию. Что нет, всё это не остановится в точке, где уже некуда отвратительней, — увидите, найдется. Всё, что требуется для его художественной цели, автор сделает — в том числе и с вами — совершенно бесстрашно.

Сказки о страшном

"Гретель и тьма", Элайза Грэнвилл

Книжка для людей. Простые люди, не знатоки, не идеальные читатели (тм) станут ее читать и ужасаться, увлекаться, а то и всплакнут наверняка. Смеяться будут вряд ли, потому что смешного в ней нет ничего, - она, среди прочего, о том, как нам наконец избыть боль и справиться с генетической памятью о Второй мировой. Казалось бы, сколько можно уже, да, но вот Элайза Грэнвилл нашла другой подход, неожиданный и вполне удивительный. Сравнивать ее с "Мальчиком в полосатой пижаме" или "Книжным вором" тоже не стоит - она все-таки немного о другом и иначе, хотя - попомните мое слово - сравнивать будут, с треском пустословия и под фанфары глубокомысленности. Выглядеть такие сравниватели будут, конечно, преглупо - а чего с "Горячим снегом" не сравнить или "Августом 44-го"? Тоже о войне, чо. Больше всего это похоже, мне кажется, на "Город воров" Бенёффа и "Мандолину капитана Корелли" Луи де Берньера, но этого вряд ли кто заметит.

А Грэнвилл водит читателя за нос практически до самого конца, подбрасывая новые повороты вроде бы незамысловатого сказочного сюжета, счищая все новые и новые слои повествования. Как, в самом деле, избывать боль, которая "надоела миру"? Только рассказывая сказки. Вот увидите - вы сами не успеете сообразить, как очень удивитесь, читая эту книжку. И не раз.

Возвращаюсь к литературе...

«История Клуба-81», Борис Иванов

В 1981 году в Ленинграде, по согласованию с КГБ (иначе в те годы было невозможно), был основан «Клуб-81», объединивший ленинградских литераторов, которые активно печатались в там- и самиздате. В Клуб вошли около семидесяти человек, в том числе Виктор Кривулин, Елена Шварц, Олег Охапкин, Наль Подольский, Аркадий Драгомощенко, Сергей Стратановский и другие – цвет ленинградской неподцензурной прозы и поэзии. Кроме того, «Клуб-81» включал секции критики и перевода, а так же музыкальную секцию (куда одно время входили Борис Гребенщиков и Сергей Курехин), театральную студию Эрика Горошевского. Одним из инициаторов создания клуба был Борис Иванов – писатель и издатель самиздатовского журнала «Часы», очень важного для ленинградской неподцензурной литературы. Книга воспоминаний Бориса Иванова (выпущенная тиражом 700 экземпляров) – очень подробный, изобилующий документами и свидетельствами очевидцев и очень грустный рассказ о жизни и смерти «Клуба-81».

Документальное повествование поначалу читается как добротный триллер – как еще назвать взаимоотношения с «органами», игру в кошки-мышки, попытки убедить в необходимости свободы тех, кто призван эту свободу ограничивать или, при случае, попросту уничтожать? Интересно, что «неофициалы» (именно так называют себя неофициальные литераторы – инициаторы «Клуба-81») в стремлении найти общий язык с властями переходят на язык официоза – бюрократическо-силовая машина иначе не понимает. При этом, как точно подмечает автор, официальные лица смотрят на неофициалов как на тех, «на кого уголовные дела уже заведены».

Книга вообще наполнена афоризмами: «Когда с советским человеком поговорит человек из Большого дома, в его поведении еще некоторое время угадываются следы легкого сотрясения мозга». Или забавными байками: при подготовке первого отчетно-предвыборного собрания клуба (1983) в правление поступило заявление от Олега Охапкина – он просил освободить его от обязанностей члена клуба за «полнейшую неспособность к сотрудничеству с кем бы то ни было, неколлегиальность мышления, религиозный склад ума…» Или остроумными наблюдениями: «В Лавке писателей для членов Союза есть помещение, где они могут заниматься чтением, а главное – каждый имеет ящичек, в который персонал лавки вкладывает книги, заказанные его хозяином. Роман Пикуля «Фаворит» писатели воруют друг у друга. На Лиговке покупатели взяли штурмом прилавок книжного магазина – до магазина контейнер с романом сопровождали народ и милиция…» И так далее.

Но это не главное. Главное (и очень актуальное) в книге – это попытка анализа того, насколько далеко можно зайти при сотрудничестве с враждебной властью. Где граница, за которой диалог превращается в заискивание? Когда наступает момент невозможности компромисса? И существует ли он, этот момент?

И это, конечно, очень грустная книжка: в борьбе неофициалов с государственной машиной побеждает последняя. И дело даже не в том, что сегодняшние мы знаем, к чему привела та самая борьба за демократию. Просто «Клуб-81» заканчивает свое существование в 1988 году, переродившись в общественно-политическую организацию, предвестие «Ленинградского народного фронта» – страна трещит по швам, многотысячные митинги демократических сил проходят под стенами, в которых заседают те, кто не собирается отдавать власть, а в помещения «Клуба-81» случается пожар (подозревают, в том числе, общество «Память»), не до стихов…

Но последняя фраза книги все равно не о политике. Запись из дневника Бориса Иванова от 21 ноября 1988 года: «Возвращаюсь к литературе».

Красота или комфорт

"Стильное путешествие налегке", Анна Шарлай

Собираться в поездки меня учила мама, разумеется. Вся боль ситуации в том, что тогда я ездила только в месячный поход летом и недельные походы зимой. То есть, брать надо было:

1. Трусы по количеству дней
2. Носки по количеству дней
3. Джинсы (всё равно других "низов" не было, кроме лыжных штанов зимой, которые не надо писать, потому что в них я и ехала, и шортов летом)

Ну и так далее. Росла я в девяностые, так что в общем брать надо было все мои 10 предметов гардероба.

И вот прошло 20 лет, я стала совсем большая и смогла зарабатывать столько, чтобы выжить И скататься куда-то ещё.

И тут начались проблемы.

Сколько брать маек? Яркие, чтобы поддержать радостное настроение, или однотонные, чтобы лучше выглядеть на фоточках? А зимой, их под верхней одеждой всё равно никто не увидит...

Шорты или юбка? Длинная летящая или покороче? А как с ними сочетать спортивный рюкзак?

Свитер, надевающийся через голову и портящий прическу? Или кардиган, но он распахивается, а пояса подходящего нет.

Или это всё неважно? Ведь я еду отдыхать, наслаждаться видами и прогулками, а вовсе не искать себе забугорного ухажера. Или важно — ведь от того, как я выгляжу зависит мое настроение и ощущение?

Прежде, чем я нашла эту книжку, я успела съесть мозг всем знакомым (присылая в три ночи отчаянные СМСки "а красную жилетку???") и мужчине (истекая слезами и заявлениями, что я никуда не поеду вообще, потому что нет в мире шапки, которая меня не бесит). Причём я очень хорошо знаю, что у других людей может быть куда больше проблем с гардеробом, потому что у меня во-1, нет ничего неудобного, например, каблуков, и во-2, у меня все поездки прогулочно-приключенческие и мне не нужна никакая спец. одежда, как для командировок, например, каблуки или юбки-карандаши. Так что основные мои терзания касались даже не одежды, а насущного вопроса, сколько брать книжек в поездку на три дня — три или пять, ведь я читаю быстро, а отдых без книг — сразу под хвост.

Так вот.

1. Эта книга рассказывает о том, что и так понятно (мне), что вещи должны быть вариабельными, то есть, годиться для разных образов, и сочетабельными, то есть, подходить друг к другу.

2. Книга учит, какие комплекты-капсулы брать с собой на случай разной погоды, чтобы не тащить ни одну лишнюю шмотку (лучше взять лишний шарфик и дополнительные серьги)

3. Книга учит, как собирать гардероб в страны с очень строгими устоями, в бизнес-поездку, для прогулки по городу, на научную конференцию, на модное событие, на пляжный отдых, на яхтенную поездку и во всякий экстрим.

4. Мы узнаем, какую именно сумку, чемодан или рюкзак лучше брать с собой

5. Нас учат оптимизировать аптечку и косметичку, рассказывают технику упаковки вещей в зависимости от цели поездки и даже того, сколько времени у нас есть на сборы

6. Что следует сделать за несколько дней до отлёта, за день и в сам день Х, что надеть в самолёт

7. Одна глава специально для мужчин и я её не читала :)

8. Что сделать в месте прилёта, чтобы минимизировать стресс, особенно при разнице температур с местом вылета

9. Какая одежда помогает хорошо выглядеть на фотографиях :)

10. Как ухаживать за гардеробом в путешествии

11. Где, что, в какое время года и как покупать, как торговаться, чем прекрасны блошиные рынки

12. Как паковать вещи в обратный путь

И ещё немножко о попутчиках и путешествиях в целом.

И по всей книге — чудесные авторские акварели!

Фингал, Оскар и Кадо супротив детей крестьянских

"Крестьянские дети", Николай Некрасов

Вот кто б знал, отчего это я вспомнил сначала про то, что стихотворение, которое мы учили наизусть в школе (не знаю – как оно нынче обстоит) – это не стихотворение, а кусок поэмы. Помните?

Однажды в студеную зимнюю пору
Я из лесу вышел; был сильный мороз...

Вероятно, потому что какая-никакая зима наступила, пусть и недостаточно студеная. Потом перечитал поэму – “Крестьянские дети” – надо сказать, очень ловкую, бойкую, профессионально акцентированную и педалированную, с правильным процентом сентиментальности и умильности... Чего уж там, умел певец страданий народных складывать слова в строфы таким образом, что слезы выдавливал из читателя отнюдь не скупые, и вполне вероятно, что действительно чувства добрые своей лирой пробуждал. Поэтому даже не очень и понятно, стоит ли спустя страшное количество лет его в чем-то упрекать... Вот и не будем.

Однако вспомнилась страстнейшая любовь поэта... нет, не к детям (тем более, к чужим, к тому ж – крестьянским), а к своим собакам – к примеру, один из героев поэмы пес Фингал – это не персонаж, это реально существовавший и документально увековеченный пойнтер.

А вот что вспоминала М. А. Вилькен (Ушакова): “С своими любимыми собаками Н. А. не расставался и за обедом, и даже они, можно сказать, обедали вместе с хозяином. Уэп сидел обыкновенно около стула, на котором помещался его хозяин, а Оскару рядом со столом ставился особый прибор: лакей раскладывал салфетку, ставил на нее тарелку, усаживал собаку, перевязывал её чистой салфеткой и клал кушанье, и Оскар важно кушал с блюда”.

Еще одно воспоминание (апокрифическое, нагуглить источник не смог): сострадатель простому народу куда-то плыл на пароходе с непременной собачкой. Собачка кушала в ресторане вместе с хозяином – естественно, с ресторанного фарфора. Когда ж прочие посетители возмутились данной негигиеничностью, выдавливатель читательских слез распорядился всю посуду после собачки выбрасывать – за его сострадательский счет.

И не помню, кто уж совсем анекдотически вспоминал, как обожаемый поэтом пойнтер Кадо постоянно присутствовал на обедах для сотрудников “Современника” и гулял по столу, беззастенчиво объедая гостей непосредственно с их тарелок, после чего лакеи подавали ему персональную куропатку, которой тот елозил по шелковой мебельной обивке. От чего аккуратный писатель Гончаров приходил в ужас и старался не сесть на жирные пятна (что удавалось не всегда). Пойнтер этот, несмотря на невоспитанность (или на некрасовское воспитание) на гостей не злился, а терпеть не мог лишь приходивших к Некрасову цензоров и Салтыкова-Щедрина (вот почему его-то, а?). Когда Салтыков-Щедрин приходил к радетелю за народ, собаку запирали, а как-то раз забыли, и Кадо целенаправленно нашел на вешалке салтыковско-щедринскую шинель да и отжевал у нее половину полы, после чего борцу за угнетаемых крестьян пришлось компенсировать издержки.

Ну, и напоследок снова о детях. А. А. Фет пишет в воспоминаниях:

"Идет, например, некто по Невскому и видит коляску, на запятках которой, остриями вверх, торчат гвозди. Назначение гвоздей – отпугивать мальчишек, которые захотели бы уцепиться сзади. Увидев гвозди, пешеход вспоминает, что у Некрасова в одной сатире сказано:

“...не ставь за каретой гвоздей,
Чтоб, вскочив, накололся ребенок”.

И вдруг, вглядевшись, замечает, к своему удивлению, что в коляске с гвоздями сидит не кто иной, как сам Некрасов, что это коляска Некрасова, и что, значит, сам Некрасов, с одной стороны, утыкал запятки гвоздями, а с другой стороны – гуманно пожалел тех детей, которые могут на эти гвозди наткнуться".

Вот видите, к каким экскурсам приводит наступление хотя бы относительных морозов! Но поэму – перечтите, она душевная.

Этюд в багровых тонах

"Автохтоны", Мария Галина

...и вновь первое воскресенье месяца, а сегодня – и зимы, а это значит – "Кадриль-с-Омаром", дорогие радиочитатели! Сегодня с нами уже полюбившаяся "Голосу Омара" – и вам – Лена Мотова, женщина-врач (тм), заядлый книгочитатель и кулинар.

"Автохтоны" Марии Галиной – это ностальгически узнаваемый Львов с его кофейнями, Площадью Рынок, оперным театром, сырником, наконец. Сквозь силуэт реального города проступает его фантастический, авантюрный, детективный двойник. Безымянный приезжий с канадским грантом ищет следы оперной постановки времен военного коммунизма. Высокая трагедия "Смерть Петрония" – об отношениях порядочного человека с властью. Как себя вести, когда власть омерзительна, а ты достаточно ярок и умен, чтобы пробиться в верха? Что делать, чтобы стать своим? Чтобы влиять на тирана, чтобы смягчить его нравы, спасти страну от позора, от бесстыдства, от наглой лжи?

Только лишь спектаклем дело не ограничивается, разгадка ускользает, появляются новые персонажи и обстоятельства, ты, читатель, пытаешься разобраться и незаметно погружаешься в ХХ век города и его людей с головой. Здесь всего понемножку: оперных див, языка цветов, вымышленных существ, причудливых букинистов, еврейской кухни, непризнанных художников. Это история повседневности на перепутье между востоком и западом. Кухонный разговор о времени и о себе, нелегкий, но веселый и занимательный.

NB: Те, кому это понравилось, скорее всего, полюбят "Сказки старого Вильнюса" Макса Фрая и "Щастье" Фигля-Мигля.

Город со ртом и глазами

"Сказки старого Вильнюса", Макс Фрай

Это эфир белой такой, крахмальной зависти. Я много-много лет мечтаю найти точку на глобусе, которая разговаривала бы со мной столь же на все лады, как с Мартой — ее Вильнюс. Да, этот Вильнюс — ее персональный, с другими он, вероятно, не разговаривает — или разговаривает совсем иначе. Более чем вероятно, что все дело в Марте даже в большей мере, чем в Вильнюсе. Но, как ни поверни, пишет Марта про город, в котором живет, хотя любит, по ее словам, много еще какие места. В целом вопрос нуль-родины мне неизменно интересен и затейливо романтичен, и я все еще не теряю надежды обрести такой город — и остаться при этом свободной.

Сказок старого Вильнюса вышло уже четыре тома, Марта явно продолжает слушать и думать этот город, и ей это по-прежнему увлекательно и живо. Подслушанное при чтении тоже живо (для меня), потому что — и это как раз и вызывает доверие — далеко не каждая история мне по шерсти. Есть и такие, которые неизъяснимо неприятны, и неизъяснимость эта — часть странного удовольствия от чтения "Сказок". Городское волшебство еще надо уметь через себя протолкнуть и записать, чтобы оно никуда не рассосалось по дороге и не превратилось в какую-нибудь пластмаску. Мне самой Вильнюс при личной встрече показался спящей дриадой — мы виделись в давнишнем марте, "до-Марты", было сыро, туманно и светло, и Вильнюс будто гладил меня по волглой голове вслепую, на ощупь, не равно- и не благодушно, а так вот, как приветствуют чужих детей с другой планеты. И после того свиданья я читаю Мартины тексты из книг про Вильнюс, оставаясь под впечатлением от этих странных дождливых оглаживаний — и знаю, что приеду туда еще, в город "после-Марты".