С железом в голосе

"Железная хватка", Чарлз Портис

Чарлз Портис (р. 1933) — живой классик «неизвестной» американской литературы, один из немногих великих затворников, автор пяти романов (два из которых были экранизированы). Живет в Арканзасе, с прессой не общается, хотя сам долгое время проработал журналистом, считается прямым литературным наследником Марка Твена, выдающимся стилистом и мастером комического романа. Интриге, связанной с его именем, способствует, например и то, что в Библиотеке Конгресса США официально действует Общество Ценителей Чарлза Портиса, состоящее из двух его друзей и куратора библиотеки.

Издание всего его творческого наследия в России могло бы стать заметным издательским поступком (в США, например, пресса до небес превозносит издательство «Оверлук» за то, что оно заново открыло этого прекрасного писателя), но не стало — вышла только одна, да и то, потому что кино. Меж тем, критики резонно замечают, что читать его книги — сродни переживаниям, когда вас прижимают к полу и до смерти щекочут.

Пять его романов различны по колоритной фактуре, хоть и сходны сюжетными линиями. В основе каждого лежит образ человека, пускающегося на тщетные или плодотворные поиски чего-либо и по пути встречающего бездну различных цветистых персонажей — жуликов, простаков, неудачников и трепачей. Схема понятная и опробованная веками, но действует безотказно.

Первая книга писателя — «Норвуд» (экранизированная в 1970 г. с певцом и гитаристом Гленом Кэмблом в главной роли) — рассказывает о безумных похождениях бывшего морского пехотинца из Техаса Норвуда Прэтта, которого так достала жизнь в крохотном городке, что он пускается через всю страну в Нью-Йорк за своим бывшим сослуживцем, чтобы взыскать с него долг в 70 долларов. Встречи с различными отбросами общества и — главное — разговоры с ними незабываемы. Роман считается классикой жанра романа-странствия.

Самым известным произведением Портиса, наверное, можно считать «Верную закалку» — историю 14-летней Мэтти Росс, которая в сопровождении маршала (судебного исполнителя) «Кочета» Когбёрна, вечно пьяного, но крутого омбре, бывшего налетчика, отправляется в конце XIX века на индейские территории в погоню за другим бандитом, который по злобе застрелил ее отца. Повествование ведется от лица девочки, потерявшей в приключениях руку, однако бандита собственноручно прикончившую. Этот гимн человеческому мужеству, упорству и чисто американскому индивидуализму и прагматизму больше всего критики сравнивали с «Приключениями Хаклберри Финна» и сходство действительно есть — книга это взрослая, но с упоением будет читаться и детьми, как уже неоднократно бывало с подобными классическими работами.

У этой книги довольно непростая судьба, о чем мы узнаем из послесловия Донны Тартт, которой в русскоязычном пространстве необъяснимо повезло гораздо больше. У названия этой книги — судьба не менее сложная. В основном — благодаря опять же непростым отношениям романа со своими экранными версиями.

Первая экранизация книги (1969, режиссер Генри Хэтауэй) по-русски именовалась либо «Истинной доблестью», либо «Настоящим мужеством». Вторая экранизация (2010, режиссеры Итан и Джоэл Коэны) по вывернутой прихоти недалеких русских кинопрокатчиков названа «Железной хваткой». Есть у фильмов такое свойство — они могут называться как угодно. Ни логика, ни здравый смысл главных ролей в прокате не получают. При этом мы понимаем, что оригинальное название романа и его экранизаций изменений не претерпело — оно всегда оставалось простым и ясным: «True Grit».

При работе над текстом у переводчика тоже было некоторое количество версий. Среди них: «Твердость характера», «Крепость духа», «Стопроцентная выдержка», «Подлинная стойкость» и даже «Стиснув зубы». Все это с разной степенью точности отражает многозначность первоначальных восьми букв с пробелом, но в конце мы с редактором перевода остановились на варианте «Верная закалка». И мы бы, видимо, предпочли, чтобы по-русски эта прекрасная книга называлась именно так. Почему не иначе? Есть надежда, это станет ясно, когда вы прочтете роман. А если это название вас чем-то не устраивает, мы предлагаем вам выбрать любое другое. Какое вам больше нравится. Ну, или придумать свое.

Самая смешная же книга Портиса — «Южный пес», где рассказчик Рэй Мидж отправляется по следам жены Нормы, сбежавшей от него к своему первому мужу Гаю Дюпре, но в драндулете самого рассказчика. Собственно, не жена Миджу, понятно, нужна, а машина, и в этой упорной погоне он проезжает все Соединенные Штаты и Мексику и оказывается в Гондурасе. Его партнер — некий доктор Рео Саймз, «человек с деньгами без счета», один из самых запоминающихся жуликов во всей истории плутовского романа: лишь немногие из его «схем честного отъема денег у населения» оказываются абсолютно легальны. И снова гений комедии диктует автору нескончаемые искрометные монологи, перетекающие один в другой и ткущие красочный ковер литературной реальности.

Два поздних романа Портиса балансируют на грани ядовитой сатиры. «Повелители Атлантиды» — история взлета и падения некоего культа Гномонов, основанного жуликом для легковерных дебилов: его цель — постижение тайного знания Востока, служба на благо общества и ношение дурацких колпаков. Каждого чудаковатого персонажа Портис рисует несколькими запоминающимися штрихами, и перед нами предстает парад уродов (тм) редкой красоты и выразительности. Мысль, к которой подводит автор: все тайные общества в истории человечества — от масонов до ЦРУ — суть продукты общественного самообмана.

И наконец последний — «Гринго» — рассказывает о сообществе американских эмигрантов в Мексике, которое отправляется на поиски Недостижимого Затерянного Города Зари, что, «как магнит, притягивает проходимцев и романтиков со всего Нового Света». В майянских джунглях все персонажи так или иначе обретают просветление и собственную «псише» — хоть и не вполне традиционным и приемлемым образом.

Это был наш очередной сеанс литературно-книгоиздательского шаманизма, ко всему прочему.

Повесть идиотов

«Шум и ярость», Уильям Фолкнер

Нелегко осознать что любовь ли горесть лишь бумажки боны наобум приобретенные и срок им истечет хочешь не хочешь и их аннулируют без всякого предупреждения заменят тебе другим каким-нибудь наличным выпуском божьего займа

У Сартра есть статья о том, как в «Шуме и ярости» Фолкнера работает время. Фолкнер, говорит он, конструирует роман так, что в нем не существует будущего — ни у кого из героев не существует будущего. Квентин, самоубийца, рассказывает о своем последнем дне в прошедшем времени, как человек, который вспоминает. Из когда он это вспоминает? Получается, что, когда он ведет рассказ, он уже должен быть мертв. Это, говорит Сартр, такой способ средствами литературы показать, что он действительно уже мертв. Квентин живет лицом назад, взгляд его зафиксирован на прошлом, а самоубийство, которое вроде бы еще предстоит, — неотменимо, как свершившийся факт. В некотором смысле каждый из них живет лицом в прошлое. Человек, говорит отец Квентина, это сумма климатов, в которых приходилось ему жить. Человек, говорит отец Квентина, это совокупность его бед. «Так отец говорил. Человек — это сумма того и сего». Все реальное уже случилось, и взгляд каждого из персонажей недвижно замер на чем-то, что уже произошло. Будущего нет. Без будущего и у прошлого не может быть смысла. «Жизнь — это повесть глупца, рассказанная идиотом, полная шума и ярости, и не значащая ничего».

Сартр говорит, что Фолкнер неправ. Что жизнь, конечно, абсурдна, но не поэтому! (По-моему, это само по себе очень смешно).

Я не смогла просто так пройти мимо его рассуждения. Справедливо наблюдение, что все герои одержимы каким-нибудь свершившимся фактом, они фанатически, снова и снова, силой своего дыхания вкладывают жизнь в голема, который уже давно обратился в прах, и танцуют с ним бесконечный танец. Справедливо и указание на то, что эта трагедия искусственна, что она как таковая вообще-то не свойство человеческого сознания. Сознание по своей сути, по тому, как оно устроено, всегда опирается на то, что будущее существует. (Но это не мешает «искусственным» отчаянию и человеческому безысходному сражению со временем присутствовать повсеместно.)

Человек, конечно, состоит из причин, определяющих его. Но не только — в некотором смысле он «состоит» еще и из следствий, которые производит, и вот где-то внутри того неуловимого момента, в котором человек сам производит следствие, и залегает великий человеческий Шанс.

Меня всю дорогу во время чтения романа занимала иная вещь, возможно, одно с другим некоторым образом соотносится. Обычно цитату из Шекспира, откуда взято название («повесть глупца...») на уровне формы повествования относят к первой части из четырех. В той, которую рассказывает идиот в буквальном смысле — слабоумный Бенджи, который не умеет расшифровать знаки реальности, не осознает причинно-следственной связи: огонь в камине красивый — руке больно. У него в голове отрывки прошлого без начала и конца хаотично перемешаны, все, что произошло, продолжает происходить одновременно и таким образом в некотором смысле все еще происходить, происходить всегда. Но ведь это не совсем справедливо. На смену Бенджи приходит внутренний монолог несчастного Квентина — и разве для него хоть что-то из его прошлого действительно прошло? Разве его воспоминания точно так же не живут в нем постоянно, разве он способен к движению? Разве, в конце концов, он может осмыслить и рассказать, что именно с ним происходит? Не очень-то. Следом Джейсон — мнимая «расчетливость» Джейсона таит в себе чудовищные бездны обиды и ненависти, искажающие мир вокруг себя, как черная дыра, рациональности здесь обыщешься и следа. Есть точно такая же одержимость, выраженная только радикально иначе, и точно такая же неспособность ясно осмыслить и пережить происходящее. Они все отчуждены от себя-в-настоящем. Они все отгорожены от действительности сюжетом, в корне безвылазно мистическим, в котором они пребывают. Каждый новый рассказчик все лучше прячет свою неспособность собственно рассказать. Они все — «идиоты», потому что сам язык несостоятелен чуть менее, чем вой глухонемого.

Последний, четвертый, рассказчик в романе — автор.

А был ли Павлик?

«Товарищ Павлик», Катриона Келли

Первый из двух томов официальных документов расследования убийства Павла и Федора Морозовых составляют в основном около пятисот писем от пионеров и школьников, требующих смертного приговора убийцам… Буквально каждая глава книги Катрионы Келли «Товарищ Павлик. Взлет и падение советского мальчика-героя» обрушивает на читателя сотни деталей, подробностей, эпизодов нашей недавней истории, превращая книгу в настоящий психологический триллер. Во всяком случае, воспринимается книга как добротный триллер – не оторваться.

Тщательное и дотошное исследование Катрионы Келли, как ясно из названия, посвящено истории взлета и падения Павлика Морозова – пионера-героя, который донес на своего отца-кулака, за что был жестоко убит контрреволюционно настроенными односельчанами – во всяком случае, именно так на протяжении десятилетий внушали советским детям. Но, по прошествии более семидесяти лет со дня трагедии (убийство Павлика Морозова и его младшего брата произошло в 1932 году), количество вопросов превысило количество ответов, и первый среди них – а был ли мальчик? Изучив огромное количество документов, Келли дает ответ – да, скорее всего был, однако он был не совсем тем, в кого его превратила государственная пропагандистская машина. Кроме того, судя по всему, и убийство было не совсем таким, как описано в книгах о пионере-герое, и обстоятельства трагедии были иными, и вообще, пионеров в деревне Герасимовка, в которой родился Павлик, в те времена еще не было, зато было, например, суровое недовольство варварской коллективизацией, проводимой советской властью: «Происходили и более рядовые случаи политического протеста. Например, в марте 1931 года на тавдинской лесопилке обнаружили подрывную листовку, происхождение которой власти приписали одному из ее бывших работников: “Доводим до сведения, что мы сожгем сено которое награбили Вы у нас – жиды, чтож Вы хотите дальше строить завод или сотаску дома и т.д. ну мы Вам настроим могилу, чтобы Вы не могли повернуться дальше: 1) Первым же сожгем контору, или взорвем. Жидам пощады не дадим. Мы Вас всех не боимся, вырежем до одного”. А в ноябре 1931 года информатор обнаружил антисоветскую надпись в мужской уборной заводоуправления Тавдинского лесопильного завода: “Вставай, Ильич, детка, нет руководителей для выполнения пятилетки!”, и еще: “Вставай, Ильич, детка, с нашей руководительницей-партией заеблась пятилетка!”…» Вообще, одна из главных задач этой книги, насколько можно судить, - это исследование контекста трагедии в деревне Герасимовка и последовавшего за этим культа. Потому что контекст очень важен для понимания и самой произошедшей истории, и мифа, рожденного в воспаленном воображении государственной пропагандистской машины.

И вот тут-то оказывается, что Келли исследует не жизнь и смерть Павла Морозова, кем бы он ни был (хотя как раз тому, кем был он и окружающие его люди, в книге посвящено много увлекательных страниц), а ту самую пропагандистскую машину. Потому что история Павлика Морозова – это именно история пропаганды, история кропотливого создания мифа, жития советского святого (Келли убедительно проводит параллели между делами Морозова и Бейлиса, вспоминает расстрел царской семьи, культовую в нацистской Германии повесть «Юный гитлеровец Квекс», участие в деле Максима Горького, внимание Сталина, «Тимура и его команду» Аркадия Гайдара, юных героев-антифашистов времен Великой Отечественной войны и еще черта в ступе) и, в то же время, история едва ли не языческого кровавого действа – сохранились свидетельства того, что, когда тела убитых мальчишек принесли в деревню, их матери были брошены, в том числе, и такие слова: «Татьяна, мы наделали мяса, иди, ешь его…» Да, это очень, очень, очень страшная книга.

И, кроме всего прочего, труд Катрионы Келли полон невероятных подробностей долгого существования мифа о Павлике. Например, вот: среди школьников деревни Герасимовка, где родился Павлик Морозов, существовала традиция отвинчивать шарики со штанг на ограде могилы братьев Морозовых и бросать в полости штанг записки с просьбами об удаче на экзаменах и так далее... «Товарищ Павлик», несомненно, одна из лучших книг, прочитанных мною за последние годы.

Толстая Тётя

"Сэлинджер", Дэвид Шилдз, Шейн Салерно

(Раз уж у Сэлинджера завтра годовщина смерти)

Что я раньше знала о Сэлинджере? "Над пропастью во ржи" вызывало у меня вперемешку жалость с отвращением. Бедный, бедный мальчик, кажется, только его младшая сестра была достаточно крепкой, прозрачной и тёплой, посреди всего болота, из которого Холден старался выбарахтаться. Рассказы вызывали у меня ужас. Я прочитала их в глубоком детстве, они все были про самоубийства и пустых, поверхностных людей. Сплошные мюриэли и её мамы. Повести вызывали... вызывают... не знаю. Счастье. Когда мне кажется, что я тоже сейчас захлебнусь, я перечитываю Зуи. Зуи мой любимчик, чёрт побери.

Повести сплошь про любовь. Читать их — словно залезть Богу на коленки. Про настоящую какую-то кристальную любовь, не имеющую отношения к сентиментальности, ревности, зависти или обладанию. Нечеловеческую, простите.

Но что я раньше знала о Самом Сэлинджере? Он, вроде как сидел в домике в лесу и ни с кем не разговаривал. Только писал. А может, это не Сэлинджер, а Бадди? А Сэлинджер-то что? Ничего, оказывается, не знаю. Схватила книжку, зачиталась.

Он прибыл на фронт в день высадки союзников. В самое пекло. За месяц в его полку погибли 2500 из 3100 человек. Сэлинджер хотел участвовать в войне, он приехал добровольцем, думал, что это даст ему нужный опыт для писательства, раньше у него был опыт бытия сыном довольно обеспеченных родителей, и нескольких привилегированных школ. На фронте он, по его собственным словам, чувствовал себя жалким, но писать стал гораздо лучше. А он никогда не сомневался, что будет писателем, что напишет Великий Американский Роман. Что ж, опыта получилось навалом. Мне больше всего запомнились слова одного из его соратников о том, как они бежали, человека спереди разорвало гранатой, "а мне в живот ударилось что-то маленькое. Его большой палец".

Кроме рассказов, он каждый день писал по письму своей возлюбленной Уне О'Нил, дочери получившего Нобелевскую Премию драматурга Юджина О'Нила. Письмо было не меньше десяти страниц. Они встречались уже какое-то время, но только на фронте он понял, как сильно её любит. Из газет он однажды узнал, что она вышла замуж за Чарли Чаплина. Ей было 18 лет. Чарли на тот момент было 55. Кстати, они были безоблачно счастливы и нарожали 8 детей. Чаплин её смешил. Сэлинджер никогда этого не делал.

Книга состоит из крохотных отрывков речей разных людей. Это и он сам, и его семья, друзья, знакомые, почитатели, учителя... Интервью, обрывки воспоминаний, переписка, отрывки неопубликованных или давно забытых произведений. Все вместе они как калейдоскоп складывают постоянно движущуюся картину, очень живой и гибкий образ писателя, непрерывно меняя моё отношение к нему и его поступкам. Но только не к его произведениям. Не к Симору.Не к Зуи.

Что я вообще знаю про Сэлинджера?

Да ничего.

Да всё, что мне надо знать.

Цена рассказа

“Травяная улица”, “Шампиньон моей жизни”, “Латунная луна” и др. книжки с рассказами Асара Эппеля

Асар Эппель за свою жизнь написал не так уж много книг – не могу знать, почему: мне не известно, насколько тщательно полировал он свои строки, терзали ль его муки творчества, жег ли он рукописи или просто не любил сочинять пространно и помногу. Но каждый сборник его рассказов – это дорогое и гармоничное ювелирно-литературное изделие.

Казалось бы, где дороговизна, а где – предмет писательского интереса?.. Ведь рассказы эти – вроде как о малозначительных пустяках из жизни не шибко значительных людей (и даже людишек), обитающих, как правило, в захолустном московском предместье Останкино (да еще и много лет назад), но написаны они с таким глубоким вниманием и пониманием якобы не стоящего, с такой талантливой заботой о каждом слове, о каждом еле видимом нюансе, с такой ранимой... ностальгией, что ли – да нет, ностальгия подразумевает романтизированное сожаление о прошедшем и невозвратимом, а у Эппеля – это все же тончайшая трансформация пережитого, неуловимо-ловкий сдвиг бывшего взаправду – в плоскость ирреального – да вот хотя бы как у Маркеса с его ненастоящим, но литературно-достоверным Макондо, роль которого в случае Эппеля исполняет советская полудеревня... Впрочем, Маркеса я сюда вовсе зря приплел, ни на какого Маркеса Эппель не похож, да он не похож ни на кого совсем...

И, если продолжать сравнение с ювелирным искусством, то процесс создания эппелевских рассказов как раз очень напоминает огранку драгоценных камней и дальнейшее собирание их в ансамбль. Берется чуть ли не из-под ног невзрачный с виду кусочек породы – мутный и корявенький – и аккуратно-гениальной обработкой он уже волшебно превращен в предмет иного качества и большой ценности. А без мастера – что камень под ногами, что алкаш в останкинской грязи – оно все никакое и ненужное.

Романтический вкус — явление редкое

240 лет Эрнсту Теодору Амадею Гофману

Великий немецкий мифотворец, досконально переведенный на кучу языков, чьи сказки читаны до дыр с детства последние пару веков и визуализированы всеми мыслимыми и доступными технике способами, писал, как известно, еще и музыку и критические статьи о ней же, а также рисовал. Сегодня ему бы исполнилось 240 лет — если бы жизнь его не была такой непростой (ну и если бы человечество научилось жить так долго прямо тогда же, в XIX веке).

Как сказочника Гофмана знают все, а как музыкального критика — не поголовно. Поэтому сегодня эфир о юбиляре будет с музыкальным креном. Вот фрагмент из его очерка о Пятой симфонии Бетховена (полный текст двух очерков Гофмана об инструментальной музыке см. на сайте beethoven.ru):

Романтический вкус — явление редкое; еще реже — романтический талант; поэтому так мало людей, способных играть на лире, звуки которой открывают полное чудес царство романтического.
Гайдн романтически изображает человеческое в обыденной жизни; он ближе, доступнее большинству.
Моцарта больше занимает сверхчеловеческое, чудесное, обитающее в глубине нашей души.
Музыка Бетховена движет рычагами страха, трепета, ужаса, скорби и пробуждает именно то бесконечное томление, в котором заключается сущность романтизма. Поэтому он чисто романтический композитор; не оттого ли ему меньше удается вокальная музыка, которая не допускает неясного томления, а передает лишь выражаемые словами эффекты, но отнюдь не то, что ощущается в царстве бесконечного?

Не объяснить мне ветер

"Настоящий крайний западный путь. Автобиография поэта", Ричард Хьюго

Опять я за свое — то есть за книгу, которой нет (и с громадной вероятностью никогда не случится) по-русски. Ричард Хьюго — уже не чужой нам с вами человек: полтора года назад мы в "Додо" сделали "Пусковой город" — сборник очерков/лекций Хьюго по стихосложению, я перевела сколько-то его стихотворений и вообще на некоторое время на Ричарде Хьюго залипла. Эфиров про него на "Омаре" было аж две штуки (1 и 2). Я по-прежнему хожу время от времени читать его стихи. И вот почитала я его автобиографию.

На самом деле это не прям мемуары, а сборник его автобиографических очерков и интервью разных лет, то есть не было такого, что Хьюго сел как-то раз на старости лет (в смысле, в 50 с небольшим, поскольку помер он, скажем так, рано) да и записал что вспомнил о своей жизни. Тут и настоящее, и прошедшее время, и я заметила, что это несколько иная история, чем однажды сравнительно быстро написанные воспоминания сразу обо всем.

Так вот, читая "Настоящий...", я постоянно ловила себя на мысли, что, похоже, понимаю, почему мне дорог Ричард Хьюго — и как поэт, и как мгновенная траектория падающей неяркой звезды. И сейчас, возясь с переводом одной из книг Жижека, вновь к этой мысли вернулась. Хьюго писал так, словно спокойно сознавал, сколь не памятна для человечества, истории, культуры, цивилизации и прочего, что дольше одной человеческой жизни, эта самая человеческая жизнь. Хьюго сочинял такие стихи и очерки, в которых — поверх невероятной сокровенности высказывания, свободного и от любого надрыва, и от какой-либо рисовки, и от наивной простоты, — отчетливо и чисто слышно это... даже не смирение перед бездной не-существования, нет. Смирение, как я себе это вижу, требует от нас, непросветленных, самолюбующихся, "уникальных" человеков, внутреннего труда, преодоления, постоянного мементо-море. А тут такая природная осознанная в себе эфемерность, ее не сыграешь, не изобразишь. Хьюго прожил довольно унылое полусиротское детство, как-то учился, работал инженером на заводе, водил самолеты во II Мировую, женился-разводился, преподавал, писал, публиковался, катался на машине, гулял по горам, дружил — словом, был в жизни, как просто человек. У любимых мною Доджа и Снайдера, тоже поэтов-регионалистов, суровых мужиков с крайнего Запада Штатов, есть эдакая харизма фасона "Фишерменз Френд": борода, лукавые искры из-под кустистых бровей, разнорабочее прошлое, приключения, сомнительные и несомненные, прислоненность или прямое участие в больших культурных поворотах, и, глядя на них, труднее представить, что их забудут (особенно Снайдера). Глядя на Хьюго, это представить легко. Тем дороже мне его вот это парение, как кленового листка на ветру: листок отрывается от ветки и недолго красиво падает на землю, совершенно не сознавая, что это в первый и последний раз. Хьюго это явно понимал о себе, но ни разу не перестал смотреть на жизнь в оба глаза, писать стихи об индейских лесах и объяснять (себе самому) ветер. А я — из любви-назло — буду выполнять работу памяти о Ричарде Хьюго.

Реальность с точки зрения попы броненосца

"1339 фактов, от которых у вас челюсть отвиснет", "1227 фактов, от которых вы обалдеете", Дж. Ллойд, Дж. Митчинсон

Эти книжки составили ребята из команды QI (Quite Interesting) — искрометной британской телепередачи, которую ведет Стивен Национальное-Достояние-Великобритании Фрай. Это сборники реальных фактов окружающего мира, о возможности которых вы, зуб даю, даже не задумывались.

"Столько-то фактов..." можно открывать, когда встал не с той ноги и требуется чему-то срочно удивиться или рассмеяться, чтобы сместить точку зрения на окружающую действительность — и читать с любого места и в любую сторону. Достоверность всего-все-всего, что там утверждается, — на совести составителей, но я уверена, остановиться, перестать гипнотизировать курс рубля и пойти быстренько пересобрать свою реальность с точки зрения попы броненосца бывает просто-напросто бесценно. Вот и теперь.

Несколько случайных восхитительных фактов, которые вам необходимо знать прямо сейчас:

*

Если подуть броненосцу в попу, он подпрыгнет на три фута. (0,91 м)

*

Норвежский драматург Генрик Ибсен (1828-1906) держал у себя на на письменном столе в пустой пивной кружке скорпиона.

*

В индонезийском слово «jayus» означает анекдот настолько скверный и плохо рассказанный, что от этого становится смешно.

*

Если накормить улитку «прозаком», она теряет способность прилипать к поверхностям.

*

Английское название омелы «misletoe» — происходит от англосаксонского «какашка на палке».

*

Если прокопать тоннель сквозь Землю и прыгнуть в него, ровно через 42 минуты и 12 секунд вылетишь с другой стороны.

*

Лунная пыль пахнет порохом.

*

10% всех фотографий в мире сделано за последние 12 месяцев.

*

Двум последним носителям мексиканского языка зок уже за 70, и они не разговаривают друг с другом.

Вторая лучшая кровать и полное собрание сочинений

Романы о Шекспире, Роберт Най

Роман выдающегося британского поэта, критика и прозаика Роберта Ная — своеобразное предисловие к его объемному труду «Покойный г-н Шекспир». Если в «Г-не» Най реконструирует жизнь британского барда — весьма непочтительным и спорным образом, надо сказать, — от лица одного из актеров его театра много лет спустя после смерти поэта и драматурга, то в «Полном собрании сочинении г-жи Шекспир» то же самое происходит под несколько другим углом.

Книга представляет собой все, что когда-либо было написано Анной Хэтауэй, женой Шекспира, оставленной им в Стратфорде-на-Эвоне. Эта женщина, как известно из источников, всю жизнь хранила верность мужу, вырастила двоих детей и вообще вела жизнь образцовой домохозяйки того времени. И не прочла ни единой работы супруга. Кроме этого, о ней мало что известно.

Здесь же она предстает тоже с неожиданной и тоже провокационной стороны. Книга представляет собой нечто вроде ее мемуаров о муже через, опять же, много лет после его смерти. Ключевое событие — ее единственный за 30 лет приезд в гости к мужу в Лондон, где он показывает ей достопримечательности (весьма условные), приводит к себе и они там несколько суток яростно занимаются тем,

чем и полагается заниматься супругам. Рискованными (для нее) сексуальными играми. На «первой лучшей кровати», подаренной ему за неочевидные услуги одним из его богатых покровителей, они проигрывают все пьесы Шекспира — в сильно эротическом контексте. И, коротко говоря, мы начинаем понимать из отчета этой суровой женщины, что именно такова и может быть истинная любовь между ними — именно такой странный и зловещий комплекс чувств и поддерживал ее все это время. И перед нами предстает история непростой и жесткой, но большой и какой-то внутренне правильной любви на все времена.

Но главный крючок текста Ная, разумеется, не только в этом. В книге дается своеобразный ключ к будущему (на тот момент) большому роману: автор касается основных позиций «шекспировской мифологии»: истории про «вторую лучшую кровать», отписанную вдове в завещании, «потерянных годов» его жизни (куда он ездил в Европе, когда несколько лет скрывался от кредиторов), чем Шекспир занимался в Лондоне до того, как стал штатным драматургом, сам ли он писал свои произведения, кому посвящены его сонеты и кто, собственно, такая «смуглая дама» (образ инфернальной жути в некоторых его стихах) — и т.д. Текст этот спорный, спекулятивный, разумеется, пронзительный и крайне интересный не только для шекспироведов. С большим романом он составляет единое целое и как таковое должен восприниматься — помимо того, что это, одновременно самостоятельное произведение.

Кофе с Нелл Харпер Ли

«Узнать пересмешника», Марья Миллс

Пишут, что Харпер Ли перестала давать интервью в 1964 год. Пишут, что биографии писательницы, которые выходили после, основывались на слухах, домыслах, беседах с окружающими. Пишут, что в 2001 году журналистка Марья Миллс («Чикаго Трибьюн»), как и многие до нее, попытала счастье… и неожиданно удача повернулась к ней лицом – она была допущена в дом Алисы и Нелл Ли, и даже подружилась с ними, и прожила рядом несколько месяцев, ведя бесконечные разговоры с автором великого американского романа «Убить пересмешника» и ее строгой, но справедливой сестрой. Из этих нескольких месяцев и родилась книга «Узнать пересмешника», и вот тут возникает проблема, которую нужно для себя решить перед тем, как браться читать эту книгу. Потому что «Узнать пересмешника» – не биография Харпер Ли, и это нужно знать, чтобы избавиться от разочаровывающего эффекта обманутых ожиданий.

«Узнать пересмешника» – типичная нон-фикшн книга американского журналиста, в которой путь к журналистской цели едва ли менее важен, чем сама цель. Марья Миллс, получившая доступ «к телу» Харпер Ли, очень подробно пишет о себе, своей болезни и своих переживаниях, о съеденных вместе с Ли бургерах и выпитых чашка кофе, о просмотре телевизионных программ и путешествиях на автомобиле. Журналистка встречается с друзьями семейства Ли и с теми, кто помнит, как начинался роман и как развивалась слава романистки, но – не всегда дает им слово. Миллс часто упоминает про многочасовые интервью с самими сестрами Ли, но – почти не приводит в книге эти интервью. Порой создается впечатление, что книга «Узнать пересмешника» – необходимое вступление, предисловие к биографии Харпер Ли, что сама биография окажется вторым томом.

И только потом понимаешь, что «Узнать пересмешника» даже не пытается притворяться биографией писательницы. Для Марьи Миллс месяцы, проведенные с легендой американской литературы, дают возможность что-то проанализировать и понять в собственной жизни, в своем мировосприятии, отрефлексировать юношеские переживания первого знакомства с классикой американской романистики.

Кроме того, «Узнать пересмешника» – не портрет Харпер Ли, но портрет мира, ее окружающего. И Миллс не обманывает своих читателей – уже в предисловии она пишет: «Эта книга – моя попытка описать то время, которое я провела с сестрами Ли…» Все честно.

Но самое интересное в «Узнать пересмешника» – не это. Самое интересное – рассказ о том, как Харпер Ли, написав один из главных романов ХХ века, всю жизнь пыталась спрятаться от известности (Миллс не дает прямого ответа, почему писательница полвека не давала интервью, но ее книга – в том числе и об этом).

И самый трогательный и, пожалуй, самый пронзительный эпизод книги совместный с глуховатой Харпер Ли просмотр фильма «Капоте»:

«Я остановила кассету и продолжила свой громкий пересказ, повернувшись прямо к Нелл.

– Вы сказали Трумену: “Ты скучаешь по Алабаме?” А он ответил: “Ни капли”. Тогда вы сказали: “Ты лжешь”. А он сказал: “Я не лгу”.

Это было довольно странное чувство, пересказывать сидевшей со мной в комнате Харпер Ли, что сказала Харпер Ли в машине, и я могу только воображать, что чувствовала она сама…»

Зовёт нас песен протеста клич

"Сам себе шеф-повар. Как научиться готовить без рецептов", Ева Пунш

Я ненавижу готовить и не умею это делать.

Я люблю готовить и у меня это вполне получается.

Удивительное дело, но оба эти предложения — правда. Для меня приготовление еды — бытовая магия. Я люблю смешивать чаи, выбирать специи для кофе, каждый раз новые, для каждого человека свои. Я люблю смотреть, как поднимается тесто. Когда вертится на гриле курица — вообще невозможно оторваться, это интереснее, чем даже наблюдать за вращающимся бельем в стиральной машине. Мне нравится почистить яйцо и держать его в ладони уже голенькое, нежное. У меня это всё получается, так же, как примерно любая магия.

Меня раздражает, что я не понимаю механизмов. Я в ступоре, когда надо выбирать продукты. Вы вообще видели, сколько сортов макарон в Билле? Застрелиться можно. Как тут выбрать? Чем они друг от друга, блин, отличаются? Кроме цены, конечно. Таки когда надо солить воду — сразу или когда закипит? Как понять, закрывать крышкой сковороду или нет? Чем отличаются разные части тела животных? Как выбрать гарниры, чтобы сочетались с основным блюдом? Что значит в рецептах фраза "по вкусу"? Нафиг отделять белки от желтков, если в следующую минуту их снова смешаешь? Что за зверь "белые пики", это сколько взбивать-то? И самый кайф вот — "варить до готовности". Ну да. Всё так просто. Такое ощущение, что кулинары-составители-рецептов просто издеваются над людьми, недоговаривая половину информации.

Уроды.

Ненавижу.

Но вот феей-крёстной появляется Ева Пунш и бьёт меня по голове своей книгой и всё становится много легче. Магия оказывается наукой. У всего есть объяснение, у всего есть причина.

Эта книга будет полезна вам, если вы любите стоять у плиты и давно это делаете и всё умеете. Она расскажет о том, что из ваших действий — миф, извините. Эта книга будет полезна вам, если вы не умеете, не любите и что за наказание. Она заметно облегчит.

Она рассказывает, как выбрать мясо. Рассказывает, какие крупы готовят вместе с мясом, какие отдельно и почему. Говорит о том, какую роль играет крышка. Какие есть способы приготовления в целом и чем они отличаются. Какие виды мяса почему готовятся именно так. Что делать с крупами. Как выбирать овощи. Как обращаться с морепродуктами. Как хранить всё это богатство. Какие секреты идеальных соусов. Как стать мастером теста. Как забабахать супер-десерт. Какие секреты приготовления наваристых супов. Сколько грамм соли в чайной ложке и сколько миллилитров воды в столовой.

Ева Пунш приводит и несколько рецептов в конце каждой главы, но больше как демонстрацию того, о чём только что рассказала.

А рассказывает она то, что мы всегда хотели знать, но что от нас скрывали:

как таки получать, наконец, удовольствие.

Бездонный Пушкин

"Домик в Коломне", Александр Сергеевич Пушкин

Двадцать лет назад (то есть, аж в 1995 году) я зачем-то нарисовал и издал крошечным тиражиком небольшую книжечку... Ну, как зачем?.. От нежелания бездельничать во время перерыва в заказной работе и от большой любви к “нашему всему”. А на титульном листе к ФИО “А. С. Пушкин” я нагло пририсовал ФИО “С. В. Жицкий”. Делать традиционную книжку с хрестоматийными стихами было совершенно неохота, и я выбрал самую абсурдно-загадочную поэму: “Домик в Коломне”. Как я тогда не понимал, что было в голове у поэта, когда он эту поэму сочинял, так и сейчас не понимаю. Но тогда это непонимание как раз и послужило стимулом для привнесения своей толики визуального абсурда в пушкинские вербальные загадочности.

А нынче-то, с внедрением интернета в наш литературно-критический обиход стало проще изучать чужие точки зрения, и я, наткнувшись в своем архиве на старую нашу с Пушкиным книжицу, поэму перечитал. И полистал написанное про поэму – дай, думаю, умные люди мне чего-нибудь про нее объяснят... Мамочки, чего там только нету: и про зашифрованную концепцию трехбожия, и про якобы имеющиеся внутри пророчества марксистско-ленинского кошмара, и про глубоко зарытую апокалиптичность, и про нумерологические шифры, и про привязку к карточным играм, и про пасквиль на своего приятеля, переодевшегося девкой... Но, кажется, нету незатейливой (но не в первую очередь приходящей в голову) гипотезы: а что если Пушкин п р о с т о т а к поэму-то написал, а? Неужто солнцу русской поэзии нельзя было ничего сочинить совершенно без задней мысли? Из литературно-хулиганских, так сказать, побуждений?

И вот я теперь не хочу не только пробиваться до второго (третьего, пятого...) дна (даже если оно/они есть) – я не желаю строить даже простейших сюжетных предположений: вот зачем этот мужчина в кухарки пошел? Был ли он любовником Параши – или замаскировался тайком, имея коварный план ее соблазнения? А вдруг это был трансвестит – о, ужас!..

Надо, пожалуй, почитать в интернете: как там с трансвеститами/транссексуалами обстояло дело в пушкинскую эпоху... Или не надо?..

В качестве приложения: поэма в исполнении Игоря Ильинского и Стаса Жицкого.

Любимое стихотворение Джулиана Барнса

Прекрасному живому классику британской литературы — активно переводимому на русский язык — Джулиану Барнсу на наступающей неделе исполнится 70 лет. "Нью-Йорк Таймз" поинтересовалась у писателя, какое у него любимое стихотворение. Барнс ответил — "Законы бога и людей" поэта-эдвардианца Альфреда Эдварда Хаусмена. Мы с удовольствием цитируем перевод этого стихотворения (спасибо порталу "Век перевода"), выполненный Юлием Таубиным*.

Законы бога и людей
Кто хочет – что; благоговей –
Не я! Пусть бог и человек
Им сами следуют вовек.
Себе другой избрал я путь –
Они хотят меня вернуть.
Но я, хуля законы их,
Им не навязывал своих.
Мол, как угодно, господа, –
Раз вы туда, так я сюда.
Так нет же! Им стерпеть нельзя,
Что у него своя стезя.

Они грозят – иди назад,
Не то – тюрьма, петля и ад.
Как не робеть мне! Суд их скор.
Могу ль вступить в неравный спор?
Не я построил этот мир.
Я в нем блуждаю чужд и сир.
Хоть глупые, но господа –
Они. Их сила, их права.
А нам на Марс не улететь
С тобой, душа моя… Так впредь
Смирись и следовать сумей
Законам бога и людей.

Юлий Таубин (1911, Острогожск Воронежской губ. – 1937, Минск, расстрелян)

Педагог по образованию, с 1926 года начал публиковать стихи в местных и Минских газетах. В 1930–1932 годах были изданы 5 сборников стихов Таубина на белорусском языке. В 1931 году поступил в Белорусский государственный университет, но 25 февраля 1933 года был арестован, 10 августа приговорен к 2 годам ссылки, выслан в Тюмень. Переводил стихи Гейне и Маяковского на белорусский язык. Изучал английский язык, переводил стихи английских и ирландских поэтов на белорусский и русский языки. 4 ноября 1936 года повторно арестован и этапирован в Минск. 29 октября 1937 приговорен к расстрелу как "член антисоветской организации" и в ночь на 30 октября расстрелян. Незадолго до второго ареста Юлий Таубин послал в Ленинградское издательство "Художественная литература" переводы стихов Альфреда Хаусмена, Уильяма Батлера Йейтса и других поэтов. Они вошли по недосмотру цензуры в книгу М. Гутнера "Антология новой английской поэзии" (Ленинград: Гослитиздат, 1937), опубликованную через 20 дней после расстрела поэта. Реабилитирован: в 1956 году по первому делу, в 1957 году – по второму.

Базар-на-Деве

"МИФический" цикл Роберта Асприна

— Малыш, — обратился ко мне Ааз, — скажи мне, что ты тренируешься.
Скажи мне, что ты на самом деле не стибрил еще одного глупого дракона,
чтоб сделать нашу жизнь совсем несчастной.

Не хватило пятикнижия в шести томах Дагласа Эдамза? Тоскуете по очередному Мёрсу, который всё никак не переведется с немецкого на понятный? В претензии к Бонфильоли, что он слинял (помер), оставив нас томиться по своим черновикам? 12 романов "Мифического" цикла Асприна вам тогда прописаны, как витамин Це.
Я читала эту радость лет двадцать назад, и они со мной случились до Эдамза, Мёрса и Бонфильоли. Это был мой первый трип в пространство смешной игровой авантюрной фантастики, и я, конечно, валялась и рыдала слезами. Совершенно без толку пересказывать приключения этого паноптикума персонажей в поисках славы и богатства, довольно помянуть обожаемого демона (изверга) Ааза, который сочетание всего, что мы любим в эмоционально неуравновешенных наделенных магическими способностями великолепных прохиндеях; это счастливое сочетание Джубала Харшоу, Портоса, Джока и еще полудюжины блистательных проходимцев.
12 романов — это довольно много текста, а Асприн — автор щедрый, и его пространство, как и у Эдамза, состоит из десятков разных измерений со своими обитателями, их нравами, обычаями, традициями и источниками поживы для хозяев корпорации "МИФ". Базар-на-Деве, к примеру, — мое любимое.

Славу свою Базар приобрел не зря — он огромен, в этих бесконечных рядах палаток и ларьков можно купить и продать все что угодно. Здесь говорят на всех языках (в других измерениях необходимо пользоваться кулоном-переводчиком), потому что не вылупился на свет еще такой девол, который упустит возможность продать что-либо лишь из-за такой мелочи, как незнание чужого наречия. Заключивший сделку с деволом поступит мудро, если пересчитает после этого пальцы, руки и ноги — сначала у себя, а потом у своих родственников. Особенно если ему кажется, что сделка была выгодной.

Базар-на-Деве — колоритное измерение, обязательно рекомендуемое к посещению. Помимо всего прочего, здесь можно приобрести
И-Скакун. Даже если вы уверены в собственной магии, дополнительная гарантия никогда не помешает.

А сверх того Асприн — большой любитель каламбуров, словесных трюков, шуток, подмигиваний и тыканий локтем в бок, а в ру-переводе много чего удалось сохранить.

Словом, желаете кататься на космической тройке с турбобубенцами и глазеть на инопланетных созданий, смахивающих на барышень — вперед. Найдется потеха и для тех, кто читает такие книги исключительно ради каламбуров.