Психопаты бывают разные

"Записки психопата", Венедикт Ерофеев

«Записки психопата» — текст поразительный, сам автор называл его «самым нелепым из написанного», но попробуем разобраться, так ли это в действительности.

Писался текст в конце 50-х (по крайней мере, датировка в нем отчетлива) и, если смотреть на него из нынешнего далека, выглядит вполне как отголосок прото-бита, русская карикатура на бит, утрированный, но, я подозреваю, весьма точный слепок жизни. Но по методу, тону и стилю его скорее можно отнести к той натуралистической и отчасти трансгрессивной линии «подпольной», «уличной» литературы, которая возникла в Штатах примерно тогда же. Вспомним, что издательство «Гроув Пресс» лишь в начале 60-х, через полдесятилетия начнет открывать для более-менее широкой публики такие имена, как Алекс Трокки, Хьюберт Селби, Джон Речи и проч. До них, понятно, были и Селин, и Хенри Миллер, и Херберт Ханке, но и на них в своих интервью Веничка не ссылается, надо думать — все же не читал, а к своим отношениям с советской реальностью дошел своим нетрезвым умом. Но если положить эти тексты рядом, параллелей будет много.

Корни их всех — и, само собой, этого романа — уводят нас к Достоевскому. И, в общем, понятно, что «новая», истеричная и надрывная исповедальность, сознательный и подчеркнутый отказ от цензурных самоограничений, желание говорить и показывать только правду и ничего кроме, неприятие окружающего — на все это ни русские, ни американские писатели патент не регистрировали. После войны этот «тренд» возникал повсюду, и это вполне объяснимо и не нами не раз анализировалось. Война закончилась, победители вернулись домой (хоть и несколько по-разному) — с надеждами на если не продолжение освобождения, то хоть на какое-то раскрепощение после огромного напряга всяческих душевных и физических сил, а дома — все тот же мрак и морок, если не по-прежнему Сталин, то Эйзенхауэр, общество косно и репрессивно, филистеры отнюдь не толерантны к фрикам и маргиналам, там сплошное потребление, тут сплошной пятилетний план… ну и так далее. Я по необходимости упрощаю.

В «Записках психопата» Ерофеев сформулировал отчетливо: «Ни одна книга и ни одна музыка не выразит моего чувства». Хтонь обрела голос.

Единственная разница — у тех американцев получилось заявить о себе, сказать свое слово громко и непосредственно, сделать литературу и войти, наконец, в ее историю (хотя цель, понятно, изначально была не такова), а советским подпольщикам, прото-диссидентам, из которых Ерофеев один, — не очень, и они оказались на много лет, если не навсегда «потерянными», забытыми, обойденными, подавленными. А иначе — кто знает, как выглядел бы нынешний учебник литературы для средней школы. Но это, конечно, фантазии.

Мир, нежный к чудакам

Книжки с иллюстрациями Ивана Барренетксеа

Вот и моя очередь делать эфир ради иллюстраций. Есть такой испанский художник и сказочник Иван Барренетксеа, книжки с картинками которого в последнее время выпускает, спасибо им, детское издательство «Поляндрия». Он создает миры аутичных увлеченных чудаков, очень своеобычные и нежные. Моя любовь к нему началась с «Ботанистики Натуралис Ботануса Дульсимера».

Это конечно, детская книга, хотя она принесет взрослым гору удовольствия.
Барренетксеа, здесь и автор, и иллюстратор, с большим вкусом и душой все придумал и нарисовал: перед нами настоящая энциклопедия необыкновенных растений, выведенных ученым мужем Ботанусом Дульсимером. Грушус аэростатикус, например, выглядит точь-в-точь как воздушный шар, в корзинке которого плотно сложенный ученый муж Дульсимер умещается едва-едва, но мужественно продолжает вести дневник наблюдений, болтая ногами высоко над землей.

Всем, кому нравится: поиграться в очарование позитивистского идеализма XIX века, огульный стеб над академической латынью и изящные картинки в духе ретрофутуризма (с уклоном в натурфилософию).

Я посвятил Её Величеству Ботанике всю жизнь, но впервые, о любезный читатель, дерзаю представить на твой суд некоторые сорта растений, выведенных мною лично. Я осмеливаюсь высадить их на всеобщее обозрение, дабы книга эта стала зерном, из которого взойдут ростки нового, а там, глядишь, созреют и плоды! Ведь в будущем, дорогой читатель, всё, наверное, станет другим. И парусные суда, бороздящие океаны, и кареты с телегами, что громыхают нынче под твоими окнами, и, как знать, друг мой, может быть, даже и сама книга.

Ботанус Дульсимер

Другая прекрасная книжка с его картинками — «Кит и охотник», трогательная сказка Паломы Санчес Ирасабаль про неутомимого грозного-прегрозного охотника в звездных носочках и ночном колпаке, который охотился-охотился на кита, но в конце-концов оказался слишком мечтателем, чтобы в самом деле кинуть этот ужасный гарпун.

«Моби Дик» у ребят не задался, но такое все милое, сил нет. Живой и чувствующий мир Барренетксеа — даром, что нарисованный, — очень чудаков бережет и обращается с ними тепло и по-намечтанному.

Читаешь – и все становится понятно

«Черно-белое кино», Сергей Каледин

Я давно хотел написать про сборник автобиографической прозы «Черно-белое кино» Сергея Каледина, который когда-то прославился книгами «Стройбат» и «Смиренное кладбище». Когда я читал эту книгу, в буквальном смысле не мог оторваться. Потому что «Черно-белое кино» – это редкое по нынешним временам владение словом плюс чувство юмора и почти довлатовская наблюдательность. Не хочу больше ничего говорить – просто почитайте маленький кусочек, а потом бегите за книгой. И – нет, там не только про евреев, там вообще про все.

«Ёсик, поиграй с Монечкой. Изя, где его скрипка?» – в принципе, совершенно самодостаточная, удивительно емкая фраза – ну, то есть, читаешь ее, и все становится понятно, буквально картинка перед глазами встает.
«– Иуда! – вскричала Майя. – Ты где, Златоуст? Скажи про Агнеску. Только без мата, здесь дети. – И со значением кивнула на меня.
Иуда Осипович, белобрысый, похожий на русского деда, отстранился от носатого парубка, поднял рюмку.
– Иуда Осипович – профэ-эссор физики, – сказала Роха почтительно.
– Агнесса, дорогая, к сожалению, ничего не могу тебе пожелать. Ибо Он, – Иуда Осипович ткнул пальцем в потолок, – обеспечил тебя по полной программе при рождении. Всегда я завидовал Давиду…
– Агнесса – вдова, – пояснила Роха.
– …и поражался, как быстро он из донжуана превратился в однолюба…
Роха, поморщившись, громко проворчала:
– Ох! Вэ из мир! Нет еврея, чтоб не изменял жене. Только один прячет концы в воду, а другой не знает, куда его деть.
– …Завидую твоим кавалерам… А дефект у тебя все-таки есть: когда-нибудь ты умрешь. И это будет беда. Для всех. Но это будет нескоро. Ле Хаим!
Я выбрался на балкон отдышаться…»

Ну ты и мозг!

"На одной волне. Нейробиология гармоничных отношений", Эми Бэнкс, Ли Хиршман

0. И прямо сразу — та самая независимость и самостоятельность, к которой стремится любой человек, оказывается, зло.

Ну, пусть не зло, но глупость и бессмысленность. Ибо.

1. В наших головах (я обо всех людях в целом, а не только о пятой колонне), и в головах животных есть "разумный вагус", но мы будем называть его прилично — блуждающий нерв.
Он работает примерно так: когда нас кидает в панику, он, при наличии прочных связей с другими людьми, эту панику успокаивает.

2. У нас есть дорсальная зона передней поясной коры (это всё тоже в голове), которая считывает эмоциональное отчуждение, как физическую боль.

3. У нас есть зеркальная система, которая суть эмпатия.

4. У нас есть дофаминовая система вознаграждения, которая делает нас счастливыми, если мы поели, попили, пообнимали деревья и людей. (А ещё поиграли в рулетку, приняли наркоту, спустили все бабки на что-то ненужное и занялись сексом с кем попало. Но это плохо, не делайте так. Лучше попить водички и обнять бревно.)

И сразу вопрос! А если в детстве, когда у нас формировались нейронные связи, отвечающие за то, как мозг воспринимает мир, нам этого всего недодали?

И сразу ответ: мозг развивается всю жизнь, а вовсе не как раньше думали. Так что можно найти людей, которые выполнят маменькину работу.

Кратко: чтобы нам было хорошо, нам нужно спокойствие (за которое отвечает разумный блуждающий нерв), принятие другими (дорсальная зона коры), резонанс (зеркалка) и энергия (дофаминчик). А о том, как укрепить нужные нейронные связи, как создать сделать блуждающий нерв ещё умнее, как успокоить переднюю поясную кору, как усилить зеркальную систему и восстановить связь между отношениями и системой вознаграждения — нам и рассказывают с помощью тестов и упражнений.

Читать книжку надо с блокнотом, ручкой и калькулятором.

...Еще не увенчанный “Лавром”...

"Соловьев и Ларионов", Евгений Водолазкин

Уж роман-то, который “Лавр”, пожалуй, все читали (из тех, кто всё заметное читает), а предыдущий?..

Я вот в свое время, несколько лет назад, подбирался к нему с заведомой опаской, ожидая вымученной интеллектуальной тоскливости. Потому что знал: книга написана ученым-филологом про ученого-историка. Опасения - ура! - не только не оправдались, но, более того – книжка оказалась нимало не безжизненной, без малейшего налета академической пыли и, скорее, в хорошем смысле интеллигентской, и не в плохом - интеллектуальной. Почему интеллигентской – потому что книжка изобилует отсылами, намеками саркастическими аллюзиями на темы, понятные в определенной (не обязательно узконаучной, но непременно образованной и начитанной) группе. Почему не интеллектуально-тоскливой (в плохом смысле, а в хорошем – так вполне интеллектуальной) – потому что мысль автора работает не на запутывание (и даже не на распутывание) глубочайших и сложнообъяснимых смыслов, а исключительно на доставление читателю тонких умственных удовольствий. Посему интеллектом при чтении пользоваться особо не надо – просто роман по умолчанию рассчитан на людей с определенным его уровнем.

История – про то, как молодой исследователь Соловьев исследует, расследует и домысливает биографию генерала Ларионова, размышляя, рефлексируя и выкарабкиваясь из научных и личных проблем. История безусловно увлекательная, поначалу ироническая, и ирония эта чуть было не деформируется в язвительность (все-таки некоторые клоунадные эпизоды мне показались необязательными переборами). Но под конец история превращается в серьезную, печальную и, в общем, трагическую. Показалось, что автор в процессе писания постепенно уставал от своей сардонической усмешки, и естественным образом ее сменила грустная улыбка. Если этот процесс был нарочито смоделирован – тем более честь и хвала изощренному сочинителю.

Последовавший за этим романом “Лавр” получился более могучим и менее легким – он, “Лавр” этот, вероятно, сильно эпохальней, но читательский кайф от него совсем другого типа, а “Соловьев и Ларионов” – она такая виньетка, сложнозакрученная для своих.

Пять мифов о Чарлзе Диккенсе

204-му дню рождения повелителя английского слова

1. Романы Диккенса такие длинные, потому что ему платили пословно.

Таков, вероятно, самый распространенный упрек в адрес Диккенса; из этого подозрения вытекает, что Диккенс — жадный писатель, который болтает без необходимости. Это неправда. По договорам на "Холодный дом" и "Крошку Доррит", к примеру, доходы Диккенса зависели от продаж, а не от объема текста.

Эту легенду породило то, что Диккенс заранее прописывал объем своих романов, зачастую обещая историю в 20 частях, по 32 страницы в каждой. Но за объем ему никто не приплачивал.

Диккенс популяризовал серийные издания — в XIX веке сформировался такой способ публикации романов. Так же, как телезрители в наши дни смотрят 50-минутные выпуски длинного сериала, присоединяясь к просмотру посреди изложения или же бросая смотреть на пол-дороге, читатели включались в чтение таких серийных изданий. Серийная публикация имела шансы на развитие и окончание, только если автору удавалось увлечь читательскую аудиторию.

Диккенс пишет длинными фразами, говорите? Да, но у всякой многоречивости есть литературная цель. Диккенс лукав: он имитирует многословные бюрократические, профессиональные или церемониальные жаргоны, насмехаясь над институтами, говорящими на этих "языках". Диккенс пишет толстые книги? Да, потому что сериал на бумаге позволяет постепенно создавать с виду разрозненных персонажей из всех слоев общества, от самых низов до высшей элиты, а затем постепенно являть нам связи между ними.

2. Истории Диккенса — сплошное морализаторство.

Джордж Оруэлл, в целом — поклонник Диккенса, однажды заявил, что у Диккенса "вся 'суть'... одна сплошная банальность: веди люди себя достойно, мир тоже был бы достойным местом". Некоторые перефразируют это критическое замечание и считают его похвалой. Они усматривают у Диккенса банальное поучение: будьте великодушны. Соберитесь у камелька и утешьте всех Крошек Тимов мира сего.

Но читателю не стоит слишком утруждаться поиском морали в романах Диккенса. Если не считать "Рождественской песни", Диккенс не писал ни притч, ни трактатов. Можно по ошибке недооценить или же попытаться извлечь уроки из комических имен персонажей или одних и тех же фраз, которые они время от времени навязчиво повторяют. Персонажи Диккенса никогда не просты — и не простаки, даже Мэгги из "Крошки Доррит", у которой поврежден мозг. Как и у Шекспира, герои у Диккенса сложны — трудно им и вести себя достойно.

3. "Большие надежды" — хорошая программная книга для старшеклассников.

Вспомним сюжет "Больших надежд": мальчик убежден, что ему покровительствует состоятельная дама и что она хочет женить его на своей приемной дочери. Деньги преображают юношу в невыносимого сноба. Позднее он обнаруживает, что совершенно все в своей жизни понимал неверно. Деньги ему обеспечивал каторжанин, которого юноша случайно встретил на кладбище, когда был еще ребенком. Та девушка ему не светит вовсе. Помочь своему благодетелю он бессилен и отправляется в Каир трудиться простым конторщиком. Оглядываясь на свою жизнь, наш герой понимает, что никому не постичь, что принесет будущее, да и что значит настоящее — во всей полноте.

С учетом этого довольно странно слышать, что учителя считают "Большие надежды" подходящим романом для школьников. Школьники вступают во взрослую жизнь, а им предлагают историю про то, что они никогда толком не поймут сути важнейших событий в своей жизни, какие бы планы они ни строили, ничего не получится, зато есть все шансы вырасти паршивцем; впрочем, если повезет, череда болезненных потрясений сделает из тебя человека и покажет, до чего несносным ты стал.

Стоит ли морочить школьникам головы? Пусть лучше читают "Домби и сына". Да, это толстая книга. Зато у нее захватывающий сюжет и живые персонажи, и из романа делается ясно, что это у взрослых с их карьерами и бизнесами кавардак в жизни. Этот посыл юношество оценит.

4. "Дэвид Копперфилд" автобиографичен.

Вправду ли D.C. — это C.D., Чарлз Диккенс? Велико искушение толковать "Дэвида Копперфилда" как зеркало жизни Диккенса. Роман-то написан от первого лица — от лица мальчика, сделавшегося знаменитым писателем. Диккенс даже вплел в этот роман "автобиографический фрагмент", написанный прежде самого романа. Его описание юного Копперфилда, трудящегося на фабрике Мэрдстона и Гринби, впрямую опирается на историю детства автора: в 12 лет Диккенс работал на фабрике, где чернили обувь. "Здесь затейливо переплетены правда и вымысел", — рассказывал сам Диккенс и даже гордился вслух, что ему "все удалось превосходно".

И впрямь. Однако читателям следует помнить, что вся история целиком — безусловно, вымысел. В отличие от Копперфилда, например, Диккенс никогда не переживал смерти жены, никогда не преклонялся перед другом детства, который, как Стирфорт, плохо кончил, и не шел шесть дней по Англии к своей тетушке.

5. Диккенс — певец Лондона.

Банальность: город Диккенса — Лондон, Лондон нашел в Диккенсе себя. Оставьте провинцию Джордж Элиот, а промышленный север — Элизабет Гаскелл. Диккенс — из горожан. Многолюдность, энергия спешки, грязь и хаос, столкновение социальных классов: романы Диккенса говорили о жизни Лондона XIX века. Тем не менее, если приковывать Диккенса к Лондону и Британии, принижается значимость и города, и автора. Ни один из романов Диккенса не происходит целиком в Лондоне. Пиквик постоянно уезжает оттуда и мотается по провинциальным станциям дилижансов от Бёри-Сент-Эдмундс до Бристоля. В "Лавке древностей" крошка Нелл сбегает пешком по трагической дороге через Бирмингем.

Если бы Диккенс ограничил свою географию Лондоном, он бы создал городу ложный портрет. Начиная с "Крошки Доррит", Диккенс делает свои сюжеты международными. "Повесть о двух городах" — история, развивающаяся в Лондоне и Париже, действие происходит одновременно в этих двух столицах. "Большие надежды" связывают Лондон Пипа с жизнью австралийского пастуха. Диккенс никогда не забывал, что сама суть Лондона в том, что этот город — перекресток мировых дорог.

По материалам газеты "Вашингтон Пост", пер. Ш. Мартыновой.

Другая страна приливов

"Первый нехороший человек" (The First Bad Man), Миранда Джулай

Дисклеймер: к этому эфиру прикреплена другая (исторически первая) книга Джулай, сборник ее рассказов, но она полностью стилистически показательна. Роман "Первый нехороший человек" пока не переведен на русский язык, но вдруг, кто знает... "Голос Омара" не раз генерировал в этом отношении правильную магию.

Все, что делает Миранда Джулай, — ее проза, поставленные ею фильмы, сыгранные кинороли, художественные оффлайн- и онлайн-проекты — пропитано удивительной уникальной жидкостью инопланетного из-умления. Это из-умление лишено каких бы то ни было полярных чувств вроде восторга или отвращения. Это чистое пространство, не знакомое с аналитикой. Я не представляю, как это можно эмулировать, носить, как маску или колготки, а вечером снимать и делаться рефлексирующим, самонаблюдающим существом, какие мы суть все, по большей части. По отзывам многих зрителей, главный ужас терри-гильямовской "Страны приливов" состоит как раз в том, что все происходящее мы видим глазами ребенка, который пока не "понимает", что именно он наблюдает. Под "пониманием" имеем в виду способность назначать событиям категории из полярного набора; взрослый — тот, среди прочего, кто насобачился безошибочно и молниеносно эти категории назначать и следом блаженствовать или мучиться от результата произведенного назначения.

Миранда Джулай, технически, — взрослая тетенька за 40. Но всё, что она пишет, не имеет категорий. Мирандины "плохой", "уродливый", "противный" и пр. не напитаны ею; читая ее тексты, понимаешь, что она — как земные дети — заимствует эти категории, никак с ними не сродняясь, не присваивая их. Присваивает она совершенно другие вещи — те, которые непосредственно видит (или домысливает). В некотором смысле Миранда — хайнлайновский "белый свидетель", однако свидетельствует она тому, что видит не только снаружи, но и внутри себя — и в глазах других, и для нее во всем этом нет никакого различия, это одно и то же. Это хайнлайновский Валентайн Майкл Смит.

"Первый нехороший человек" — первый, просите за вынужденную тавтологию, роман Джулай, сюжетно он про странную 40-с-чем-то-летнюю женщину Шерил, которая представляет собой поначалу интересный гибрид Шелдона Купера и Эми Фаулер (это было сравнение для тех, кто смотрит "Теорию Большого взрыва"). Она работает в конторе, 20 лет производящей видеометодички по самообороне для женщин. У Шерил причудливая личная жизнь с самой собой, в которую втянуты окружающие ее люди, хоть они об этом и не догадываются. У Шерил вообще причудливейшая жизнь, о которой никто не догадывается, потому что она есть у каждого, кто постоянно и все замечает и никак не оценивает, и, наоборот, ее нет у тех, кто замечает мало что, кроме своих оценок (это все мое морализаторство, ничего подобного в тексте ни говорится вслух, ни подразумевается — и это важно). У Шерил есть прошлые, настоящие и, потенциально, будущие воображаемые друзья, она носит свою планету на себе и поэтому практически везде и всегда дома.

Впрочем, никакая идиллия не вечна, и на планету Шерил высаживается чужой. Вернее, чужая — барышня Кли 20 с чем-то лет отроду, и этот землянин женского пола устраивает Шерил конфликт цивилизаций. Дальнейшее изложение сюжета будет сплошным спойлером, поэтому воздержусь. Поразительно то, что вроде бы вполне обыденная бытовая коллизия натур длиною примерно в год (то же мне новость! люди разные, и им трудно друг с другом!) со всякими несверхъестественными человеческими катавасиями читается как остросюжетный триллер с наркотиками, спасением Земли от Судного дня и блистательными ушами Дэниэла Крейга в каждом втором кадре. Нет, Кли не приобщает Шерил к землянам, а Шерил не забирает Кли на свою планету. Все по-настоящему, никакой карамели в сахаре. Всё красивее.

Потрясающая, полная, бескомпромиссная невозможность понимания между людьми дается Миранде на "отлично". Чтобы оно давалось на "отлично", это нельзя оплакивать, нельзя цокать языком, качать головой и устремлять повлажневшие взоры к предполагаемому горизонту. Нужно подробно, скрупулезно и очень бесстыже наблюдать и докладывать читателю. И вот это бесстыдство — взахлеб, без единой утайки, без жеманства, эвфемизмов и изгибания позвоночника — раздражает тех Мирандиных читателей, которых это раздражает. Я, в целом, в состоянии их понять: понятно, когда из-за какой-нибудь невозможности скорбят, вздыхают, негодуют или даже цинично поплевывают через губу. Но трудно вынести, когда ее подробно, перебирая замурзанными пальчиками, раскладывают по крупицам, никаких вердиктов о ней не вынося. Джулай голосом Шерил (своим, понятно, голосом — он у нее один везде, во всех ее работах, как я уже сказала) постоянно сообщает о ситуациях, которые девять из десяти — повод для малого или большого "финского стыда", это мучительно гадко, противно, унизительно, несправедливо (продолжите список сами — у любого из нас найдется еще пара десятков наречий из этого ряда). Но довольно скоро критическая масса этих наречий внутри схлопывается в громадный восклицательный знак, под которым тихонько, петитом набрано: все это "гадко, тоскливо, унизительно..." только потому, что ты это так назвала.

Роман "Первый нехороший человек" похож на человека, который на ваших глазах совершает что-то непостижимое, что-то сверх выносимого, у вас сердце воет и ёкает, пока вы глядите на это, а этот человек не подозревает, что вообще-то на Земле принято над всем этим выть и ёкать. Ему, этому человеку, не рассказали, как надо. Поэтому он живет, как на Марсе. Здесь.

Необыкновенные способности

Сергей Седов, «Сказки про мальчика Лешу»

Мальчик Леша умеет превращаться во все на свете. Вот такой волшебный он мальчик — прямо во что хочет, в то сразу и превращается. В батон, чтобы не идти в магазин за хлебом. В летающую тарелку, чтобы не ссорились возлюбленные. В дедушку, если хочет, чтобы ему уступили в автобусе место (но ненадолго). В двойку. В маму. В Пушкина. В подъемный кран.

Не очень легко, конечно, быть мамой волшебного мальчика Леши — то превратится он в солнечный зайчик, то в тигра, то в воздушный шарик, сплошные хлопоты. Но Леша хороший и добрый мальчик, и он всегда-всегда старается только порадовать маму — защитить ее от плохого начальника, или доставить радость находки, превратившись в огромный белый гриб. И мама мальчика Леши — очевидно, волшебная мама. С волшебным терпением.

Например:

Раз Лёша пошел в кино. На фильм "только для взрослых". Его, конечно, пропустили, потому что он превратился в большого лысого дядю. Но кино неинтересное. Леша скучал-скучал, а потом взял и превратился в синего кита от нечего делать. Кит своей огромной головой загородил весь экран. Зрители возмутились и вывели кита из зала...
Так Лёша и не посмотрел кино, которое детям "до шестнадцати" смотреть не разрешается.

Жил был мальчик Леша. Он умел превращаться во все, во все! Вот раз превратился в голубя, уселся на подоконник и постучал клювом в окно. А мама как закричит:

— Кыш! Чего уселся? — Она его, конечно, не узнала. Леша и говорит:

— Я же твой сын, Леша, а ты — моя мама Лида! Тут мама все поняла и дала сыну семечек поджаренных. А Леша стал в воздухе, перед окном, разные фигуры выписывать, высшего пилотажа. Соседи смотрят-удивляются. А мама им говорит:

— Это не чужой голубь. Это мой сын — Леша! У него необыкновенные способности. Я его отдам в английскую школу, в музыкальную и в фигурное катание!

Трилогия общественных работ и упоительного чтения

"Канализация, газ & электричество", Мэтт Рафф

Мэтт Рафф — современный и крайне остроумный, вполне культовый американский писатель, выпускник Корнелла, между прочим. «Канализация, Газ & Электричество» — его вторая книга, и несмотря на подзаголовок «трилогия», представляет собой одну цельную работу. Просто автору нравится трилогия как жанр: когда группы различных существ отправляются в полное приключений странствие завоевывать какого-нибудь повелителя темных сил. Вот он и написал такую героико-антиутопичную сюрреалистическую фантазию с нехарактерными персонажами, обилием абсурдных приключений — и истерически смешную.

Сюжет прост и сложноорганизован. Мир пребывает в 2023 году (это уже скоро), царит новый мировой порядок, а в канализации Нью-Йорка живут существа-мутанты, вроде гигантской белой акулы по имени Майстербрау (их из соображений политкорректности называют марками пива). Практически половиной США владеет мегамиллиардер Хэрри Гант, который отстраивает Эмпайр-Стейт-Билдинг, разрушенный протаранившим его самолетом (книга, учтите, написана в 1997 г.), возводит по всей стране небоскребы в милю высотой и собирается бурить нефть в Антарктиде. Ему противостоит группа веселых эко-террористов, возглавляемая одним из последних оставшихся в живых негром Филоном Дюфреном и его экипажем зелененькой в розовый кружочек подводной лобки «Ябба-Дабба-Ду»: они устраивают «дружественный теракты» (вроде потопления ледокола кошерной колбасой, разогнанной до скорости Мах9, после сбрасывания на него лимонного торта и бомбардировки взбитыми сливками). Тем временем в канализации убивают Уолл-стритского жулика, который намеревался перевернуть империю Ганта с ног на голову, и бывшая Гантова жена, работающая в Зоологическом бюро этой самой канализации вместе с не менее колоритными подругами (и призраком Айн Рэнд, поселившимся в шахтерской лампе) начинает собственное расследование. Понятно, что на поверхность выходит еще более масштабный и зловещий всемирный заговор. Среди персонажей — дочь эко-пирата Серафина, живущая в стенах (буквально) Нью-Йоркской публичной библиотеки, «фольксваген-жук», в который вселился дух выдающегося радикала 60-х Эбби Хоффманна, но в женском обличье, 181-летняя однорукая ветеранша Гражданской войны, которой никто не дает ее возраста и вышеупомянутая акула. А также лемуры и масса других прекрасных существ. В заговор оказываются впутаны знаменитый директор ФБР Эдгар Хувер, Уолт Дизни и банды роботов-убийц…Приветов от Томаса Пинчона тоже имеется во множестве.

Пересказывать роман бесполезно. Чтение уморительное и упоительное: текст остроумен, насыщен массой приколов, стиль парадоксален, сюжет непредсказуем. Для облегчения вхождения в роман в начале приводится список действующих лиц. Книга уникальная как на фоне нынешней сатирической фантастики (ибо отлично написана человеком, обладающим вполне шизоидной фантазией), так и в контексте современной прозы, ибо попросту очень смешна. Читайте, и будет вам счастье.

Бумажный солдатик

"Фантазия страстей", Илья Бокштейн

Совершенно случайно у меня в руках оказалась книга Ильи Бокштейна «Фантазия страстей», изданная в Иерусалиме в 2010 году и сейчас уже, кажется, ставшая библиографической редкостью – ну, насколько я могу судить.

«Потусторонний Бокштейн, похожий на тролля» (так о нем как-то написал Андрей Вознесенский) – поэт, у которого при жизни вышла всего одна книга, хотя журнальных публикаций и участий в сборниках (естественно, эмигрантских) было много. В 1961 году 24-летний Бокштейн выступил в Москве, на площади Маяковского, с двухчасовой речью «Сорок четыре года кровавого пути к коммунизму», через две недели повторил свою речь. Но арестовали его только через тридцать минут после начала очередного выступления, результат – пять лет в мордовском Дубровлаге (там, в частности, в разное время содержались Юлий Даниэль, жена Нестора Махно Агафья Кузьменко и, понятное дело, еще куча людей). После выхода из лагеря Бокштейн и написал свои первые стихи, в 1975-м уехал в Израиль, где жил отшельником (во всяком случае, так о нем пишут). По словам знавших его, обладал феноменальной памятью и тратил все деньги на книги. «Ни чем, кроме сочинительства, не занимался», - сказал он в одном интервью. Считал себя авангардистом. Насколько я понял, его огромный архив считается утерянным. Умер в 1999 году. Говорят, именно ему Булат Окуджава посвятил «Бумажного солдатика».

***

Молчание
Говорит ручей с рекою
Говорит звезда с луной
Говорит земля с тоскою
А тоска – сама с собой.

***

Искусство – это тайна исчезать,
И становиться всем,
Чем пожелаешь,
Чтоб самый зрячий
И слепой тебя могли
За зеркало принять.

Что делать и кто виноват

"Исчезающие носки, новогодние обещания и ещё 97 загадок бытия", Дэн Ариели

Дэн Ариели — поведенческий экономист, он изучает рациональность и иррациональность принятия решений. И вот парадокс — он выяснил, что люди предсказуемо иррациональны! Он уже писал книги о позитивной иррациональности, предсказуемой иррациональности, поведенческой экономике, и книгу под названием "Вся правда о неправде".

Как большой фанат книжек о работе мозга, я могу сказать, что не много людей могут (хотят и готовы) узнавать всякие ужасы про схемы нейронных путей, разбираться в аксонах и дендритах, и уж тем более сперва вдумчиво рассуждать о даваемых в книгах тестах-загадках, а потом уже читать ответы и статистику. А вопросы о принятии решений есть у всех. Ну, почти у всех.

Эта книга — это колонка Дэна из Wall Street Journal. Простые и понятные ответы на животрепещущие вопросы.

Об обязательствах. Об отказах. О женитьбе. О лабутенах высоких каблуках. О плохом сексе. О родственниках и сессии. О долгах. О чесноке. О милостыне. Об общественных туалетах и выборе кабинки. О сплетнях. О комплиментах. О престижных автомобилях.

Обо всём этом Дэн Ариели умудряется отвечать и по делу и изрядно забавно.

Пловец человеческих душ

"Пловец", Ираклий Квирикадзе

Квирикадзе – сценарист, а это вовсе не то же самое, что просто писатель – ну, так мне кажется. И киноповесть – вовсе не повесть в традиционном смысле (а в книжке как раз и собраны они, киноповести эти). Насколько я, не так чтоб начитанный в области киноповествований, понимаю, это такой жанр, когда проза не совсем умещается в жестковатые рамки сценария, и нет еще в ней сухой сценарной конкретности, где надо искать поэзию прозы, практично спрятанную за репликами и ремарками (причем она там может, может быть), но история все равно по-киношному четко разложена на планы, сцены и прочие подпункты, а на фабулу не сильно накручены стилистические виньетки.

Квирикадзе – дивный изобретатель судеб своих героев, явно отличающийся от писателей сугубо литературных, ловко умеющих писать ни о чем. Кино, конечно, можно и ни о чем снимать, но большинству фильмов таки требуются персонажи, обладающие определенными характерами (вспомним кстати английское слово “character”, как раз имеющее сразу оба значения) и способные совершать некие последовательные действия, пусть и не обязательно логичные. Персонажи Квирикадзе с логикой могут спорить на равных, но от этого они не перестают быть живыми – ведь, где жизнь – а где логика (это с одной стороны), а с другой – жизнь героя литературы не обязана и похожей-то быть на жизнь героя из жизни – в ней своя убедительность. В общем, Квирикадзе сооружает обаятельный карнавал с парадоксальными участниками – нелепыми, милыми, опереточными и даже полуфантасмагорическими.

“Просто я рассказчик — в жизни. Меня с детства обуревало огромное количество историй. Эти истории мучают меня, как демоны, бродят в лабиринтах моей памяти. И всем им хочется вырваться наружу” – вот что сам автор про себя сказал. Кстати, есть большое и хорошее с ним интервью.

А где еще его взять почитать – увы, не знаю, о чем сожалею очень. И эту-то книгу, поди, лишь у букинистов в бумажном виде теперь найдешь; хотя в электронном она имеется.

С новым годом, дорогие друзья! С новым трудовым счастьем!

Наш новогодний литературный концерт

Так, ну всё, скажете вы. Диск-жокей радиостанции Голос Омара окончательно слетел с катушек, соскочил с дорожки, а свободной бобины у него, видать никогда и не было. Какой еще новый год? Ты на календарь когда в последний раз глядел?

А какая разница? — отвечу я находчиво. Свеча по-прежнему горит, ночи длинные, зима еще не кончилась. Стало быть, с новым годом, дорогие друзья.

Ну а кроме того, оно же как было, вы хорошо помните последовательность событий? Сначала было Рождество, потом Новый год (ну это же логично, как поезд и море: сначала одно, потом другое, и никак не наоборот). А потом? Помните, что было потом?

...А потом было опять Рождество и опять Новый год. Ну куда это годится? Это что ж, у нас может быть сколько угодно рождеств и новых годов?

Хм, подумали мы. А ведь это, по сути, неплохо. Примерно как версий «Рождественского романса» — чем больше, тем лучше.

Поэтому что я хочу вам тут сказать. Будьте готовы к тому, что в течение всего следующего годы мы вам будет еще не раз устраивать новогодние концерты.

Это был привет от Патти Смит Михаилу Булгакову, ну а нам все же пора выносить елку. Или подождем еще и китайского нового года?

У нас завтра уже февраль, если не забыли:

Заодно сразу достаем чернил — и погнали, по традиции:

Так, чтобы в позвоночнике — пленительный февраль:

К вопросу об истинном прайде

"Понедельник начинается в субботу", Аркадий и Борис Стругацкие

Вместо эпиграфа и предуведомления одновременно:

That is my theory, it is mine and belongs to me, and I own it and what it is, too.
— Из теории бронтозавров авторства Энн Элк,
"Воздушный цирк Монти Питона", 16 ноября 1972 г.

Размышлять о бессмертном "Понедельнике..." (и время от времени оттопыриваться, перечитывая) мне лично интересно не потому, что это остро-умный и ловкий текст — и в смысле диалогов, и в смысле авторского нарратива; не потому, что там есть несколько простых, но красиво предложенных соображений о времени-пространстве, о свободе научной мысли и творчества (и всякой другой свободе тоже), о неписанных правилах жизни ученого сообщества, о специфическом лабораторном угаре и пр.; и уж конечно не потому, что пол-текста растащили на цитаты еще когда меня не спроектировали и не запустили в производство. Меня в "Понедельнике..." с первого прочтения еще в школе зачаровывала тема (и явление), которое я для себя позднее поименовала "истинным прайдом".

Все человеческие сообщества я для себя делю на истинные и искусственные прайды. Искусственные прайды составлены из людей, вписанных туда по каким угодно причинам, кроме собственного пылкого желания и совместного созидания. Кровные родственники, этнос, нация — показательные примеры искусственного прайда. В истинный прайд человек входит по собственной сознательной воле, желая этого, и может по собственной же воле покинуть его, когда захочет. Истинный прайд, да, может сложиться случайно (элемент случайности в нем есть всегда), но его жизнь и смерть — в значительной мере в руках вошедших в него людей. В истинном прайде люди вместе, потому что у них есть сознательное совместное делание (чего угодно). Театральная труппа, группа автостопщиков, артель художников, великолепная семерка, братство кольца — всё это примеры истинных прайдов. Можно сказать, не слишком преувеличив (ну, может, слегка присев на поэтическое допущение), что истинный прайд занимается спасением вселенной на своем отдельно взятом квадратном полуметре.

Динамика истинного прайда для меня занимательнее и роднее динамики прайда искусственного раз в тыщу, а научное сообщество — сколь угодно весело представленное Стругацкими — мощный истинный прайд. Да, Стругацкие нам прямым текстом говорят, что участникам такого прайда сидеть дома с представителями своих искусственных прайдов скучно и неинтересно, что они сбежали из-за новогоднего стола, чтобы не отрываться от любимого наркотика — совместного делания с настоящими своими, воплощения сказа своей жизни, для которого даже новогодняя ночь не имеет права и не может быть поводом для перерыва. Из "Понедельника..." я впитала, не жуя, а уж потом уестествила сознательно то, что лишь с виду — так называемая "протестантская трудовая этика", а на самом деле "много-много работы" бывает очень по-разному, и в истинном прайде "работа" существует только в значении деятельной части жизни, времени бодрствования, а не чего-то, что нужно оттрубить и уж потом приниматься за жизнь. "Понедельник...", таким образом, — гимн не расчлененного на шизофренические части творящего бодрствования вместе с истинными родственниками.

После "Понедельника..." и до сих пор я ищу в литературе, среди прочего, образцы жизни истинных прайдов. И, конечно, нахожу, хоть и меньше, чем хотела бы. Сама про это тоже написала книжку. Но "Понедельник..." — не только в силу того, что он был, в общем, хронологически первым и смешным, и умным (а это невероятно важно для меня) текстом про истинный прайд, он останется у меня-читателя на особом счету навсегда. И этот эфир о книге, которую не читал только ленивый, да и тот случайно, я посвящаю этому особому счету.