Маленькая ложь, большая ложь

Книги Терри Пратчетта

Завтра — 12 марта — будет год, как не стало сэра Терри, и я хочу вспомнить о нем немного вслух. У каждого свой личный способ напоминать себе о правилах игры — и настоящем смысле этой игры. Романы сэра Терри всегда были и остаются моим способом заземляться — соединяться с тем существом во мне, что умеет играть как следует. Какой невероятный подарок нам всем — эти длинные прекрасные легкие тексты, в которых можно некоторое продолжительное время прямо быть, и где взгляд на экзистенцию устроен так, что ты вроде бы видишь ее ясней и четче, а с другой стороны, парадоксальным образом, тебе легче ее принять. И откуда-то берется маленькое зернышко, из которого прорастает готовность встретить новый день с достоинством, подобающим человеку. Странному существу в маловероятной и довольно идиотской ситуации — у которого нет другого выхода, кроме как смеяться и быть очень храбрым.

***

Господин Тюльпан поднял дрожащую руку.
— Наверное, именно сейчас вся жизнь должна пробежать у меня перед глазами? — спросил он.
— ВСЕ НЕМНОГО НЕ ТАК.
— А как же?
— ТОТ ОТРЕЗОК МЕЖДУ ТВОИМ РОЖДЕНИЕМ И ТВОИМ УМИРАНИЕМ... ОН И ЕСТЬ ТВОЯ ЖИЗНЬ, ГОСПОДИН ТЮЛЬПАН, КОТОРАЯ ПРОХОДИТ ПЕРЕД ГЛАЗАМИ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ.

***

— Я ПОДВЕЗУ ТЕБЯ ДОМОЙ, — после некоторой паузы сказал Смерть.

— Спасибо. А скажи…

— ЧТО БЫЛО БЫ, ЕСЛИ БЫ ТЫ НЕ СПАСЛА ЕГО?

— Да! Солнце взошло бы? Как всегда?

— НЕТ.

— Перестань. Неужели ты думаешь, что я в это поверю. Это же астрономический факт.

— СОЛНЦЕ НЕ ВЗОШЛО БЫ. — Она повернулась к Смерти.

— Послушай, дед, эта ночь выдалась очень напряженной! Я устала, хочу принять ванну, и выслушивать какие-то глупости я сейчас совсем не в настроении!

— СОЛНЦЕ НЕ ВЗОШЛО БЫ.

— Правда? И дальше что?

— МИР ОСВЕЩАЛ БЫ ПРОСТОЙ ШАР ГОРЯЩЕГО ГАЗА.

Они еще немного помолчали.

— Ага, — наконец сказала Сьюзен. — Игра слов. Знаешь, я раньше считала, ты не умеешь шутить.

— Я САМАЯ СЕРЬЕЗНАЯ СУЩНОСТЬ, КАКАЯ ТОЛЬКО МОЖЕТ БЫТЬ. А ИГРОЙ СЛОВ ОБМАНЫВАЮТ СЕБЯ ЛЮДИ.

— Ну хорошо, — вздохнула Сьюзен. — Я все-таки не дура. Ты намекаешь, что люди без… фантазий просто не могут? Что они просто не выживут?

— ТО ЕСТЬ ФАНТАЗИИ — ЭТО СВОЕГО РОДА РОЗОВЫЕ ПИЛЮЛИ? НЕТ. ЛЮДЯМ НУЖНЫ ФАНТАЗИИ, ЧТОБЫ ОСТАВАТЬСЯ ЛЮДЬМИ. ЧТОБЫ БЫЛО МЕСТО, ГДЕ ПАДШИЙ АНГЕЛ МОЖЕТ ВСТРЕТИТЬСЯ С ПОДНИМАЮЩИМСЯ НА НОГИ ПРИМАТОМ.

— Зубные феи? Санта-Хрякусы? Маленькие…

— ДА. ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО В КАЧЕСТВЕ ПРАКТИКИ. ДЛЯ НАЧАЛА СЛЕДУЕТ НАУЧИТЬСЯ ВЕРИТЬ В МАЛЕНЬКУЮ ЛОЖЬ.

— Чтобы потом поверить в большую?

— ДА. В ПРАВОСУДИЕ, ЖАЛОСТЬ И ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ.

— Но это не одно и то же!

— ТЫ ТАК ДУМАЕШЬ? ТОГДА ВОЗЬМИ ВСЕЛЕННУЮ, РАЗОТРИ ЕЕ В МЕЛЬЧАЙШИЙ ПОРОШОК, ПРОСЕЙ ЧЕРЕЗ САМОЕ МЕЛКОЕ СИТО И ПОКАЖИ МНЕ АТОМ СПРАВЕДЛИВОСТИ ИЛИ МОЛЕКУЛУ ЖАЛОСТИ. И ТЕМ НЕ МЕНЕЕ… — Смерть взмахнул рукой. — ТЕМ НЕ МЕНЕЕ ТЫ ПОСТУПАЕШЬ ТАК, СЛОВНО В МИРЕ СУЩЕСТВУЕТ ИДЕАЛЬНЫЙ ПОРЯДОК, СЛОВНО СУЩЕСТВУЕТ… СПРАВЕДЛИВОСТЬ ВО ВСЕЛЕННОЙ, МЕРКАМИ КОТОРОЙ МОЖНО СУДИТЬ.

— Да, но люди вынуждены верить в это, иначе зачем еще…

— ИМЕННО ЭТО Я И ХОТЕЛ СКАЗАТЬ. — Она попыталась собраться с мыслями.

— ВО ВСЕЛЕННОЙ ЕСТЬ ТАКОЕ МЕСТО, ГДЕ ВОТ УЖЕ НА ПРОТЯЖЕНИИ МИЛЛИОНОВ ЛЕТ ПОСТОЯННО СТАЛКИВАЮТСЯ ДВЕ ГАЛАКТИКИ, — ни с того, ни с сего вдруг произнес Смерть. — НЕ ПЫТАЙСЯ УБЕДИТЬ МЕНЯ В ТОМ, ЧТО ЭТО СПРАВЕДЛИВО.

— Да, но люди об этом не думают, — возразила Сьюзен.

«Где-то там есть кровать…»

— ПРАВИЛЬНО. ЗВЕЗДЫ ВЗРЫВАЮТСЯ, МИРЫ СТАЛКИВАЮТСЯ. ВО ВСЕЛЕННОЙ ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ МАЛО МЕСТ, ГДЕ ЛЮДИ МОГЛИ БЫ ЖИТЬ, НЕ ПОДВЕРГАЯСЬ ОПАСНОСТИ ПРЕВРАТИТЬСЯ В СОСУЛЬКУ ИЛИ, НАОБОРОТ, В ДЫМЯЩИЙСЯ КУСОК МЯСА. ОДНАКО ВЫ ВЕРИТЕ… ЧТО, ДОПУСТИМ, КРОВАТЬ — ЭТО ОЧЕНЬ ДАЖЕ НОРМАЛЬНАЯ И ЕСТЕСТВЕННАЯ ВЕЩЬ. ПОРАЗИТЕЛЬНЫЙ ТАЛАНТ.

— Талант?

— ДА. ИНАЧЕ ГОВОРЯ, ОСОБАЯ РАЗНОВИДНОСТЬ ГЛУПОСТИ. ВЫ СЧИТАЕТЕ, ЧТО ВСЯ ВСЕЛЕННАЯ НАХОДИТСЯ У ВАС В ГОЛОВАХ.

— Послушать тебя, так мы абсолютные безумцы, — покачала головой Сьюзен.

«Мягкая теплая кровать…»

— НЕТ. ВАМ ПРОСТО НУЖНО НАУЧИТЬСЯ ВЕРИТЬ В ТО, ЧЕГО НЕ СУЩЕСТВУЕТ. ИНАЧЕ ОТКУДА ВСЕ ВОЗЬМЕТСЯ? — заключил Смерть, помогая ей взобраться на Бинки.

— Эти горы, — сказала Сьюзен, когда лошадь поднялась в воздух. — Они настоящие или просто тени?

— ДА.

Искусство власти оккультизма

"Николай Рерих. Искусство, власть, оккультизм", Эрнст фон Вальденфельс

Автор, конечно, подставился в предисловии, сказав, что в 2004 году и слыхом не слыхал, кто такой Рерих, а Тибет полагал нерушимой твердыней. В 2011 году, напомню, книжка уже вышла, поэтому первая реакция нормального человека «с тем и этим в голове»: мальчик, кто ты такой, иди отсюда, да мы вместе с Рерихом вместе Берлин брали и в окопах Сталинграда мерзли.

Но по ходу выяснятся, что за отчетный период автор все же провел некоторую работу и написал вполне годный криптоисторический нарратив (неполный, конечно, о полном даже мечтать нельзя). Получилась нормальная контрарианская биография, в меру уважительная, в меру разоблачительная. Автор взял и проанализировал высказывание Рерихов, разложив его на составляющие.

Во-первых, что они говорили миру о нем: это понятно — они отвечали на широкорастворенный запрос заполнить лакуну в мировосприятии, голод по таинственному и «ультрадуховному», который не избылся и в 1980-х, когда их тексты и манифесты читали и изучали мы (и особенно в этом период, надо заметить).

Во-вторых — что они говорили миру о себе. Тут все несколько сложнее, потому что транслируемое высказывание довольно быстро (когда мы за него взялись, во всяком случае — и, судя по свидетельствам современников, даже когда оно произносилось) истощилось, ибо лозунги были довольно жидки и несамостоятельны. В сухом остатке оказалось, что мотивация далека от чистой и идеальной и сводится к двум простым вещам: деньгам и власти (хотя бы над умами, хотя и это уже немало).

В третьих — как они это говорили. Даже нам стало ясно, что за флером теософской ебун-травы (тм), стоит какая-то мистификация. Какая — нам ясно не было, ибо доступа к тому месту, из которого ноги растут, у нас, в то время — вполне «рерихнутых», — конечно же, никакого не было, как не было его ни у кого, только мы об этом не знали. По той простой причине, что такого места попросту не существовало — вернее, оно существовало в отдельно взятой голове не весьма вменяемой Елены Ивановны. Хотелось глубины и обоснования, а не патоки и риторики, но высказывание не пускало в себя дальше и глубже.

В-четвертых — к чему побуждало. По сути — лишь к верности «святому имени» Николая Константиновича (про «дайте денег» я не говорю, нас это не касалось). Потому что все остальное — в чистом виде ебун-трава, см. выше.

И так далее. В общем, книжка эта отвечает на вопросы, которые не давали нам покоя и в 80-х — и возникают вновь и вновь, ясное дело. Почему при всей прекрасности лозунгов из всего этого замысла (и Пакта Рериха, и агни-йоги) вышел только какой-то пшик? Что за странные отношения были у Рерихов с Советской властью? Почему под слоем лака ничего нет и высказывание какое-то одномерное? Отчего у нас натуральный культ личности? И прочее, уже гораздо более специфическое: а расскажите-ка нам про Морию и про Чинтамани — и вот с этого места, пожалста, поконкретнее: что это, откуда взялось, как выглядит и куда потом делось… Нормальные такие запросы пытливого ума. В свое время всея эта патока банальностей с ушей-то, конечно, стекла, мы перешли к иным аутлетам духовного шоппинга (или вовсе от него отказались), но вопросы остались. Как и декоративные и нарядные картинки, конечно, — которые лично на меня действовали, ну, скажем, не очень. Т.е. нарядность я ценил, но не более того — отторгала плакатность.

Потому что ключ высказывания — отнюдь не духовные глубины и вершины и призыв к ним, и даже не подковерная борьба в самой секте (а это явно она), а в контексте эпилога Большой игры , последних в первой половине ХХ века потуг перекроить карту мира и создать какое-никакое логичное национально-государственное образование посередь Азии. Что само по себе достойно интереса и даже, в общем, уважения (мы же стихийные сепаратисты, чего уж там). Проблема же в том, что Рерихи, не располагая реалистическим геополитическим мышлением, взялись за это не с той стороны, а напустили дымных словес, призванных замаскировать в первую очередь их личные амбиции и устремления. Желать красиво, спокойно и богато жить не запретишь, конечно, никому, это совершенно нормальное желание, но их дымовая завеса теософской пропаганды не выдерживает проверки на маразм. Кроме того, становится понятно, что калиостры заигрались и сами стали верить в фигменты нездорового воображения (что подкреплялось, я полагаю, цинизмом и железной дисциплиной ЕИ — поди пойми, как это сочеталось с физиологией ее заболевания, но, видимо, сочеталось). А про собственно искусство все рассказал еще Бенуа.

Понятно, что у нынешних организованных рерихнутых при выходе книги на немецком случился натурально родимчик, и издателю они стали писать письма (некоторые доступны онлайн, хотя там, по-моему, везде один текст с легкими изменениями) — перечисляя все мыслимые штампы восприятия и самые расхожие цитаты, но, как это водится, без контекстов (тем более социально-политических — зачем и в какой обстановке тот или иной Неру джавахарлал Рериха, к примеру). Снова повторяются тезисы о «предателях» и «защите святого имени» от всяческих покусительств и посягательств. Жил бы в 80-х, может, и сам влился бы в хор защитников. Мешает жесткая реальность: письма эти безграмотно написаны (и переведены), противоречат логике и являют скверное знакомство защитников с текстом, который они критикуют на основании того, что он не является агиографическим. После выхода русского издания, надо полагать, русские Общества Рериха оживятся, хоть Шапошникова и умерла, потому что, помимо общего несоответствия этой книжки "партийной линии", в издании этом, мягко говоря, есть к чему придраться.

Коробка с красным померанцем

«Ангелы, люди, вещи в ореоле стихов и друзей», Роман Тименчик

«Дмитрий Кобяков, парижский сцепщик вагонов и масон (у которого Адамович находил “акварельную легкость письма и легкое волнение”, а Ходасевич считал “совсем безнадежным”), потом из Франции вернувшийся в СССР и влачивший скудное существование в Барнауле, расцветил ведуту Сестиере Санта Кроче красно-черно-зеленым, - возможно, ключ к символике личной палитры находится в его набросках для книги “Психология цвета”, лежащих в Отделе специальной документации Центра хранения Архивного фонда Алтайского края…» - и дальше идет стихотворение. Профессор Еврейского университета в Иерусалиме, филолог и знаток русской культуры начала ХХ века Роман Тименчик знает столько, что на каждой странице своей книги пытается донести до читателя очень много всего, как можно больше. Удивительным образом это не надоедает – возможно, потому что Тименчик пишет простым языком, не усложняя почем зря свои тексты, а, возможно, потому что он очень любит то, о чем пишет, и моментально заражает этой любовью читателя. Любовь к литературе – она, знаете ли, заразна.

Новая книга плодовитого Тименчика – сборник его статей, которые так или иначе посвящены «Серебряному веку» и всему тому, что происходило вокруг, но каждая из них сосредотачивается не на чем-то жизненно важном, а – так, на безделице: тут текст про Латвию в русском стихе, тут – метро в русском стихе, а тут вообще – «Коробка с красным померанцем», то есть вообще – про спички и спичечные коробки: «Вечно беспечна, как птичка, / Чуждая страсти девица, / Это, по-моему, спичка, / Пламя в которой таится…»

И, в общем, этот сборник на первый взгляд необязательных текстов обладает такой обаянием, что оторваться от него (а это, между прочим, более восьмисот подробно откомментированных страниц!) невозможно. То, что еще минуту назад казалось почти совершенно неважным (например, рассуждения о персонажах из комментариев к текстам Осипа Мандельштама), вдруг оказывается не просто забавной заметкой на полях, но, словно снежный ком, влечет за собой вал знаний, фактов, неожиданных выводов. Потому что, скажите, что может быть интереснее, например, путешествия Медного всадника по русским стихам и прозе начала ХХ века? «В дни грозовые слышится вновь / Знакомый раскатистый скок. / Взвел бровь, / Тяжкую бровь, / Злую бровь, / Державный ездок…» (это София Парнок). Или, например, «История одной мистификации» (а сколько их было!) – почти детектив про переписку Александра Блока с неким LeoLy, который то ли был, то ли не был. Ну, и так далее.

И вдруг, неожиданно, из этих «заметок на полях», из этих зарисовок, незначительных эпизодов и необязательных подробностей рождается удивительная, безумная, трагическая и вдохновенная жизнь, когда любое стихотворение, любой прозаический отрывок, любое слово могло перевернуть мир (и – да, переворачивало же!) – жизнь, которую нам не суждено прожить.

Но и это еще не все. Знать столько, сколько знает профессор Тименчик, невозможно. Но можно хотя бы на мгновение заглянуть ему через плечо и, скажем, прочитать отрывок из стихотворения Ольги Розановой, автора «Зеленой полосы», одной из главных картин русского авангарда:

Жиг

и гит

тела

визжит

тарантеллой

вера жрн рантье

антиквар

гитара

квартамас

фантом

Ну или вот, скажем, написанный в 1914 году одним из родоначальников одесской литературной школы Семеном Кесельманом текст:

Где спастись нам от скучной зимы?
Мы пойдем в кино, там огни горят,
Там в иссиня-черном бархате тьмы
Вырезан белый квадрат.
На белом квадрате пройдут чередой
Призраки бледных людей.
Словно колеблемы тихой водой,
Проплывут города, как стая лебедей.
Над графиней, погибшей от сердечных ран,
Прослезятся тротуарные Пьеретты и Пьеро
И как зашипят они, когда на экран
Бросит тень Ваше гибкое, нежное перо!..
Нет, от скучной зимы нам не уйти –
И лишь от того станет легче тоска,
Что Вашими духами на обратном пути
Будет пахнуть моя рука.

В книге этот невероятно прекрасный текст можно найти в главе «Метро в русском стихе». Хотя, казалось бы, да?

Ну, и так далее.

Не хочу, чтобы ты был куклой, даже если тебе это нравится

"Обитаемый Остров", АБ Стругацкие

Мне повезло, я полюбила Стругацких ещё до подросткового возраста. Говорят, что те, кто не успел — испытывают к их книгам очень сложные чувства. Пусть так, сложные — это всегда хорошо. Мы же знаем, что "это дубли у нас простые". Только пожалуйста, пожалуйста, не давайте личной неприязни преградить дорогу на пути других к мирам А и Б Стругацких. Мне кажется, что их книги надо отчаянно, рьяно рекомендовать. Не буду говорить про "Понедельник", совершеннейшую оду увлеченности рабочему процессу и обучению, не буду говорить про "Трудно Быть Богом", который ооооо как хорош ещё и в озвучке Эха Москвы. "Обитаемый Остров" я прочитала только что, во взрослом возрасте впервые, и да, мне было временами трудно пробраться сквозь описания техники и всяких неприятностей, но это же такая прекрасная школа

— она учит быть внимательным к не таким, как ты. "Выродки", "упыри", "голованы", "мутанты". Нельзя судить по названиям. Нельзя судить вообще никак, пока не узнаешь их лично, не увидишь уровень их интеллекта, их склонности, их жизнь

— она учит выбирать между разумом и совестью. Сложно? Сложно. Но нам почти всегда надо выбирать про себя, а Маку приходилось думать в первую очередь о других

— она много говорит о боли. О том, какими поступками руководит боль, к чему приводит, как можно использовать её, по возможности

— она ведёт нас и главного героя сквозь взросление, от широкой улыбки и абсолютного доверия к... К чему?

— она показывает, как много (мало?) значат наши решения и поступки

— она даёт возможность ставить себя на место Мака, выбирать-выбирать-выбирать, решать, сомневаться, оценивать свободу и жизни

— она показывает образ мысли восторженных, влюбленных, боготворящих. И что с ними происходит, если отнять у них их идеал. Ну а это просто надо знать, потому что сейчас происходит во многих головах, смотрящих телевизор.

Можно ли жить без этой книги? Да. Легко. Даже приятно.

Но вот вам снова выбор.

Последний из хуторян

"На хуторе", Борис Екимов

Я думал, что категория “деревенщик” исчезла из писательского штатного расписания. Заметные советские (Астафьев, Белов, Солоухин, Абрамов...) повымерли (если не физически, то творчески) еще чуть ли не под конец перестройки, а новым браться то ли неоткуда, то ли незачем.

Оказалось, один – есть! Не то чтоб это имя было мне не знакомо, но вот как-то не доводилось раньше встретиться с его книжками. А он – и жив, и пишет! И пишет стойко по правилам жанра (то есть, так, как уже не делают – потому что не модно и потому что не умеют). Пишет повести и рассказы о любви к родине (которая со строчной буквы), уютной (несмотря на запущенность), красивой (несмотря на неухоженность), короче – родной. Пишет о совершенно простых людях, раскапывая в глубинах их внешне несложно устроенных натур неведомую им самим и уж тем более необъясняемую ими ни себе, ни кому-либо философию крестьянина, хозяина, просто коренного и укорененного обитателя определенного места на Земле (и на земле)... а иногда и не раскапывая – короче, не идеализируя, а просто дорассказывая о них то, что они (что подлинные, что придуманные) о себе рассказать не умеют. Или раскапывая иногда нехорошесть устройства натур: отчаянно деструктивных как по отношению к окружающим, так и к себе – но этакий тип крестьянина (точнее, не крестьянина, а доживателя своей нескладной жизни в предопределенных и несменяемых географических и социокультурных условиях) – он-то как раз почти всем, кто хоть раз бывал в деревне, печально знаком.

Нет, жить в русской деревне после этих сочинений не хочется совершенно, ну так и агитаторских задач писатель себе очевидно не ставил (сам-то он при этом честно живет в крошечном полудеревенском городке с ненастоящим каким-то названием Калач-на-Дону). Однако ж здорово, что кто-то жить так – хочет, любит и живет. И пишет нам о такой жизни – с любовью, хоть и не без горечи.

Авторы малой прозы освобождают потомков от бремени выбора

107-летию Станислава Ежи Леца

Из "Непричесанных мыслей" (1957)

Воскреснуть могут лишь мертвые. Живым труднее.
Предпочитаю надпись "Вход воспрещен" надписи "Выхода нет".
Окно в мир можно закрыть газетой.
Надо умножить количество мыслей так, чтобы на них не хватило надзирателей.
Уже сам знак параграфа выглядит как орудие пытки.
Все надо принести в жертву человеку. Только не других людей.
У каждого века есть свое средневековье.
Идею можно докультивировать до культа.
Там, где господствуют жестокие законы, люди тоскуют по беззаконию.
Мечта рабов: рынок, где можно было бы покупать себе господ. Замыслы попадают в голову изнутри.
Часто крыша над головой мешает людям расти.
Мир вовсе не безумен, хотя и не приспособлен для нормальных людей. Он только для нормированных.
Бессонница - болезнь эпох, в которые людям велено на многое закрывать глаза.
Когда рождается пессимизм? При столкновении двух различных оптимизмов.
Боюсь властителей душ. Что они делают с телами?
Неграмотные вынуждены диктовать.
Одни хотели бы понимать то, во что верят, а другие — поверить в то, что понимают.
Существует идеальный мир лжи, где все истинно.
Из одной системы нам еще долго на выбраться — из Солнечной.
Когда персонажи политической басни — животные, это значит, что эпоха бесчеловечна.
Правды нет — часто утверждает она сама. Из осторожности.
Каково назначение человека? Быть им.
"Я слышал, что мир прекрасен", — сказал слепой. "Кажется", — ответил зрячий.
Чаще всего вход там, где выход.
Что хромает, то идет.
Верю в прогресс: будут изобретены машины для чтения мыслей, еще не пришедших в голову.
Максимальным чувством юмора обладают умершие: они смеются надо всем.
Ах, если бы высшим достоинством государства было человеческое.
Человек — побочный продукт любви.

По переводу В. Россельса и Е. Фридмана

Одной Москвой больше

"12-этажная байка о России", Э. Дж. Перри

На сей раз хоть книга и на английском, ее можно нарыть на наших территориях, поскольку публиковало ее 13 лет назад московское издательство "Глас" (в котором выходила, среди прочего, дорогая моему сердцу "The Russian Word's Worth" чудо-женщины Мишель Бёрди, а сама Мишель навещала "Додо" году в 2010-м). Ужасно жаль, что "Глас" закрылся, но некоторые книги еще добываемы, в частности — "Twelve Stories of Russia".

Мне увлекательно и интересно — а кому нет? — слушать и читать иностранцев, которые провели в этих местах не пару недель, а заметные несколько лет, обжились, заговорили по-русски и совершили труд акклиматизации в наших затейливых широтах. Это всякий раз уникальный эксперимент на живых людях — полное и продолжительное погружение в чью-то другую жизнь, и в определенной мере читать такие отчеты — как смотреть "Подводную одиссею капитана Кусто", только с позиции кальмара.

Перри, в отличие от Мишель, написал роман, а не журналистские очерки, но роман, в котором поэтической лицензии выделено очень скромное и почти целиком стилистическое место, а все факты, что называется, на руках: я в силах это удостоверять, потому что Москву 90-х помню вполне отчетливо, она пришлась на мои старшие классы, вуз и первые два года работы после.

Пишет Перри, в некотором смысле, как Миранда Джулай, т. е. не вставая ни на чье место вовсе, зато хорошенько и на полную искреннюю ногу занимая свое. И поэтому летопись 6,5 лет, которые Перри провел в Москве, пока не решил окончательно и бесповоротно ее покинуть, — временами удушливо-кафкианская, иногда хармсовски-абсурдная, а кое-где гулкая и одинокая при всей многолюдности, как интерзона битников. Этот текст совсем не похож на многие отзывы о Москве иностранцев, какие мне приходилось читать и слышать: Перри не напяливает на "непонятное" слово "самобытное", а то, что ему дико, описывает по правилам "Страны приливов", т. е. как ребенок или инопланетянин, которые честно не знает, как это назвать и как к этому относиться. Его персонаж — целенаправленно неприметный, негеройский, неавантюрный молчел, который честно не до конца понимает, зачем его сюда принесло, а высшую цель его поездки — и всего романа — ему сообщает в самолете сосед-немец. Здесь с ним случается то же, что с любым живым, оказавшимся на чужбине: любови, освоение языка, местных пищевых и питейных привычек, приемов быта, преодоления бюрократии... Герой не рассказывает нам, как и что он чувствует, но мы прекрасно понимаем, каково человеку, если он стоит в очереди в овощной магазин под холодным проливным дождем без зонтика (в начале 1990-х) и ждет, когда закончится обед, и ему удастся добыть хотя бы картошки. Или каково ему после падения в пьяном виде с эскалатора. Или каково ему, когда ему нужно вылететь на похороны матери, а в кассу "Аэрофлота" он, после многочисленных опасных приключений, попадает через несколько минут после ее закрытия, и не с рублями, а с долларами в кармане, цент в цент цены билета, а ему еще нужно попасть на м. Ждановская, а потом в Шереметьево.

Такой Москву я не видела сама и не увижу уже никогда, но Москва Эндрю Перри все равно теперь со мной.

О пользе внимательного чтения

«Мёртвые хватают живых. Читая Ленина, Бухарина, Троцкого», Дора Штурман

Дора Моисеевна — уже некоторое время мой герой. Прочие заслуги сельской учительницы русского языка и литературы, ставшей выдающимся советологом, можно пока оставить за кадром, но среди прочего написала она и не очень «маленькую лениниану» — собственно вот эту книжку, которая в совке, насколько мне известно, так и не издавалась. Это прекрасная текстология людоедской литературы — всё, как мы любим: очень грамотные раскопки той гнойной помойки, на которой мы живем по сей день. И развенчание мифов об «альтернативах Сталину», не вытравленных из мозгов и сегодня, хотя книжка вышла в 1982-м.

Портрет «вождя мирового пролетариата» в ней мало чем отличается от художественного портрета Фердинанда Оссендовского (о котором как-нибудь в следующий раз), надо сказать, хотя здесь он вполне документален. Даже критики Ленина (за исключением, пожалуй, самых оголтелых) исходят из представления, что «вождь» кое-где кое в чем бывал временами вполне искренен и честно имел в виду то, что пишет, т.е. хотел блага для народа, то и сё. WRONG! Вранье у него все от первого до последнего слова. Оголтелые тут правы. При чтении «классика марксизма» делить все до последней строчки нужно примерно на 500, если не больше. Это довольно утомительное мозговое упражнение, потому что ведь нет-нет да и хочется во что-то же наконец поверить, соединиться с чем-то. Такова уж особенность человека читающего. А читая Ленина, делать этого нельзя ни в коем случае, потому что верить у него нельзя ничему, даже цитатам.

А ленинская риторика поистине невытравима из сознания (это к вопросу об избывании из оного сознания советского — при жизни еще как минимум пары поколений это все ж невозможно). 70 лет качественной ебли мозга не прошли бесследно. Время от времени даже в «государственном дискурсе» этих полуграмотных упырей, что ныне у власти, мелькнет что-нибудь — те же пресловутые «сортиры», к примеру, которые «наш Ильич» поминал еще в декабре 1917 года. Впрочем, грамотность тут ни при чем — это и впрямь генетическое (в широком, не узко научном смысле):

Мы редко задумываемся над словами, которые слышим с детства. Особенно тогда, когда нам внушено определенное отношение к этим словам. Мышление наше, в основном, рефлекторно и лишь в малой части своей инициативно и самостоятельно (стр. 123).

Потому-то мы, в массе своей, и не задавали никаких вопросов, когда, что называется, «на голубом глазу» все это вранье и вилянье вождя и его присных выдавалось нам за тактическую и стратегическую гениальность и оправдывалось «исторической необходимостью». Нет, тактик-то он был изобретательный, а вот стратег из него всегда был никудышный. Дора Штурман наглядно здесь это показывает.

Вторая часть посвящена Бухарину — еще одному «теоретикоиду» «литературного марксизма». Штурман называет его идеологом, но он, мне кажется, в лучшем случае — агитатор и пропагандист. «Политик разговорного жанра» (стр. 187) — вот определение актуальное и для нынешних болтунов (хотя я сильно не уверен, что они сами пишут тексты своих убогих выступлений; Бухарин-то хоть грамотный был… хотя да, грамотность здесь опять не у дел). Но бесхребетность его тоже наследственна.

Третья часть — о Троцком. Среди прочего об «иудушке» (видите, опять ленинское чеканное определение) (к черту «перманентную революцию», это для безмозглых хунвэйбинов) следует помнить хотя бы то, что до нынешнего времени на его убогих «классовых» представлениях об искусстве у нас зиждется вся система школьного гуманитарного образования (в частности, понятно, литература).

Рыться во всем этом «окаменевшем дерьме» (согласно формуле продажного «певца революции») не просто guilty pleasure. Это, я бы решил, полезно для понимания кошмара сегодняшнего дня — того, как и почему к власти в этой стране пришла та невообразимая вроде бы хтонь, которую эта страна имеет (или которая имеет эту страну). Почему, спросите вы. А вот почему:

…крушение партократии в СССР не может не привести сначала к еще более глубокому хаосу, чем хаос марта 1917 года, а затем — к еще худшей диктатуре, чем советская партократия (стр. 79).

Напомню, написано это в начале 80-х, когда и Брежнев еще кони не двинул — и это не гениальное пророчество, это обоснованный вывод из внимательно прочитанного. И либеральной интеллигенции, как бы завещает нам Дора Штурман, надеяться особо не на что, кроме очередного «дворцового переворота» в «усеченном конусе» партийной верхушки. Потому что — ну да, люмпенизированная «крестьянская масса» по-прежнему никуда не делась и составляет собою весь «народ». Исключения по-прежнему в меньшинстве. Особый русский путь, куда ж с него сойти. Истинный демократический парламентаризм без октябрьского переворота здесь случился бы, по ее оценкам, проговоренным вскользь, лишь к середине 1960-х годов в лучшем случае, но история, как известно, сослагательного наклонения не знает.

…Но вообще читать «классиков» нужно именно так — только с комментарием, как «Майн Кампф». Разницы, по сути, никакой, настолько они токсичны. Хотя побочный эффект советской системы марксистско-ленинского образования — оно все ж окольным манером способно дать прививку от фразеологии: лично я, к примеру, до сих пор читать никаких философов не могу, во всей их софистике интуитивно чувствуется вранье. Потому-то я и не благодарен ни единому своему учителю истории (с 5 класса начиная), преподавателю философии, «научного коммунизма» или, простигосподи, «политэкономии», которые с таким упорством столько лет последовательно лили птичий помет мне в юную голову. Пусть они и были приличные и хорошие люди, но вот в этой вот своей (сущностной) функции — будь они все прокляты. Я мог бы потратить это время на чтение хороших книжек.

Тебе уже пора спать, а не рассуждать о смерти

«Когда Бог был кроликом», Сара Уинман

Я бы не сказала, что «Когда Бог был кроликом» — выдающаяся книжка, она кажется немножко незавершенной, в ней провисает сюжет, и все это ничем не оправдано. Но есть два плюса, которые делают ее все равно ужасно симпатичной. Во-первых, какое-то особенное свойство у британского взгляда — тот порой едва различимый оттенок ненормальности, который возможен только тогда, когда людям необязательно воспринимать себя всерьез, чтобы воспринимать себя всерьез. С этими людьми приятно провести время. А второе — здесь есть честная и оттого местами и правда удавшаяся попытка влататься в кожу подростка, человека, который безоглядно и решительно пытается разобраться со всеми самыми важными вопросами бытия разом, обладая для этого еще более слабым и нестабильным инструментарием, чем взрослые (хотя и эти, прямо сказать, не блещут). Учитывая, что врубиться в это удивительное измененное состояние сознания — не впадая в сюсюканье с одной стороны и иронию с другой — отдельная нетривиальная задача, Саре Уинман за ее ясность и за девочку Элеанор Мод спасибо.

— Вы что, не понимаете? — объясняла я в тот же вечер гостям своих родителей, толпящимся вокруг тарелки с фондю.

Они замолкли, и в комнате слышалось только деликатное побулькивание духовитой смеси "грюйера" и "эмментальского" в кастрюльке.

— Тому, кто знает, зачем жить, все равно как жить, — торжественно объявила я и важно добавила: — Это же Ницше.

— А тебе уже пора спать, а не рассуждать о смерти, — сказал мистер Харрис из тридцать седьмого дома. После того как в прошлом году от него ушла жена ("к другой женщине", шептались у нас), он все время был в дурном настроении.

— Я хочу стать евреем, — объявила я, и мистер Харрис окунул кусок хлеба в кипящий сыр.

— Поговорим об этом утром, — предложил отец, доливая вина в бокалы...

"Иметь такую книгу - честь!"

«ЦДЛ», Лев Халиф

«Года три назад шел я по Ленинграду со знакомой барышней. Нес в руках тяжелый сверток. Рукопись Халифа “ЦДЛ” на фотобумаге, — писал Сергей Довлатов. — (С автором мы тогда не были знакомы. Знал, что москвич. А следовательно — нахал. Фамилия нескромная. Имя тоже не без претензии. Но об этом позже...) Захожу в телефонную будку — позвонить. Барышня ждет у галантерейной витрины. Вижу — к ней подходят двое. Один что-то говорит и даже слегка прикасается. Я выскочил, размахнулся и ударил ближайшего свертком по голове. Парень отлетел в сторону. <…> Так книга Халифа выдержала испытание на прочность. Свидетельствую — драться ею можно!»

Кроме того, Довлатов про эту книгу написал еще и четверостишие: «Верните книгу, Саша с Петей, / иметь такую книгу — честь! / Я прославлял ее в газете, / Теперь хочу ее прочесть». А самого автора называл «помесью тореадора с быком». Соревноваться с Довлатовым — занятие бессмысленное. Но я, все же, вдохну поглубже и тоже попробую об этой книге рассказать.

Для начала — два слова про самого Льва Халифа. Он родился в 1930-м, рано начал писать стихи, первый назывался «Суворов». В 1953-м оказался в Москве, спустя три года удостоился похвалы Назыма Хикмета. Примерно в это время написал одно из своих самых известных четверостиший, которое бдительные цензоры несколько раз вымарывали из его публикаций, зато его цитировали многие, в том числе без указания авторства. Таким образом это четверостишие стало фольклором. Например, его (слегка изменив) процитировал Василий Гроссман в романе «Жизнь и судьба». Стихотворение называется «Черепаха»: «Из чего твой панцирь, черепаха, / Я спросил и получил ответ: / Он из пережитого мной страха / И брони надёжней в мире нет». Потом, уже в 1970-е, Халиф демонстративно вышел из Союза писателей. Естественно, его перестали печатать. Он перебивался случайным заработками на ниве переводов, а потом уехал из страны. И в 1979-м в издательстве «Альманах» (Лос-Анджелес) вышла его книга «ЦДЛ» — мне кажется, одна из важнейших написанных на русском языке книг своего времени. Вот о ней-то собственно и речь.

В этой книге нет главного героя (вернее, главный герой есть — русская литература; говоря проще, в книге нет того главного героя, которого можно назвать по имени, повествование же ведется от лица автора), но если бы он был, то ЦДЛ — Центральный дом литераторов — был бы для него, по сути, тем же, чем был Кремль для главного героя книги Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки»: «Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись, или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец и как попало — и ни разу не видел Кремля…» ЦДЛ из книги Халифа представляет собой место силы, средоточие тайн и слухов, своеобразный бермудский треугольник, в котором, как корабли, пропадают писатели и поэты, в котором решаются судьбы и рушатся жизни, в котором за бесконечными разговорами забывается главное. Правда, в отличие от ерофеевского Кремля, ЦДЛ у Халифа существует, и его даже можно достичь, вот только он все время оказывается не оазисом, а миражом. «Понимаешь, босяк, — говорил бывало Светлов, — деньги, как талант, — нету, так уж нету...»

Но ЦДЛ — это еще и омут памяти, который хранит воспоминания, одно страшнее другого. По сути, книга Халифа — это… не эпитафия даже, а надгробная речь, произнесенная над не закопанной еще могилой советской литературы. Халиф, словно колоду карт, тасует фамилии и судьбы — этого расстреляли, этого уничтожили, а тот выжил, но скурвился и, по словам придуманного по другому поводу, но такого реального Глеба Жеглова, «сам погиб для нас всех, паскуда», или как он там говорил. Но большинство, конечно, были уничтожены — они или сгинули в лагерях, или были расстреляны, или их «съели» свои, или, как, например, тишайшего 38-летнего Дмитрия Кедрина, убила, уничтожила, растоптала страшная окружающая действительность

У книги «ЦДЛ» нет линейного повествования. У нее много слоев. Вот мемуары, воспоминания о пережитом, о писателях и поэтах, о чиновниках от литературы и литераторах от органов госбезопасности. Вот сюрреалистические — как поток сознания, почти автоматическое письмо, — «дневниковые» записи. И еще что-то, и еще. Книга «ЦДЛ» — не история советской литературы, «которую мы потеряли». Книга «ЦДЛ» больше похожа на плач, на стон, который отнюдь не зовется песней. Отрывки из этой книги легко и приятно цитировать – Халиф рассыпает по страницам своего горестного повествования афоризмы, которые, как шутки хорошего лектора, дают читателю возможность хоть иногда перевести дыхание. «Спартак Куликов... Имя — восстание, фамилия — битва...» — наблюдательность, так ценимая уже упоминавшимся Сергеем Довлатовым. «Дрейфус умер, но дело его живет».

«ЦДЛ» — не учебник (хотя она наполнена фактической информацией круче любого учебника: вот про расстрелянного Бабеля, а вот про ленинградский круг «Малой Садовой»), не антология и не аналитический труд. Но, кажется, без этой книги очень сложно осознать что-то важное про советскую литературу. Чудовищно актуальная книга, как ни прискорбно.

Я напишу эту книгу за 30 дней!

"Литературный марафон", Крис Бейти

Многие люди, которые беззаветно любят читать, в какой-то момент решают сами что-то написать. Некоторые даже читают ещё и литературные сообщества, старательно копируют подсказки по поиску сюжета, по ведению карточек на героев (чтобы у них в середине романа вдруг не поменялся цвет глаз или имя друга детства), а то и слышали про НаНоРайМо. NaNoWriMo — National Novel Writing Month — месяц написание романа, был придуман автором этой книги, Крисом Бейти, когда в 1999 году он заметил, что некоторые интернет-компании по доставке собачьего корма стоят столько, сколько и представить невозможно, утратил чувство реальности (что тогда было не сложно, ибо мир менялся, словно его соавтором был Л.Кэрролл) и решил, что ему надо срочно написать роман. За месяц. Нет, идеи у него не было. И каких-то специальных знаний тоже. И опыта.

Только желание.

Собственно, чем мы хуже? =)

После более чем дюжины лет проведения и участия с НаНоРайМо Крис пришёл к ряду выводов, и ещё много рядом выводов подсмотрел у 450.000 людей, так же принимавших участие в написании романов за месяц. Некоторые из них ничего не написали. Некоторые стали успешными писателями.

А мы можем пользоваться их подсказками и чутким руководством по выживанию в 30 днях безудержного писательства.

Подсказки!

1. Опыт не важен. Просто в 20 лет вы станете писать не тот роман, что в 50. Так что писать стоит в любом возрасте.
2. Заранее знать сюжет, детали биографии героев или что-то ещё не обязательно.
3. Вообще основное необходимое — это дедлайн. Всё остальное придёт по ходу написания.

Потная спираль

"Левша", Николай Лесков

Гомерическое совершенно произведение. И по комичности гомерическое, и по сатиричности, и по трагичности – тоже.

Что касается комичности-сатиричности – не находите, что все зощенки, ильфопетровы и даже чудовищные порождения советских и постсоветских времен – типа короля дурного и бредового вкуса михаила задорнова (не к ночи будь он, монстр, помянут) – они выросли именно оттуда, а вовсе не из гоголевской шинели?..

Лесков сумел тонко, талантливо и бредово сымитировать разночинский способ повествования – пресловутая “досадная укушетка” вошла в обиход многих семей, насколько мне известно. Стремление к изящному слововыражению при наличии отсутствия основополагающей культуры – это мотив, на котором приятно спекулировать, но получалось оно у единиц. Таковой единицей (причем первой) был Лесков.

“Государь сразу же велел англичанам миллион дать, какими сами захотят деньгами, – хотят серебряными пятачками, хотят мелкими ассигнациями...”

“Ты, – говорит, – к духовной беседе невоздержен и так очень много куришь, что у меня от твоего дыму в голове копоть стоит”.

“...У мастеров в их тесной хороминке от безотдышной работы в воздухе такая потная спираль сделалась, что непривычному человеку с свежего поветрия и одного раза нельзя было продохнуть”.

“ – Наша наука простая: по Псалтирю да по Полусоннику, а арифметики мы нимало не знаем.

Англичане переглянулись и говорят:

– Это удивительно.

А левша им отвечает:

– У нас это так повсеместно”.

Ну, и не надо ж объяснять очевидный притчево-философский смысл этой повести – испортил же умелец иностранную вещь. Чудесным, хитрейшим, сложнейшим образом, но испоганил!

Вся суть неявной, но тем не менее довлеющей концепции какого-то кривого превосходства тутошнего потного самородка над унылыми умами рациональных иноземцев, вся суть дурацкого (причем подневольного и абсурдного) доказательства своей крутости – вот здесь (снова цитата):
“– Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре правила сложения знали, то бы вам было гораздо пользительнее, чем весь Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой машине расчет силы есть, а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную точность рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и дансе не танцует.
Левша согласился.

– Об этом, – говорит, – спору нет, что мы в науках не зашлись. но только своему отечеству верно преданные”.

Ну, вот и нынче так же. Не зашлись, а преданные. Нет, лучше просто и бездумно смеяться, потому что открывающаяся бездна для соплеменников тех, кто чистит ружья кирпичом – она страшная. А нарицательное наименование “Левша” – оно в моем скромном понимании – ругательное. С болью в сердце, но ругательное. “У него... хоть и шуба овечкина, так душа человечкина”. “...Наши книги против ваших толще, и вера у нас полнее”.

Что в имени тебе моем

Литературный концерт имен и названий

Сегодня мы немного поговорим про литературные названия различных творческих коллективов. Начнем с более очевидных и всем известных, а потом плавной перейдем ко всякой экзотике. Например, откуда взялось это название, известно любому школьнику, — из книги Олдоса Хаксли, который заимствовал само понятие у Уильяма Блейка:

Песня у них, понятно, очень литературная - в ней содержится привет "Лолите" Владимира Набокова, о чем помнят не все. Со следующими ребятами тоже все ясно — «Книга Бытия» как она есть:

Да и первая пластинка у них была весьма книжная — «От Бытия к Откровению». Про «Степного волка» тоже рассказывать никому особо не нужно — это роман Херманна Хессе:

Старые рокеры, как легко заметить, были начитанными чуваками — англичане уж, во всяком случае, своего Дикенза знали и читали «Дейвида Копперфилда»:

Про Шекспира и говорить нечего — вот вам «Тит Андроник»:

Это там, где все умерли, если не помните. А вот бодрая компания, назвавшая себя «Подземными» в честь известного романа Джека Керуака:

Они не одни такие — первая группа покойного Гленна Фрая из «Орлов» тоже так называлась. А вот еще одни «Подземные», но несколько другие:

Русские музыканты, понятно, тоже не лыком шиты. Один из прошлогодних шедевров литературного нейминга — группа «Александр Жадов и Доходное место» (давно ли вы перечитывали пьесу русского классика? а вот чуваки перечитали и самоназвались):

Названием творческого коллектива может служить и название романа — например, «Что-то гадкое в сарае», третьей книги Кирила Бонфильоли о Чарли Маккабрее, в свою очередь поименованной в честь фразы из романа Стеллы Гиббонз «Неуютная ферма»:

Если вы играете в подземном переходе, нет ничего лучше, чем назвать свою группу именем любимого писателя (и добавить к названию слово «блюз»):

Но если вы намерены выступать на одной сцене, например, с Мадонной, то к имени любимого писателя имеет смысл добавить слово «бордель»:

Очень популярны названия в честь полюбившихся литературных героев — вот, например, один из главных персонажей романа Томаса Пинчона «V.»:

Тут сплошь литература и Дикенз. В следующем номере нашей программы, собственно, - тоже. Концептуальные английские прог-рокеры некогда посвятили не только свою пластинку, но и всех себя культовому и классическому роману Мервина Пика. Вот он:

Ну и в конце нашего именного концерта по традиции — гимн книжкам вообще. Хоть и только для девочек. От коллектива, который вдохновился романом опять же Владимира Набокова:

А разговор об именах мы продолжим в следующий раз. Не забудьте спрятать под подушку свои литературные радиоприемники.

Промежуточный эфир медленного чтения

"Улисс", Джеймс Джойс, "Улисс аннотированный", Дон Гиффорд, эпизоды 1–10

Очень не бегом и дозированно, короткими перебежками читаю я "Улисса" в исходнике. Это, несомненно, несколько другая история, чем "Улисс" по-русски. К переводу у меня нет никаких вопросов, просто любому внутреннему ирландцу ну надо все-таки осилить этот глобус хоть разок. Я уже слегка самовыражалась по касательной об "Улиссе" и "Радуге тяготения" в одном эфире, а сегодня будут некоторые заметки строго о Джойсовом магнум-опусе.

Энциклопедичность оставим в сторонке, больше хочется поговорить о синестетических и временных фокусах этого романа — как минимум потому, что "Улисс" можно читать, включив смирение и дзэн и выключив настырное желание ума понимать, кто этот конкретный Вася, на какого Валеру тут аллюзия и почему именно здесь автор употребляет метафору печальной выдры интересного цвета. Чтение "Улисса" чувствилищем (с обесточенным церебралищем) — это полновесный способ получать удовольствие и уникальный читательский опыт (за вычетом эпизода 9, где это удовольствие несколько портит Стивен Д. и его собеседники). Проводник чувственного чтения "Улисса" для меня — конечно, Блум, и если Дублин и не отстроить кирпич к кирпичу по "Улиссу" заново, как утверждал Джойс, его можно отстроить запах к запаху, ветер к ветру, звук к звуку.

Сенсорная сила этого текста поразительна, он вновь безупречно доказывает, насколько открытому (и выспавшемуся) уму все равно, как получать информацию — в виде "реальных" возбудителей извне или в виде рядов черненьких штучек на белом фоне. Единственная — да и та не принципиальная — разница состоит в том, что, стоя посреди июньского города, закрыться от его красок, звуков и запахов можно, но трудно, а сидя дома с книгой — запросто, т. е. от читателя все-таки требуется явное деятельное желание, чтобы город возник. В этом и состоит хрупкое обаяние чтения — без соучастия читателя волшебства не состоится, художественный текст — эпитома ненасилия.

Если в вас есть внутренний Дублин, словом, но вы боитесь "Улисса" — смело бросайте бояться: этот роман можно с наслаждением читать, совершенно оставив в покое (толстенный) пласт энциклопедичности и просто предавшись картинам и разговорам, вкусам, цветам, запахам и звукам. А потом можно и читануть повторно с Гиффордом. Я читаю главу насквозь и снимаю все пенки и сливки, а потом грызу церебральные сушки из "Аннотаций".

(Продолжение следует.)