Роман с убийством

"Криппен", Джон Бойн

Июль 1910 года. В доме № 39 по лондонской улице Хиллдроп-креснт сделано кошмарное открытие: в его подвале нашли расчлененные останки певицы мюзик-холла Беллы Элмор, жены доктора Хоули Харви Криппена. Однако сам доктор Криппен и его любовница Этель Ле-Нев скрылись в неизвестном направлении. На другом берегу Ла-Манша, в Антверпене, капитан Кендалл отдает приказ команде парохода «Монтроз» начать двухнедельное плавание в Канаду. На борту — около 1300 пассажиров, в том числе властная Антуанетта Дрейк с дочерью, непритязательная Марта Хейз и загадочный Матье Заилль со своим племянником Томом Дюмарке. А также — незаметный мистер Джон Робинсон и его семнадцатилетний сын Эдмунд…

«Криппен» — роман одного из лучших ирландских писателей нового поколения Джона Бойна, воссоздающий подробности удивительной попытки побега самого известного убийцы в истории ХХ века. И сейчас, больше века спустя, в «деле Криппена» решены далеко не все загадки.

История — удивительная штука. Ее — как и закон — сейчас, пожалуй, актуальнее всего сравнивать с пресловутым дышлом: куда повернешь, туда и приедешь. Однако нам с вами в этом отношении легче: писателям охотнее прощаешь творческие игры с историей, чем политикам или журналистам.

Ирландец Джон Бойн стал заметной фигурой современной западной литературы именно благодаря своему особому взгляду на историю. Его первый роман «Похититель вечности» — по сути, одна большая мозаика объемом в три века, составленная из элементов, в общем, достоверных, но складывающихся в отчасти непривычную картину. Бойн работает с историческим материалом, как доктор Франкенштейн с деталями человеческого тела: не грубо, нет, но — по-своему. И результат точно так же впечатляет.

Исторический масштаб его знаменитого романа «Криппен» гораздо скромнее. Основа книги — знаменитая трансатлантическая погоня за самозванным доктором Хоули Харви Криппеном, гомеопатом с душой мясника, который, как полагали в 1910 году, «убил, сварил и съел» свою жену. «Дело Криппена» стало первым реалити-шоу ХХ века — не только потому, что выйти на след убийцы помогло модное техническое изобретение, телеграф Маркони, но и потому, что благодаря ему же превратилось в медиа-цирк: мир следил за погоней практически в реальном времени.

Джон Бойн создал достоверную реконструкцию этого сюжета, заполнив те лакуны, что остаются в деле до сих пор, ибо негодование и ужас общества в то время были таковы, что суд был скор, и Криппена повесили, но мотивы убийства, а также его подробности во многом остались непроясненными. Несмотря на расхождения версии Бойна с принятой ныне трактовкой событий (я думаю, читатель сам сможет определить в чем автор отходит от документальной канвы), реконструкция убедительна по одной простой причине. Ради любви мы действительно порой совершаем самые непростительные поступки.

О чем мы забыли

"Мать извела меня, Папа сожрал меня", "Папа сожрал меня, Мать извела меня", двухтомник сказок на новый лад

Владимир Яковлевич Пропп в «Исторических корнях волшебной сказки» говорит, что за волшебной сказкой стоит исторический факт — реально существовавший обряд, который со временем сделался непонятным и ненужным. Люди забыли, из чего он вырос, чему служил, и начали считать его избыточно, непомерно жестоким. Был обычай приносить девушку в жертву реке, насущный обычай, к которому не было вопросов, — от этого священного действа зависело плодородие земли, — в сказке герой спасет девушку от чудовища. Потому что в какой-то момент окончательно перестало быть ясно — ну зачем все-таки ее попусту губить-то, то есть появилось вот это вот попусту, которого раньше не было и быть не могло. Так профанация ритуала состоялась. Он перестал работать. Осознанная необходимость превратилась в абсурдное и бессмысленное зло. Сказка — это такая песнь одновременно разоблачения и мистификации.

Литературные, или художественные, сказки — странная штука. Некоторые бывают космически сильными и талантливыми, занимают умы и покоряют души, но они продолжают выполнять ту же самую функцию. В сути своей они пересказывают наново и закрепляют тот перелом в человеческом сознании, произошедший очень давно. Но лучшие из них (разумеется, лучшие из них — страшные) — как особенно некоторые в этом сборнике — на грани прорыва обращаются к нам-сегодняшним и напоминают о том, что было что-то такое в нас самих, от чего мы предпочли избавиться, о чем мы предпочли забыть. И забыть, что мы забыли.

А настоящие сказки нашего времени бог весть как будут выглядеть — или что ими окажется. Потому что для их появления нам потребуется забыть что-то новое.

Оркестр-переполох

«Жирафовидный истукан», Валентин Парнах

Очень сложно представить, что, например, джаз появился в Советской России не сам по себе, естественным путем, а был принесен конкретным человеком. Между тем, все случилось именно так – 1 октября 1922 года в Институте театрального искусства состоялась лекция-концерт, на которой лектор рассказывал о странной эксцентричной негритянской музыке, показывал экзотические, доселе невиданные здесь инструменты и даже, под аккомпанемент пианиста и барабанщика, показывал непривычные телодвижения, которые называл танцем. Имя этого лектора – Валентин Парнах, и именно он был первым, кто рассказал революционно настроенным массам о джазе. Более того, в кинотеатре на Малой Дмитровке «Первый в РСФСР эксцентричный оркестр джаз-банд Валентина Парнаха» пытался исполнять джазовые композиции (за роялем сидел будущий автор сценариев «Два бойца», «Коммунист», «Убийство на улице Данте», «В огне брода нет», «Начало», «Монолог», «Ленин в Париже», то есть будущий классик советской кинодраматургии Евгений Габрилович). И еще – судя по всему, Парнах был первым, кто вообще написал слово «джаз» на русском языке (это было в 1922 году, в издаваемом Ильей Эренбургом журнале «Вещь»). Но и это еще не все – Парнах был братом поэтессы Софии Парнок, учился в Сорбонне, заведовал музыкальной и хореографической частью в Театре Мейерхольда и публиковался в журнале мейерхольдовской студии «Любовь к трем апельсинам», преподавал и ставил хореографию, выступал на сцене, переводил дадаистов в целом и Тристана Тцару в частности, а так же Макса Эрнста, Жана Кокто и Федерико Гарсиа Лорку, долго жил заграницей, где писал статьи о советских поэтах и стихи, и был прототипом Парнока из «Египетской марки» Осипа Мандельштама. И все это – один человек…

В современной России его почти не издавали. Небольшой сборник «Жирафовидный истукан», пятнадцать лет назад вышедший небольшим тиражом в издательстве «Гилея», – самое представительное на сегодняшний день собрание его стихов, переводов и статей (среди литературоведческих текстов – интереснейшие эссе о Есенине, Пастернаке, Маяковском и других), в том числе статьи о джазе. Удивительным образом этот человек сегодня мало известен, хотя «наследил» он, если задуматься, – будь здоров. Очень надеюсь, что его полное собрание сочинений когда-нибудь будет издано – история советской (не идеологически, а хронологически) литературы без него не может считаться полной.

И вот вам его написанное в Париже в 1919 году стихотворение «Оркестр-переполох» - мне кажется, это идеальное воплощение джаза в стихах.

Дрожь банджо, саксофонов банды.
Корчи. Карамба! Дребезжа,
Цимбалят жадные джаз-банды
Фоножар.
Взвары язвительной известки,
Переменный электрический ток.
Озноб. Отскакивания хлестки.
Негр захватил и поволок
Неведомых молекул бучи,
Нахлобучил
На саксофон свой котелок.
Он превосходно исковеркал
Неслыханный чуб фейерверка.
Освобождение от иг!
Причудливый, весёлый негр
Изверг вдруг судороги игр,
Подрагивания новых нег!

Все врозь!
Минута – музыка вся настежь.
Внезапно лопание шин.
Грохнулись оземь части
Звенящих плоскостей машин.
И вдруг – насквозь
Автомобильный рожок
Вытянутый стальной язык. Вой.
Узкий укус. Среди храпа
Я с размозжённой головой.
Жести ожог.
Захлопнулся клапан.

Имеющие глаза

"Как люди видят", Митрич

Однажды я уже писала обзор на первую книгу Митрича "Как люди думают". Я считаю, что это абсолютный маст-рид для всех, кто считает, что он тоже думает. Это переход на новый уровень, даже если не делать всех-всех упражнений, концентрированный навык, впитываемый через страницы.

Ну, ничего не изменилось. Вторую книгу Митрича "Как люди видят" — очень стоит прочитать всем, обладающим даром видения, совершенно необходимо прочитать всем, кто пытается показать другим, что он видит, то есть художникам, фотографам и так далее.

Митрич не учит никаким диафрагмам-выдержкам-фотошопам.

Он исследует, Что из увиденного нам запоминается.

Как отличить достаточность от избыточности.

Какими средствами не пошло передать настроение.

Чем вкус отличается от стереотипов.

Как помочь людям забыть о камере.

Что важнее, фигура или фон.

Он пишет о физике и арифметике снимка.

О том, чем фотография отличается от живописи и как этим можно пользоваться.

О том, что автоматически привносит в фотографию наличие в ней человека. А двух? А трёх? В каких случаях лучше убрать из снимка всех, кроме одного?

И как сделать так, чтобы из сотен тысяч фотографий, что каждый день валятся на нас из любой щели в интернете, именно ваша фотография запомнилась.

Клятва Гиппократа для фотографа.

Я никогда не делал и впредь ни при каких обстоятельствах не сделаю фотографию обнаженной натуры, держащей в руках прозрачный сосуд.
Я также никогда не сделаю сам и не окажу в этом помощь другому, не поощрю словом, не похвалю и даже не буду обсуждать, даже не взгляну на фотографию яйца.
Я не буду фотографировать собаку, играющую с кошкой, и кошку, играющую с клубком ниток.
Не буду делать снимок винограда крупным планом так, чтобы ягоды выглядели размером с яблоко, и снимок яблока так, чтобы оно выглядело размером с арбуз.
Я не буду снимать кормящих матерей или старушек за вязанием в кресле-качалке и озаглавливать снимки «Закат жизни».
Я не буду делать фотографии симпатичных старых бродяг с безнадежно запутанными бакенбардами и блестящими носами.
Я не буду фотографировать девушек с Бали, несмотря на то что их бесстрашие перед камерой общеизвестно.
Я не буду делать фотографию обнаженной, которая в падающем сквозь венецианские жалюзи свете напоминает лежащего тигра.
Кроме того, я не буду фотографировать старые амбары Коннектикута (восхитительные текстуры дерева, выдержавшего шторм) или техасские кактусы, даже если там их называют «какти», или аборигена, карабкающегося на пальму, на Гаити.
Я не буду фотографировать бомжей из Бауэри, укрывшихся воскресным выпуском New York Times как одеялом, перед приклеенным на ограду постером с Марлен Дитрих.
Никогда я не сделаю фотографию толстушки на Кони Айленд «от живота», никогда больше.
Я никогда больше не сфотографирую гипсовый слепок с греческой статуи, или кочан капусты, разрубленный пополам, или листья салата с каплями росы.
Я никогда не сделаю снимок обнаженной на трамплине (даже вид сзади), или обнаженной, крутящей обруч, или обнаженной, обмазанной толстым слоем вазелина, чтобы дать ему название «Фарфор».
Я не стану называть фотографию маленького мальчика на фоне стены «Просто мальчик», а фотографию ребенка, обнимающего козленка, − «Два ребенка».
Я не буду фотографировать площадь Сан-Марко в Венеции сквозь решетку балкона Дворца дожей.
Я не буду фотографировать сцену родео, поместив камеру между задних ног волнующейся лошади.
И, в конце концов, если в силу обстоятельств я вынужден буду сфотографировать мексиканского ребенка в Мехико, я сгоню всех мух с его лица, прежде чем сделать снимок (несмотря на громыхание в небе над Мехико).
И я постараюсь никогда не фотографировать капризных детей.
Да и вообще, если мне удастся, я воздержусь от съемки любых кадров любого содержания, под каким бы то ни было предлогом.
1937

Ненужная Инна Гофф

Любая книга

Кому, скажите, придет нынче в голову читать историю о том, как одна благоустроенная московская филолог полюбила неприхотливого донбасского шахтера, а шахтер филолога – то ли полюбил, то ли нет, а вот гидродобычу угля – любил беззаветно? Или, например, рассказ о том, как пожилая начальник рецептурного цеха белорусской кондитерской фабрики решила в третий раз выйти замуж, но стеснялась об этом сказать своей дочери – радиокорреспонденту, которая моталась по полевым станам, освещая посевную (или уборочную), и с собственным мужем была не в ладах? Или о том, как одна мать не хотела, чтобы ее сын-дембель женился на работнице почты и работал в мастерской по ремонту телевизоров и приемников, а хотела, чтобы он учился на юриста? Или о том, как...

Короче, никому это нынче в голову не придет – читать такое. Насколько я понимаю, и в те времена, когда это было написано – такое читали отдельные специально устроенные люди: то ли от нечего делать, то ли по долгу службы, то ли по велению своего весьма скромно образованного сердца. А прочие, которые потоньше, поироничней, покритичней – читали “старика Хэма”, который висел у них на стене в виде фотки с бородой и в свитере, Ремарка (который, кстати, почему-то нигде не висел), и Солженицына с Даниэлем в слепых копиях (кторых вешать было опасно).

Я, в общем-то, и не призываю читать произведения, написанные Инной Гофф. Я просто пытаюсь рассуждать вслух. Литература сегодняшнего дня (та, которая из незатейливых – чтоб в метро читать) рассказывает нам, в общем-то, примерно о том же: что бывает, когда кто-то кого-то полюбит. Например, девочка из провинции – олигарха из десятки “Forbes” или та же, к примеру, филолог – спецназовца из Чечни. Или еще примитивней – менеджер менеджера.

Но интонации изменились страшно. На выбор: есть интонация ироническая, эдак свысока как бы; есть интонация плебейская, желто-бульварная; есть интонация розовая, пошло-романтическая; есть интонация якобы безжалостная – чернушно-депрессивная; есть отстраненно-утонченно-интеллектуальная... Много есть интонаций. А вот интонации честно-задушевной (ну, ОК, пусть не до конца честной, пусть заданной общим официальным трендом литэпохи, но толково, убедительно, с применением сердца изображенной) – нет такой интонации. За самыми-пресамыми редкими исключениями. Душевность, что ли, не в моде? Причем не в литературной моде, а вообще – в моде человеческих отношений.

Я совершенно не верю в какого-то там бригадира донбасских гидрошахтеров, который едва находит время для любви между рекордами выработки и борьбой с неправильным начальством. Но верить в олигарха – тоже не хочется. Бригадир – он газетный, ненатуральный, его сочинили, ориентируясь на передовицу “Правды” или, в крайнем случае, на тогдашний журнал “Огонек”. Ну, так ведь и олигарх – плоский, срисованный с фотосессии и интервью в каком-нибудь полуглянцевом “Караване историй”. Бригадир мне сейчас – ничуть не ближе олигарха, но отношение (хоть бы и демонстрируемое, а не подлинное) писателя к бригадиру – понятней и приятней.

А читать Инну Гофф, конечно, совсем не обязательно. В крайнем случае можно послушать песню “Русское поле”, которую композитор Ян Френкель сочинил на ее стихи. И то не факт, что нужно – слишком тонкий колосок...

Зарубежный литературный 2016-й, с января по июнь: свежак, новости, годовщины

Обзор "Гардиан", избранное

"Голос Омара" представляет (очень по верхам) некоторые события англоязычного литературного пространства; многие грядущие публикации доберутся и до нас, на русском языке, будемте заранее информированы.

Январь

Книги
«Шум времени», Джулиан Барнс. Первый роман после букеровского «Предчувствия конца», основан на биографии Дмитрия Шостаковича. Барнс исследует перипетии непростых отношений композитора с властью и собственной совестью.

«Темная материя и динозавры: потрясающая связь всего со всем во Вселенной», Лиза Рэндэлл. Исследование американского физика-теоретика и знаменитого космолога; о книге уже говорят, что это «самое захватывающее научно-популярное чтение в вашей жизни».

События и годовщины

3 января: На «Би-би-си-1» стартовала телеэпопея «Война и мир» режиссера Эндрю Дэвиса.
10 января: 50-летие публикации «Хладнокровного убийства» Трумена Капоте. Эту книгу именуют первым нехудожественным романом в литературе.

Февраль

Книги

«Запад Эдема», Джин Стайн. Литературная журналистка Стайн собрала и запечатлела устную историю Голливуда — интервью с Лорен Бэколл, Джоан Дидион, Деннисом Хоппером, Артуром Миллером, Стивеном Зондхаймом и др.

«Леонард: Жизнь», Уильям Шэтнер. Капитан Кёрк — о Споке: поклон от Шэтнера партнеру по съемкам Леонарду Нимою, глубоко сердечная книга (одобрил бы невозмутимый Спок такой тон или нет — не знаем).

«Шейлоком звать меня», Хауард Джейкобсон. В Великобритании выходит целая серия книг-переосмыслений Шекспира; букеровский лауреат Джейкобсон изучает тему еврейства, отцовства и нравственности у Барда.

«Высокие горы Португалии», Ян Мартел. Автор «Жизни Пи» исследует любовь и совесть, объединяя три истории ХХ века в одной книге: поиск сокровища, таинственное убийство и горе вдовы, у которой в друзьях шимпанзе.

Годовщина

28 февраля: 100-летие со дня смерти Генри Джеймса; последнее, что, как считается, сказал перед смертью этот американо-английский классик: «Вот оно, наконец, то самое, выдающееся».

Март

Книги

«Языковое животное: полнота человеческих лингвистических возможностей», Чарлз Тейлор. Выдающийся канадский философ доказывает, что язык не просто описателен — он создает значения и глубинно формирует человеческий опыт.

«Проект “Жизнь”: невероятная история 70 000 обычных жизней», Хелен Пирсон. В 1946 ученые начали отслеживать жизни тысяч британских детей, родившихся в течение одной мартовской недели, и с тех пор производили аналогичные исследования каждые 12 лет как часть «самого продолжительного постоянного изучения человеческого развития в истории». «Проект “Жизнь”» — первый отчет этого грандиозного проекта.

«В кафе экзистенциалистов: свобода, бытие и абрикосовые коктейли», Сара Бейкуэлл. Биограф Монтеня произвела исследование группы мыслителей в составе Жан-Поля Сартра, Симоны де Бовуар, Раймона Арона и др., т. е. истории экзистенциализма с зарождения в 1930-х и его роли в послевоенном освободительном движении — антиколониализме, феминизме и борьбе за права секс-меньшинств.

События и годовщины

3 марта: в телеэфире «Дон Кихот», постановка Джеймса Фентона, 400-летию смерти Сервантеса в апреле (за день до Шекспира).
28 марта: 75-летие со дня смерти Вирджинии Вулф.

Апрель

События и годовщины

1 апреля: 50-летие со дня смерти Флэнна О’Брайена. Ивлин Во умер в тот же год 10 апреля. Мир лишился двух величайших писателей ХХ века с острым чувством юмора буквально за две недели.
21 апреля: 200 лет со дня рождения Шарлотты Бронтё.
23 апреля: 400-летие (вероятно) со дня смерти Шекспира. Британия уже стоит на ушах, а Бенедикт Кэмбербетч явит себя в роли Ричарда III.
24 апреля: 100 лет с начала Пасхального восстания в Дублине, вдохновившего легендарное стихотворение Уильяма Батлера Йейтса «Пасха, 1916».

Май

Книги

«Все сказано: политика, медиа и кризис публичного языка», Марк Томпсон. Бывший генеральный директор «Би-би-си» размышляет о том, как обсуждать серьезные темы в эпоху информационной перегрузки.

«Зеро К», Дон ДеЛилло. Последний роман ДеЛилло посвящен судьбе и смертности: у миллиардера жена смертельно больна, но он пытается обдурить Старуху с косой посредством науки.

Событие

27 апреля: выходит кинофильм «Алиса в Зазеркалье», продолжение «Алисы в Стране чудес» (2010).

Июнь

Книги

«Ген: тайная история», Сиддхартха Мукхерджи. Известный благодаря «биографии» рака, Императора всех болезней, Мукхерджи размышляет об истории умственных расстройств в своей семье и исследует фундаментальную единицу наследования.

«Руки: что мы ими делаем — и почему», Дэриен Лидер. Что только мы не делаем руками, и у любого мелкого движения есть смысл, как утверждает психоаналитик Дэриен Лидер.

«Шкуры из коры», Энни Пру. Автор «Корабельных новостей» и «Горбатой горы» — с эпическим романом на три столетия литературного времени, о французских переселенцах XVII века.

«Долгий космос», Терри Пратчетт и Стивен Бакстер. Кульминация серии о множестве миров, завершенная до смерти сэра Терри.

Годовщина

15 июня: 200 лет (вероятно) с ночи, когда Мэри Шелли приснился тот самый сон, из которого за два года вырос «Франкенштейн».

По материалам сайта газеты "Гардиан", январь-2016, подготовила Шаши Мартынова.

Быть Гэри Снайдером

"Настоящий миг" (2015), "Отсыпь и Холодная гора" (1969) и др. сборники Гэри Снайдера

Гэри Снайдеру — 85 громадных лет, в них битком миль, света разных оттенков, деревьев, рыб, ветра, соли, пота, щебня, мозолей, молчания, рук, глаз, губ, холода, кораблей, знаков на бумаге, камне, стенах и в облаках. У Гэри Снайдера было три интересных жены и Пулитцеровская премия за сборник "Остров Черепахи" (1974). У Гэри Снайдера было Сан-Францисское Возрождение, друзья-битники, многие годы в Японии, серьезный буддизм, переводы, лекции, публикации. Но главное, похоже, вот что: у Гэри Снайдера есть Гэри Снайдер. У нас на русском языке, насколько мне известно, вышел всего один его сборник, ассорти разных лет плюс переводы "Холодная гора", а этого очень мало (хотя прекрасен издатель, привет ему сердечный — артель "Напрасный труд").

Гэри Снайдера я люблю через Джима Доджа, потому что в нулевых увидела на обложке Доджевой книги блёрб Гэри Снайдера и пошла читать. Временами мне кажется, что они двоюродные братья, эти деды. Но потом читаю Снайдерово японское и слышу там очень отдельный его голос.

Снайдер — в точности моя разновидность поэта-шамана-медиума. Поэт и медиум для меня прямые синонимы: любой (в моем понимании) хороший поэт — обязательно чревовещатель-шаман. Совершенно не важно, как именовать источник, говорящий посредством поэта, важно, что хороший поэт ухитряется не добавлять в это течение суетливую отсебятину и явно с удовольствием помогает тому, что из него дует, дуть как можно точнее и чище. Сквозь Снайдера дует студеный ветер в простых одеждах, я тоже одеваюсь в драное, когда его читаю, чтобы и мне дуло в прорехи.

Пожарные новости (из сборника "Настоящий миг", 2015)

Миллионы,
сотни мильонов лет
все горело. Пожар за пожаром.
Пожар пожирал и джунгли, и боры,
громадные ящеры прочь убирались,
торчали из моря могучие шеи
и взирали на сушу растерянно:
пожар за пожаром. Молнии бьют
тысячами, вот как сегодня.
Огонь извергается, пламя течет по земле.
Секвойи одеты в огнеупор, два фута коры,
огнесосны, шишкам жар люб,
как долго все это сказать,
так материки заросли
за десять лакхов тысячелетий иль дольше.
Пора успокоить мне ум.
Успокоить мне ум.
Рим был построен за день.

Думаю о стихотворении, что не напишу никогда (из сборника "Отсыпь и Холодная гора", 1969)

Уперся брюхом в дерево, терзаю
Вслепую, заикаясь, звук леплю,
На всяком языке, сейчас, один раз правда,
Вино ли, кровь ли, мера ли ведет —
Прыжок словес к предметам, вот и всё.
Пустые ниши делать в мастерских
И храмы, но ничто нельзя назвать;
Хор долгий, старый, из-под самых ног,
На долгой ноте горы под водой.
Эй, муза, оплошавшая богиня,
Что греет скот и бережет рассудок
У мудреца (безумье бесов жрет),
Танцуй в лесу алмазном, средь цветов,
Для Нарихиры и его любови-ржанки,
Для выросших детей и отчих крыш,
Иди все дальше, через города,
Рыдай для толп людских, как эти птицы,
Что навсегда отправились на юг.
Тот давний ястреб Якамоти и Торо
Метнулся над холмом, ладонь пуста,
И полнит воздух шум живых семей.

Переводы стихотворений — мои.

Белочка, но не в этом смысле

"Таксидермист", Брайан Випруд

Первый роман американского комического детективщика Брайана М. Випруда «Таксидермист» (на таком — никаком — названии остановился издатель, хотя двусмысленная «Белочка» была бы гораздо лучше) — безумная и сюрреалистическая эпопея, оторваться от которой невозможно.

На «крутосваренный» детективный сюжет нанизаны похождения нью-йоркского таксидермиста Гарта Карсона, одержимого поиском собственно главного реквизита — чучела белочки, участвовавшего в детской телепередаче 50-х годов, посвященной угрозе вторжения русских (деткам-телезрителям в качестве игрового интерактива предлагалось прятаться под столами и запасать продукты на случай термоядерной войны). Белочку Карсон примерно находит, но в процессе сталкивается со всемирным, естественно, заговором неких ретро-маньяков (одержимых, в свою очередь, стилем жизни 50-х годов, свингом и черно-белым телевидением). Они отнюдь не уморительны, эти маньяки, они крайне опасны, но в поисках таксидермисту помогает его давно потерявшийся брат Николас, занимающийся частным сыском в крайне сомнительной теневой зоне, и русский беглец из ГУЛАГа по имени Отто, изъясняющийся на весьма приблизительном английском и совершенно корректно употребляющий русскую инвективную лексику. Смысл заговора, который приходится разоблачать нашим героям, сводится к тому, что нынче американские корпорации программируют массовое сознание с помощью цветного телевидения, и депрограммировать это сознание можно якобы с помощью перезвона трех сфер из металлического водорода, украденных, естественно из Советского Союза и как-то затерявшихся на просторах Америки. Одна из сфер, само собой, оказывается зашита в голову искомой белочки, поскольку главный заговорщик — ведущий той самой детской передачи, тоже беглец из СССР по фамилии Букерман, считающийся давно покойным. По ходу дела, в потасовках с ретро-негодяями во фраках и перемещениях по Нью-Йорку на — в том числе — велорикше, выясняется, что культ «джайва» ставит своей целью вовсе не освобождение массового сознания, а вовсе даже наоборот — его порабощение, плюс к этому Букерман вполне жив и правит культом, замаскировавшись индейцем-адвокатом (а получается это у него потому, что в советской своей жизни он был якутом — с еврейской фамилией и традиционным якутским именем Лось)…

В общем и целом, сюжет, конечно, пересказывать бесполезно, потому что это чистое безумие и потрясающая белиберда с развесистой клюквой, — но развлекает он неимоверно. В том, что я вам сейчас наговорил, даже спойлеров особых нет. У «Белочки» есть приквел — называется «Чучелко», на русском его не существует. Из него мы узнаем, откуда взялся Отто, почему Карсон стал таксидермистом и одержим ретро-стилем. Белочек там, увы, нет, но есть маринованные белые вороны, мертвые пингвины, которым нравятся мятные тянучки, и множество других живых и набитых опилками персонажей. В общем, все как мы любим.

​Безумие — это новая человечность

"Антипсихиатрия. Социальная теория и социальная практика", Ольга Власова

«Человечество есть мириады преломляющих поверхностей, окрашивающих белое сияние вечности. Каждая из этих поверхностей преломляет преломление преломлений преломлений. Каждое “я” преломляет преломления других преломлений преломлений “я” других преломлений… Это лучезарное сияние, это чудо и мистерия, однако частенько нам хочется проигнорировать или уничтожить те грани, которые преломляют свет по-другому, чем мы».

Рональд Лэйнг

Италия — единственная страна в мире, где нет психиатрических больниц. Вместо этого есть центры психиатрической помощи и психиатрические отделения в соматических больницах, налажен уход на дому, построена продуманная система реабилитации и социальной адаптации, профессионалы сопровождают и поддерживают больного настолько, насколько ему это необходимо, создаются разветвленные возможности для работы и интеграции в общество. Никого не имеют права госпитализировать принудительно. Отсутствует юридическое понятие невменяемости душевнобольных. То есть, человек с психическим расстройством продолжает и распоряжаться своей жизнью, и нести ответственность за свои действия.

Вдохновитель и автор итальянской психиатрической реформы Франко Базалья не успел увидеть ее воплощение: последняя государственная психиатрическая больница была закрыта спустя 30 лет после принятия «закона Базальи» в 1978 году. Но, разрабатывая реформу, он, человек с гениальной исторической интуицией, отдавал себе отчет, что быстро ничего не случится. В конце концов, на тот момент Италия жила по закону аж 1904 года «О психиатрической помощи», где человек с психическим заболеванием определялся через понятия «опасность для себя и окружающих» и «общественный скандал». Общественный скандал! Но зато настолько вопиющим все это было на фоне современности, что радикальные меры получили единогласное одобрение и настоящий шанс воплотиться в жизнь, и вот.

Базалья считал психиатрическую больницу, как любой социальный институт, в первую очередь средством контроля. Казалось бы, больницы созданы для того, чтобы помогать и лечить — но это декларируемая идеология, а по сути психиатрическая больница рождалась и работает как практика изоляции, исключения маргиналов из общества. Поэтому здесь не может быть модернизации, говорил Базалья, единственный выход — полное упразднение. В основе социальных институтов лежит цель мистифицировать насилие, не изменяя при этом его настоящей природы, а насилие направлено единственно на то, чтобы защитить доминирующую социальную группу. «Больницы, тюрьмы, лечебницы, фабрики и школы — места, где ведется война, а специалист — главный преступник». Специалист рассматривается как агент преступлений мирного времени, совершаемых с тем же успехом от имени идеологии здравоохранения, как и от имени идеологии наказания и исправления.

Как видите, это вольное провидческое дыхание 60-х вложило жизнь в невероятный гуманистический прорыв.

Впервые посмотреть на психиатрию по-новому пришлось в начале XX века: после Первой мировой войны стало особенно трудно не замечать ужасающих противоречий, которые она воплощала. В ходу была теория дегенерации, человек с психиатрическим расстройством утрачивал дееспособность и право на человеческое обращение до конца жизни. Движение экзистенциально-феноменологической психиатрии взглянуло на патологию как на иной модус существования, способ человеческого бытия, вернуло больному реальность его личного опыта — одним словом, вернуло больному статус человека.

Следом, в 60-х—70-х придет антипсихиатрия, которая сделает следующий шаг, обратится обществу со словами: «Это вас здесь надо исправлять в первую очередь». Совсем не все ученые, творившие в русле антипсихиатрии, любили этот ярлык, и во многом они не сходились между собой, но их объединял трагический образ больного как «козла отпущения» и его социально-философская реабилитация. Психически больной становится для них воплощением свободы и подлинности в обществе, условие участия в котором — несохранение этих самых свободы и подлинности, а болезнь рассматривается как неизбежный продукт социального устройства, более того, как его функция. Нет, антипсихиатры в основном не говорили, будто за самой болезнью не стоит биологических изменений, но для них было критически важно перевернуть классическую психиатрическую парадигму рассуждений с ног на голову, чтобы показать, насколько она далека от действительности человека.

Уникальная действительность человека, человека с психическим расстройством, и ее социальная обусловленность, — вот что в первую очередь интересовало антипсихиатров. Они исследовали этот опыт как путешествие, в которое структура общества сталкивает личность, как процесс перерождения — Рональд Лэйнг, к примеру, считал шизофрению «позитивной возможностью человеческого бытия», возможным путем обновления сознания. Особенно важно было вернуть больному роль активного действующего лица, в протест классической психиатрии, отчуждавшей человека от собственного опыта и собственного тела. Необходимо было уйти от повсеместной инфекционной метафоры, в которой болезнь завладевает человеком, он становится пассивной ее жертвой и перестает существовать как личность — Фуко замечает в «Истории безумия в классическую эпоху» (наверно, самой известной книжке из всего антипсихиатрического корпуса), что безумие в этом смысле фактически заступило на смену проказе.

Томас Сас в «Мифе душевной болезни» говорит о том, что понятие «психическое заболевание» — всего лишь семантическая стратегия, которая медикализует совсем иного происхождения проблемы. Уточняя свою мысль, Сас поднимает на поверхность вот какое важное противоречие: психиатрия действительно всегда придерживалась двойного стандарта. С одной стороны утверждается, что психическая болезнь вызвана внутренними биологическими причинами, болезнь тела, с другой — что проступок, нарушение поведения, которое требует наказания — например, заключением. Другой важный его тезис — развернутая религиозная метафора, в рамках которой охота на истеричек — отзвук средневековья в психиатрии, диктуемый тем, что, по мысли Саса, как и все социальные институции, она организована по религиозному принципу. «Медицина или психиатрия для Саса больше не имеют прикладных целей и не ориентированы на поддержание здоровья и избавление от болезней, они формируют смысл и цель жизни, поэтому здоровье становится целью само по себе. Здесь мифология и религия идут рука об руку».

Удивительно, какие радикальные философские концепции и революционные практики были возможны на общем тогдашнем подъеме (60-е!). За социальной критикой практика, разумеется, последовала: знаменитые эксперименты, Кингсли-холл — психиатрическая больница как коммуна и культурный центр, и многие другие. Мало какие из них оказались удачны, особенно в долгосрочной перспективе. Но, как и парадоксальная антипсихиатрическая теория, вскрывшая болевые точки социальной повседневности, эти эксперименты взломали мировоззренческие горизонты, продемонстрировали альтернативу, и после них уже ничего не могло быть прежним.

«В каком-то смысле антипсихиатры совершили профессиональную измену: они говорили не от имени врачей, а от имени больных и стояли только на их стороне. Они описывали мир больных, указывая всем на их страдания, они стали не лекарями, а вестниками безумия, используя свои знания и статус не для того, чтобы огородить от них общество, а для того, чтобы вновь столкнуть их».

В своей исследовательской работе Ольга Власова рассказывает обо всем этом во всех противоречиях — и осмысляет как движение внутри самой психиатрии, взорвавшей ее русло и и повернувшей на путь к переосмыслению целей, практик и собственной истории, к обновлению и перерождению.

Чертовски странная была история…

«Белая гусыня», Пол Гэллико

«Чертовски странная была история. Трагическая по-своему. Хотя для нас и счастливая…» — говорит шестидесятипятилетний капитан третьего ранга в отставке Кейт Брил-Ауденер в офицерском клубе на Брук-стрит. И потом рассказывает о том, как в 1940 году во время Дюнкерской операции его подразделение спас странный мужчина на утлой лодке и кружащая над полем боя белая гусыня. Но это — в конце маленькой, написанной в 1941 году книги, а сначала писатель Пол Гэллико старомодным, медленным и очень спокойным языком разворачивает перед читателем историю Филипа Рейэдера — большого горбатого мужчины, который отшельником живет на заброшенном маяке, рисует картины и ухаживает за перелетными птицами. Однажды к нему приходит девочка по имени Фрит и приносит подранка — белую гусыню с поврежденным крылом. Девочка очень боится страшного отшельника, но желание помочь раненой птице перебарывает страх. А страшный отшельник, как и положено герою умной сказки, оказывается не страшным, а очень одиноким человеком с огромным добрым сердцем, которое ему некому предложить. Вот только «Белая гусыня» — не сказка, так что однажды окружающий Филипа и Фрит мир рушится в грохот мировой войны, и далекие зарева окрашивают горизонт в цвет крови…

Эта маленькая и очень красивая книга, то ли основанная на реальных событиях, то ли удивительным образом придуманная, обладает непостижимым обаянием — она настолько проста и так сильно отличается от общепринятых сложносочиненных историй, что в ее существование очень сложно поверить. Как сложно поверить и в воздушную графику Романа Рудницкого, служащую ей иллюстрациями. Но и книга, и легкие, словно туман, картинки существуют — почитайте.

Ну, дай Бог, не последний

"Последний сантехник", Слава Сэ

Все мы знаем, что убийца — либо дворецкий, либо садовник.

Все мы знаем, что лучший секс нас ждёт с чистильщиком бассейнов. Или мойщиком окон? Ещё, кажется, пожарным. (В этой теме я не сильна, простите)

Впрочем, это было в докризисные времена и до выхода книг Славы Сэ. Теперь-то уж все, у кого ещё остались какие-либо фантазии, в курсе, что никто так не держит за колено, как сантехник, и могут смело его представлять. Кажется, это и есть импортозамещение.

Одновременно с этим мы видим его, сантехника, мир изнутри. Двух дочек, их школьные будни, взросление, ухажеров, дверцу холодильника, которая закрывается только плечом и коленом, дворников, коллег, музыкальные выступления, путешествия и прочую жизнь.

Это очень, очень смешно, когда читаешь. И почему-то немного грустно, когда вспоминаешь. Есть в этом что-то от катания с горки: масса веселья, а потом попа ноет и пальцы онемели.

Выход я вижу только один — перечитывать.

Нешкольное сочинение

"Вечера на хуторе близ Диканьки", Николай Васильевич Гоголь

Как-то Гоголь написал Пушкину (нет, это не анекдот): "Любопытнее всего было мое свидание с типографией. Только что я просунулся в двери, наборщики, завидя меня, давай каждый фыркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стенке. Это меня несколько удивило. Я к фактору, и он, после некоторых ловких уклонений, наконец, сказал, что штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву" .

“Штучками” были “Вечера на хуторе близ Диканьки”, всего лишь вторая книжка начинающего писателя и страшно молодого человека – ему было всего лишь 22 года – почему-то раньше я об этом не задумывался... Хотя, когда это “раньше” было – я тогда мало о чем задумывался: впервые читал “Вечера” в раннем-прераннем детстве, а потом, пожалуй, в школе... И с тех пор не перечитывал, и не перечитал бы, если б кое-какие предрождественские размышления, к делу не относящиеся, не заставили меня стряхнуть виртуальную пыль с букинистического файла в формате epub.

Конечно, теперь видно, что писана книжка писателем неопытным. Но именно неопытность и, как следствие, слабоосмысленная, но полная творческая свобода, небоязнь (а то и наглость) – собрали в ней кучу качеств, которые позднее и сделают Гоголя Гоголем.

Комичность – ее вот и Пушкин заметил (да кто ж не заметит ее там!). Но как поэт не смог пройти и мимо еще одного качества: “Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! какая чувствительность!” И впрямь, набивший хрестоматийную оскомину “Днепр при тихой погоде”, воспринимаемый умом человека уже взрослого – это ритм и мелодия высоких душевных (и уж простите, стилистических) достоинств. Часть историй написана вот прямо музыкой, а не словами!

А, ежели вернуться к смешной стороне вопроса, то, приглядевшись, можно запросто найти не просто юмор, но абсурд, нетипический для тех литературных времен, прямо обэриутский какой-то. Да вот хоть бы в гоголевских к самому себе примечаниях при внимательном чтении можно обнаружить такую красоту:

“Видлога – откидная шапка из сукна, пришитая к кобеняку”.

А через несколько строк:

“Кобеняк – род суконного плаща с пришитою к нему видлогою”.

А уж про жену, которая модная материя для пошива сюртуков, полагаю, помнят даже те, кто после школы расстался с “Диканькой” навсегда.

Но и этого мало: есть в “Вечерах” и еще кое-что: а именно – трансцендентный, глубокий, эсхатологический готический ужас. Который, ясное дело, писатель опытный и зашоренный ни за что не стал бы засовывать под один переплет с такой, к примеру, фразой все из того ж словарика:

“Кацап – русский человек с бородою”.

А у Гоголя он засунулся с юношеской небрежностью.

И вот вам цитата как резюме общего впечталения (не про автора она, а от автора, но запросто применима к нему самому):

“...Умел чудно рассказывать. Бывало, поведет речь – целый день не подвинулся бы с места и все бы слушал. Уж не чета какому-нибудь нынешнему балагуру, который как начнет москаля везть, да еще и языком таким, будто ему три дня есть не давали, то хоть берись за шапку да из хаты”.

Хотя, конечно, та пресловутая редкая птица, что долетит до середины Днепра, все-таки не дает мне покоя. Ситуация с этими птицами, пытающимися перелететь реку, при тщательном обдумывании, начинает обрастать и эсхатологией, и абсурдом одновременно. Почему до середины? Почему не написать бы: “Редкая птица перелетит Днепр”? Куда деваются недолетевшие? Осознают ли они, что середина не достигнута, а сил осталось ровно половина, и возвращаются на тот же берег? Либо тупо тонут, не долетев и до середины? Означает ли, что долетевшая до середины подсчитывает оставшиеся ресурсы и решает, что их хватит на вторую половину – либо и она тупа, и всяко тонет, не перелетев всего Днепра?..

Don't you ever interrupt me while I'm reading a book (c)

Навстречу январскому книжному запою

Откладывали книгу неделями, а прочесть нужно сегодня. По учебе ли вас приперло, или не хочется выглядеть ленивой балдой на заседании книжного клуба — не унывайте. Вам по плечу одолеть этот том — и при этом ничего не забыть.

Прочесть целую книгу за несколько часов — задача, непосильная только с виду, но глянем-ка на арифметику. Среднестатистический взрослый прочитывает 200–400 слов в минуту. Средний роман — от 60 до 100 тысяч слов. Допустим, ваша скорость чтения — аккурат посередине, 300 слов в минуту, читаете вы средний роман около 80 тысяч слов объемом, а значит, освоите текст часов за пять или даже быстрее.

И это вроде бы небыстро, но совершенно реально, даже без всяких там пропусков текста или уловок со скорочтением, которое вредит усвоению сведений. В целом, можно читать с привычной для вас прытью, воспринимать информацию со скоростью, удобной вашему мозгу, а от вас требуется лишь сесть за книгу, выделить время и приниматься за чтение как можно скорее.

Найдите идеальное место

Отвлечения — враг. Все, что оттягивает внимание от книги, растянет чтение. Интернет, посторонние звуки, включенные мониторы, игры, домашние питомцы, игрушки, друзья и случайные незнакомцы — всё попытается отвлечь вас от художественного слова. Вот пишу я эту статью, сидя в аэропорту, и постоянно ловлю себя на том, что люди на меня смотрят и я отвлекаюсь.

Отгородитесь от всего. Запритесь в комнате, воткните в уши беруши, спрячьтесь в самой необитаемой части библиотеки, разложите одеялко в самой нехоженой части парка. А если вам совсем некуда пойти, скройтесь в своем автомобиле (если, конечно, на улице не слишком жарко). Представьте, какое вам требуется уединение, — и умножьте это на два. Не можете убраться от отвлекающих звуков — наденьте глухие наушники или последуйте примеру Эмерсона Спратца, хозяина и админа фан-сайта Гарри Поттера mugglenet.com, — он слушает белый шум. Спратц говорит, что белый шум помогает ему сосредоточиться и читать даже быстрее.

Устраиваться надо удобно, но не до такой степени, чтобы заснуть. Читайте за столом, а не на кровати, садитесь на стул, а не в мягкое кресло. Мягкая мебель — отличное место для чтения, но у нас задача — читать не ради удовольствия, а чтобы дочитать до конца. Если читаете ночью — избегайте «зова подушки». Кровать, диван или раскладное кресло в поле зрения? Или вы прямо на таком и сидите? Не избежать вам тогда желания прилечь. Постарайтесь угнездиться так, чтобы лечь было не на что — вплоть до конца книги.

Читайте с перерывами, не увядайте

Времени у вас, вероятно, впритык, но силы воли на конкретную задачу всегда конечное количество. Если слишком долго упираться в одно и то же дело, происходит истощение эго — умственных сил, самоконтроля и силы воли делается все меньше. Чтобы питать мотивацию, необходимо регулярно прерываться, иначе батарейка ваша сядет. И потому — если, конечно, вы читаете не что-то совершенно захватывающее — вам рано или поздно это осточертеет, и необходимо будет сменить занятие.

Поставьте таймер и читайте минут по 20, после чего делайте что-нибудь 5-10 минут — что-нибудь активное, подвижное. Можно прогуляться, сделать зарядку, сыграть в видео-игру или просто врубить музыку и подрыгаться. Какое бы занятие ни выбрали, главное, чтобы оно было подвижным и никак не связанным с темой чтения. Цель — освежиться и вернуться к чтению с новыми силами.

Годится и разбить книгу на части, а не ставить таймер. Отметьте интервалы чтения закладками — по главам или другим логически завершенным фрагментам или же процентно, от общего объема. Разделите книгу на 4 части, допустим. Добрались до закладки — наградите себя какой-нибудь вкусной едой, приятным развлечением или короткой серией из сериала, по которому в данный момент претесь.

Всё записывайте

Поддерживайте ум действием, это поможет вам не терять сосредоточенности. Записывайте по ходу чтения, выделяйте абзацы, которые хотите запомнить — все ради того, чтобы чтение не стало монотонным, а вы лучше усваивали прочитанное. Всё записывайте! Незнакомые слова, скрытые смыслы, мотивы персонажей, свои соображения и даже что вы чувствуете по отношению к происходящему в сюжете.

Мортимер Дж. Адлер и Чарлз Ван Дорен, авторы пособия «Как читать книгу», предлагают писать аналитический обзор книги и формулируют четыре правила такого обзора:

1. Определите, какого рода книгу читаете исходя из ее ключевой темы

2. Запишите, о чем книга в целом, как можно компактнее

3. Перечислите основные части текста по порядку и связи между частями, тоже максимально лаконично

4. Определите вопрос (или вопросы), поставленные автором в тексте

Такая запись поможет вам освежить впечатление о книге, если после такого марафона память решит вам изменить, и у вас будет ценная шпаргалка — и к сочинению, и к обсуждению, и для себя самого, на будущее.

Если останется время, можно откомментировать свои записи подробнее. Но этим следует заниматься после того, как чтение окончено — или, в крайнем случае, во время перерывов. Уточняйте значения неизвестных или смутно понятных слов, возвращайтесь к эпизодам повествования, показавшимся вам особенно яркими, заглядывайте в сеть и ищите сведения, в которых не уверены или которых вам не хватает для полного понимания написанного. Можно подглядывать и в заметки других читателей в книжных соцсетях. Лучше на сетевые источники не полагаться, но все же какая-никакая польза от них бывает, особенно если читаем впопыхах и к сроку.

Правильное марафонское питание

Вроде спокойное занятие — чтение, однако марафонское чтение может порядком вас истощить. Наступит час, когда упражнения и музыка уже не смогут зарядить вас на следующий отрезок пути. И тут, понятно, добро пожаловать, друг полуночника — кофеин. Тожемненовость, скажете вы, — пить кофе для бодрости! Ан нет. Кофе можно пить правильно и неправильно. Вот вам меры предосторожности при употреблении напитков с кофеином:

1. Не начинайте читательский марафон с кофе — если, конечно, вы уже не впали в состояние неспособности держать глаза открытыми. Приберегите этот допинг до последнего, иначе это средство перестанет помогать, и вы рухнете на полдороге.

2. Не пейте залпом. Таким манером бодрости вы огребете, но очень скоротечной. Лучше всего потягивать понемножку и поставлять кофеин в организм дозированно. Вы ж не в космос собираетесь — вам просто надо оставаться в фокусе и не спать.

3. Не пейте слишком сладкое. Немного сахара — дело хорошее, но избыток сахара (как и кофеина) приведет к тому, что вы ляжете в межу и не сможете встать, никакими средствами: такое топливо горит ярко, но быстро.

Разумеется, если вы засели спозаранку, а не ночью, 30-минутный сон может оказаться благотворнее кофе. А еще краше может оказаться так называемая «кофеиновая дрема» — два удовольствия в одном: выпиваете маленькую чашку черного кофе и сразу ложитесь, расслабившись, с закрытыми глазами, минут на 15-20, как раз столько кофеин будет добираться до мозгов и торкнет вас как раз к пробуждению.

Еда — тоже важная часть читательского марафона. Сахар, как я уже сказал, — дело паршивое, топливо тут нужно иное. Употреблять всякую мелкую ерунду тоже нужно умеючи. Вот вам несколько советов, какой должна и не должна быть еда:

1. Не жирная и не мокрая, иначе испачкаете книгу,

2. Можно есть не глядя,

Свободные сказки

"Сказки не про людей", Андрей Степанов, "Сказки про Вову...", Сергей Седов, "Про королей и вообще", Артур Гиваргизов — и др.

У одного Очень Доброго волшебника ангел-хранитель был весь шоколадный.
Очень Добрый волшебник безостановочно делал добрые дела,
и ангел отламывал от своего пальто кусочки и поощрял Очень Доброго волшебника.
Пальто немедленно отрастало обратно.
У одного Просто Доброго волшебника ангел-хранитель был обыкновенный,
делать ему обычно ничего не требовалось, и от безделья он стал философом.
У одного Недоброго волшебника ангел-хранитель был неврастеником
и навещал психотерапевта.
У одного Злого волшебника ангел-хранитель был жабой.
А одному шкодливому ребенку полагался ангел-предохранитель,
который поэтому был птицей фениксом.

Сегодняшний эфир у меня будет про целый, пусть и миниатюрный, но все же сам себе жанр: сказки не совсем для детей. В смысле, не страшные, не с матом и не про процесс производства детворы, а такие, которые требуют от читателя некоторой пожитости и приходящими с ней умениями считывать иронию, сарказм, культурные отсылки, а также иметь хотя бы иллюзию условности времени-пространства. Малолетние люди существуют в своей реальности, где все это тоже плюс-минус есть, но очень в другом режиме (который мне, к слову, уже непонятен).

Так вот, сказки в традиционном смысле слова (и не адаптированные) я люблю из декоративно-историко-лингвистических соображений, то есть как документ инопланетной реальности. А современные здорово сделанные авторские сказки я люблю, потому что это веселье, шанс на удивительные сюжетные и диалоговые находки, а также потому, что в этом жанре есть особая поразительная свобода, и у автора, и у меня-читателя: в таких сказках можно нарушать любые натурфилософские законы, плевать на историческую правду, выкидывать из головы необходимость морали в любом виде и вообще творить что угодно. И пусть бы этот жанр — сплошной постмодернистский цветок из фантиков для простодушных и макраме из дежа вю. Мне такие игрушки роднее, а по-детски радоваться узнаванию иногда чуть более чем совсем незатейливых кивков и подмигиваний на другие сказки, песни, стихи, фильмы, события, людей и прочие приметы планеты мне симпатичнее "сказок для совсем взрослых", которые в быту именуют анекдотом.

И да: смешные остроумные сказки для взрослых детей — мое вечное слабое место как издателя, и ни одной коллекции текстов в этом жанре, над которыми я ржала, я не смогла не издать.