Идеальное экологичное чтение

"Зодиак", Нил Стивенсон

«Зодиак», вы удивитесь, — чтение, близкое к идеальному. Главный герой, он же рассказчик — человек знающий, что делает и что делать (мы уже давно для себя поняли, что профессионалы за работой в книгах — это лучше, чем распиздяи за бездельем; особенно если автор знает, о чем говорит; у Пинчона это освежало, здесь — тоже приятно). Мало того — он лихой балагур и отличный рассказчик (опять необходимый дисклеймер: я не знаю, что там в русском переводе творится). А главное, что помимо сюжета — вполне триллерного, с поворотами, подставами, теориями, догадками, тем и этим, присутствует по-настоящему важная и животрепещущая тема: защита природы. Т.е. животрепещущая — это пока еще есть что защищать.

Поясню. Когда следишь за перипетиями и хитросплетениями, подводящими к раскрытию какой-нибудь криминальной, финансовой или политической загадки, вскрытию интриги и т.д. у какого-нибудь прости-господи Гришэма или Дика Фрэнсиса, это как-то… ну, мелковато. С юристами Уолл-стрит (я обобщаю) или жокеями ипподрома себя не очень проассоциируешь (разве что с лошадками, читая Фрэнсиса), а тут понимаешь, что загрязнение Бостонской гавани, как ни странно, касается и тебя. Особенно если тебе подробно растолковывают, что с тобой после этого станет. Ну и натянуть государство или крупную корпорацию — вообще любимый аттракцион, особенно если изобретательно и с хорошим чувством юмора.

Кроме того, эко-террористы — излюбленный тип изгоев и героев (в т.ч. литературных), если они не идиоты, конечно, а такие, как у Стивенсона (да, я знаю, что в «Зодиаке» они подчеркнуто НЕ-террористы, сути это не меняет). Потому что у него они продолжают традицию Эдварда Эбби и выглядят двоюродными братьями и сестрами Карла Хайасена.

А еще из смешных черточек героя-рассказчика (только не сообщайте об этом автору, он явно не имел этого в виду, он явно не видит в этом никакой иронии, он этого никак не подчеркивал, для него это само собой разумеется) — защитник природы, эко-боевик, химик, ныряющий в самую гущу токсических отходов, если нужно, — сильно болеет, просто порезав ногу на свалке. Потому что, как все американцы, напрочь лишен иммунитета.

Берег там, куда гребёт Василий

"ребенку Василию снится", Шаши Мартынова

С самого начала нас мы странным образом гораздо больше знаем о вещах, чем потом, — как раз из-за того, что мы почти ничего о них не знаем. Всего вот этого, дурацкого и ненужного, мы не знаем. Мы смотрим на вещи и видим видим вещи, не встроенные пока еще в сложносочиненную и, согласитесь, саму по себе весьма абсурдную систему причин и следствий. Зато мы знаем действительно важное. Что настоящий поезд только тот, который в пути. Чем пахнет неукладывание спать. Как не потерпеть сокрушение. Что тюльпаны поливает тюльпанный кит. Что изгороди возникают из овец, которые остановились слишком надолго и вросли в холм навсегда. Как именно правильно класть снег за воротник. Сколько есть всего на свете, во что можно зарыться. Что если лететь очень быстро, можно обогнать собственную грусть.

Ребенок Василий очень близко к началу нас, и там интересно и весело, и важные вещи — это важные вещи, а ерунда — это ерунда. (Апельсины и буква "у" — это важно, а прямые линии и крабы — ерунда.) Там ты всесильный — ну, не совсем, потому что это, понятное дело, было бы скучно, но ты можешь заниматься всем, чем захочется, и тебя по временам до самых кончиков ушей переполняет изумление и благодарность к штукам вроде деревьев, которые потрудились отрастить все, что там на них свисает и оттопыривается, и стать такими неодинаковыми и замечательными.

Ты как будто всегда немножко во сне, потому что правила того, что вокруг происходит, причудливы и таинственны, зато есть вещи, в которых ты совершенно уверен. Скажем, если ты ребенок Василий, ты ни за что не перепутаешь себя с другим каким-нибудь ребенком — ты что, дурак, что ли? Ребенок Василий видит вещи готовыми непрерывно изменяться, видит, что все-все вокруг может в любой миг стать чем угодно, и вещам это нравится — никто не понимает их так же хорошо. Возможно, им нужно иногда об этом напоминать.

Но если зайти поглубже, закрыть глаза и покружиться, ненадолго перестаёшь понимать, где находишься. И вот эту минуту-другую, пока голова не построит маршруты, честно и по-настоящему страшно — почти по-настоящему, потому что есть такое место в голове, которое в это время строит тебе маршрут.

Много всякого знает хороший ребенок Василий, но я уверена, если вы немножко погуляете с ним, вы и сами кое-что припомните.

Мышцы жизни

«Черный квадрат», Казимир Малевич

«Черный квадрат» – самое известное произведение Казимира Малевича, и, понятно, что книжку, составленную из статей и манифестов художника, иначе не назвать. Хотя именно о «Черном квадрате» в этом сборнике едва ли можно найти. Зато есть много чего другого – Малевич тут очень четко формулирует принципы нового искусства, призванного разрушить старое: «Когда исчезнет привычка сознания видеть в картинах изображение уголков природы, мадонн и бесстыдных венер, тогда только увидим чисто живописное произведение…»

Вообще, тексты Малевича (особенно манифесты) можно при желании воспринимать в отрыве, так сказать, от производства – в смысле, не воспринимать эти тексты именно как программные, а просто получать удовольствие от «футуристического» языка: «Честь футуристам, которые запретили писать женские окорока, писать портреты и гитары при лунном свете. Они сделали огромный шаг – бросили мясо и прославили машину. Но мясо и машина есть мышцы жизни. То и другое – тела, двигающие жизнь».

Малевич очень подробно и понятно объясняет, что такое супрематизм и с чем его едят, определяет цели и задачи нового искусства и анализирует причины его, искусства, актуальности. «Черный квадрат» - сборник очень серьезный (порой даже – слишком серьезных) искусствоведческих текстов, написанных человеком, который в буквальном смысле изменил искусство ХХ века.

И из-за этой нарочитой серьезности особенно неожиданно вдруг читать, скажем, вот такое:

«Прошли десятки тысяч лет, когда человек встал, поднялся и побежал, бежит, бежит и до сих пор; на помощь создает заводы, фабрики, готовит инженеров, изобретает машины, ибо руки человеческие не успевают вырабатывать продукт, ноги не успевают покрывать пространства, желудок не успевает переваривать пищу. А желанного блага нет и нет, мало того, все знамена в пути своем меняются, как верстовые столбы, на которых написаны и версты, и исчислено время достижения благого постоялого двора, а оказывается, что за постоялым двором вновь идут столбы, обещающие хорошие гостиницы.

Знамена меняются, как портянки, и толку нет, ноги потные, пальцы стерты, мозоли нарощены. Движение человеческое в надежде получить благо напоминает собою тех безумных людей, которые, увидя горизонт, бросились туда, ибо полагали найти край земли, позабыв, что они все стоят на горизонте и бежать никуда не нужно.

В другом смысле ищут мира благого в бешеной скачке лошадей, езде автомоторов и летательных машин, позабыв, что мир благой в них и, чтобы достигнуть его, не нужно эксплуатировать ни зверя, ни человека, ни машину, <не нужно> никуда ездить. «Мир как беспредметность». <Но> может быть, я сам, критикуя всех вождей, становлюсь сам незаметно вождем, предлагающим достигнуть блага в «мире как беспредметности», и опять также подниму людей и они побегут? Но вот как раз поднимать никого не хочу, ибо на моей скрижали полная пустошь, нет никакого пути, ни времени, ни обетования, скрывающихся за этой скрижалью, и <люди> могут быть покойны, что никто не получит ничего больше, чем другой, ни добром, ни злом, ни через автомобиль, ни через обладание пушкой, ни через бесконечные шептания молитвы, ибо взять с белой пустой скрижали нечего. Мчитесь на чем угодно, собирайте драгоценности, разводите для насилия газы удушливые, но знайте, что никакой ценности нет в мире благом и в нем ничего нельзя удушить и ничего ценного нет, и все то, что вы оценили, есть беспредметная бесценность. Вы хотите построить мир благой, добиться равенства, и уже в этом равенстве <видна> беспредметность весов, чашки весов равны. Вне движения этого беспредметного мира хотите достигнуть <мира благого>, но достигаете его через сознательное добро, <слово нрзб.> и в этом ваше бессилие, ибо хотите осознать то, чего нет, и возникает в силу этого образ, и полагаете, что близок ваш путь к действительности…»

Очень важная, очень полезная и, ко всему прочему, очень интересная книжка.

Из последних сил!

"Источник энергии", Дэниел Брауни

— Я сварила суп.
— Из чего?
— Из последних сил, блин!

Поднимите руки те, кто

— просыпается без энтузиазма

— не может заснуть ночью, хотя хочет спать

— работает дольше, чем типичный рабочий день

— работает не только на работе

— в свободной время не находит сил, чтобы отдыхать

— хочет снизить уровень стресса

— хочет повысить свою эффективность

Ага. Эта книга для нас, братцы. Она о том, как телу и разуму накопить резервы спокойствия и энергии, и как их в дальнейшей использовать, чтобы не попасть в любимый замкнутый круг из стресса — плохого сна — низкой продуктивности в работе — самоуничижения — опустошенности — ненависти к себе и снова стресса.

Первая часть сообщает, как повысить уровень энергии, справиться с переутомлением, избавиться от стресса, лучше высыпаться и эффективнее работать.

1. Она учит нас правильно дышать.

2. Рассказывает о жесткой энергии и мягкой.

3. Напоминает о причинах и признаках стресса.

4. Объясняет понятие эустресс (позитивный стресс) и его опасности.

5. Делится секретами обеспечения высокого качества сна.

6. Учит останавливать внутренний монолог-паникер.

7. Напоминает 10 шагов для создания отличного дня.

Вторая часть анализирует, как наше мировоззрение влияет на нашу продуктивность, и объясняет, что нам действительно нужно сделать для повышения личной эффективности и как использовать полученные знания для самоорганизации.

Брауни выводит формулу: Энергия = Пиковая Физическая Энергия - Сопротивление.

Пиковая физическая энергия — это максимальный уровень энергии на который способно наше тело. Сопротивление — это стресс или напряжение, которые мешают нам использовать эту энергию.

Пиковая энергия зависит от множества факторов, например, питание, полноценный сон, физические упражнения, эмоции... Понятное дело, что каждый человек может повысить уровень своей пиковой энергии. Но на это потребуется много времени, и сложно начинать тренировки в спортзале, когда ты уже измотан и опустошен. Дэниел Брауни дает упражнения, занимающие от 5 до 30 минут, вписывающиеся в рабочий график любого человека, не требующие особенных умений или подготовки.

Эта книга направлена на понижение уровня сопротивления, мешающего нам использовать ту силу энергии, что уже в нашем распоряжении.

А повышение максимального уровня своей энергии — уже наша задача.

Добрые друзья

"Мы с Костиком", Инга Петкевич

Эти рассказы были написаны в конце 60-х – начале 70-х (кажется), а три года назад со вкусом (как обычно) переизданы “Самокатом” в отменной серии “Родная речь”, собственно, и состоящей из переизданий достойных детско-юношеских произведений.

Возможно, не каждому взрослому интересно читать прозу для детей. Угрюмому интеллектуалу, любителю мазохистически сложных текстов – точно удастся соскучиться. А мне часто бывает любопытно читать то, что, казалось бы, написано вовсе не для меня. Меня радостно удивляет способность отдельных писателей смотреть на жизнь снизу вверх, органично становясь малышом (ну, или подростком) – как это делается, я сегодня не понимаю; я и в детстве не понимал, но тогда не удивлялся такому писательскому умению.

И второе (не по важности – по важности, может, и главное) свойство детской литературы (не всей, но большей ее части, куда и Петкевич попадает бесспорно): она добрая. А добро у нас в дефиците (и во взрослой литературе, и во взрослой жизни). Так что порция добра нам не повредит.

Ну, лучше автора про книжку я все равно не скажу... А автор говорит нам вот что:

«Мне бы очень хотелось, чтобы у тех, кто читает эту книгу, было вдоволь друзей — друзей-отцов*, друзей-приятелей, друзей-собак, друзей-деревьев, друзей-птиц, друзей-книг, друзей-самолётов. Потому что, если человек успеет многое полюбить в своей жизни сам, не ожидая, пока его полюбят первого, ему никогда не будет скучно».

*Кстати, Костик – это как раз друг-отец. И с ним уж точно не соскучишься, читатель.

Маленький привет весеннему равноденствию

От Элджернона Ч. Суинбёрна, из "Аталанты в Калидоне" (1865)

Дожди и докука зимы — за плечами,
И власть снегов и скверного сна,
И дни, что любовников разлучали,
И свет побежденный, и тьма, что сильна;
В памяти время — печаль позабыта,
Повержен мороз, а бутоны — раскрыты,
В зеленом подлеске, согретом лучами,
Цветок за цветком прибывает весна.

Элджернон Чарлз Суинбёрн (1837–1909) — английский поэт, драматург, романист, критик, внес вклад в знаменитое 11-е издание Британской энциклопедии.

Иллюстрации к посту: Мария Юганова
Перевод: Шаши Мартынова

Скорей бы весна

"Пятьдесят первая зима Нафанаила Вилкина", Лора Белоиван

У меня к писателю Лоре Белоиван одна-единственная претензия: у писателя Лоры Белоиван руки доходят писать существенно реже, чем мне этого хотелось бы. Я читала всё, что Лора подарила миру в виде букв, и сегодня в паре слов расскажу вам, почему необходимо прочитать "Пятьдесят первую зиму..." — и почему я очень обрадуюсь, когда/если Макс Немцов переведет ее на английский.

Эта восхитительно изданная книга (спасибо вам, Чеслав, за нее!), настоящий памятник книгоизданию, — в общем, монолог селянина Нафанаила, собирательный образ соседа по деревне. Про все на свете, т. е. в точности так, как разговаривают селяне, когда в них не тыкают диктофонами, камерами и прочей аппаратурой по сбору народного фольклора. Никаких предисловий и послесловий нету, нам не рассказывают, где Лора этого нахваталась, потому что сапиенти сат: весь интернет знает, что Лора живет в Тавричанке, деревне под Владивостоком (и там помогает морским млекопитающим оживать, потому что так повелело ей сердце много лет назад). Деревенские люди — вокруг Лоры, она их слушает, а когда у человека такой слух, ни в какого селянина приборами тыкать не надо: сага их жизни конденсируется на бумаге не документально, и в этом еще больше правды, чем в "журналистском расследовании".

И вот еще что оказывается: если вот так реконструировать нафанаилов и их речь, обязательно получится стихотворение. Читаешь "Пятьдесят первую зиму" и понимаешь, что это самая настоящая поэзия, и ни единого матерного слова или междометия из нее не выкинешь — настолько здесь все необходимо и точно. И поэтому — стихи. Белые. Серые. Зеленые. Цвета мокрой телогрейки. И всех остальных, обязательно. Я даже пробовать не буду определять, грустно там или весело. Инопланетный гость счел бы, что очень информативно и энергично. А у нас землян — и горожан к тому же — очень много всяких трафаретов, понималок и толстого с достоевским в головах. И вот это, мне кажется, нам могло бы помешать восхититься Нафанаилом во всей его широкой красе.

А какая в этой книге графика Ильи Викторова!

Сейчас эту книгу фиг сыщешь, хотя тираж был 1000 экз. У нас — есть. Почитать дадим только в гостях, не на вынос!

Д — Достоевский, Ж — Жестокость, А — Ангельская сексуальность

"Азбука", Чеслав Милош

Интеллектуальная автобиография — всегда страшно интересный жанр в исполнении выдающихся авторов, когда они экспериментируют с формой. Андрей Белый рисовал майндмэп до того, как это стало мейнстримом. В его Мемориальной квартире на Арбате можно в подробностях рассмотреть это графическое разноцветно-карандашное панно во всю стену под названием «Линия жизни» — ужасно здорово. Можно проследить по стрелочкам, что он писал и с кем дружил, работая в «Мусагете», какой музыкой увлекался и какими философами зачитывался в университете, посреди увлечения кем начал исследовать ритм, как хронологически пересекались у него Пушкин и «эсотеризм», и так далее, и так далее.

А Чеслав Милош написал словарь.

Вот эта статья на букву «С» помогает мне иногда прийти в себя. С — Сознание:
«Допустим, сейчас у меня ясное сознание, и я с жалостью и ужасом вспоминаю свои фазы помрачения. Однако не совсем понятно, что с этим делать. От того, чтобы марать бумагу своими откровениями, меня удерживает чувство стыда — это все равно что явиться на бал в ночной рубашке. К тому же я знаю, что так и не скажу правду — ведь она многогранна, но стоит ей войти в слова, как она тут же начинает подчиняться законам литературной формы.
Впрочем, я должен отдать должное состоянию помрачения, когда мой ум, одержимый какой-нибудь страстью, работал словно белка в колесе. В конце концов, многие мои стихи были зачаты там, в мрачных коридорах глупости, или, что характеризует их несколько лучше, напоминают о том, как одна часть нашего естества покоряется, а другая, высвобождаясь, сохраняет дистанцию».

Трудное счастье

"Воспоминание о счастье, тоже счастье…", Сальваторе Адамо

Книгу бельгийского эстрадного певца Сальваторе Адамо «Воспоминание о счастье, тоже счастье…» никоим образом нельзя расценивать как автобиографию. Это первый — и пока единственный — роман одного из самых популярных исполнителей ХХ века, основанный на автобиографическом материале, но по сути — художественное произведение, и расценивать его иначе было бы грубой ошибкой в восприятии авторского замысла. История жизни сицилийского мальчика изложена весьма поэтично и нежно: родившись, как и Адамо, на Сицилии, «где солнце — в самих сердцах людей», его герой Жюльен отправляется на поиски счастья и лучше доли на север, в «землю угля и туманов». Оказавшись в индустриально-промышленной Бельгии, мальчик (по сути, инородец, хоть и с бухгалтерским образованием) устраивается в универсальный магазин продавцом в секцию женского белья. Его быстро увольняют, он попадает в похоронное бюро, где для работы не требуется особой подготовки. Развивается бесплодный роман с дочерью владельца бюро — сам по себе сюжет безысходный и никчемный, пронизанный экзистенциальным одиночеством и тщетой бытия, и все это — на фоне тонко прописанной микровселенной, где трагизм сочетается с абсурдом, а хохот — с тонкой чувственностью.

Чтобы избежать этого мрачного зверинца, Жюльен принимается за живопись, но от настойчивой наследницы похоронного бизнеса нет отбоя. Его же не оставляют воспоминания о своей детской любви — виолончелистке Шарли. Благодаря странному стечению обстоятельств они встречаются снова…

Как ни странно, архитектоникой своей книга больше всего напоминает компиляцию из Харуки Мураками (к примеру, «Норвежского леса» и «К югу от границы»), плюс что-то от интонации Сартра — но, разумеется, сюжет излагается поэтичным и музыкальным пост-прустовским языком, что, само по себе, беда небольшая — при внятном-то сюжете. А сюжет вполне строен и духовно оправдан. Для певца, поэта и композитора, никогда не занимавшегося прежде чистым литературным творчеством, «Воспоминание» — работа удивительной силы и красоты.

Самое сильное стихотворение

"Стихи 1941 года", Константин Симонов

Насколько я могу судить, главная ценность (я не про деньги) этой книжки заключается в том, что именно в ней впервые увидели свет стихи «Жди меня» («Жди меня, и я вернусь. / Только очень жди…») и «А. Суркову» («Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»). А я вот думаю про другое. Тоненькая книжечка заканчивается стихотворением «Великое слово» - обращением к друзьям и подругам с призывом не забыть «Год сорок первый – год больших утрат, / Не раз мы с горем были в нем знакомы. / Не все из нас придут домой назад, / Не всех ушедших вновь дождутся дома…», и дальше еще: «Победа! – в дальнем Мурманске гремит… / Победа! – степь колышет под Ростовом… / Победа! – вот что нас соединит, / Всю нашу жизнь одним расскажет словом…» Стихотворение 1941 года, к слову. Перед ним – то самое «Жди меня», знаменитое, вот с этими прекрасными строчками: «Как я выжил, будем знать / Только мы с тобой - / Просто ты умела ждать, / Как никто другой». А до него – про героизм, посвящения реальным героям войны, в том числе и «Сын артиллериста», про майора Деева, майора Петрова и его сына, который стал героем – ну, все знают.

Начинается же книжка текстом «Суровая годовщина»: «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас? / Ты должен слышать нас, мы это знаем: / Не мать, не сына – в этот грозный час / Тебя мы самым первым вспоминаем…» Там финал еще очень сильный: «Как наше счастье, мы увидим снова / Твою шинель солдатской простоты, / Твои родные, после битв суровых / Немного постаревшие черты». Дико интересно собственными глазам видеть и собственным мозгом понимать, как работает пропаганда – вот этот порядок, в котором расположены тексты в книжке, ему где-то учили, или это интуитивно так получалось? Еще интересно, конечно, это сам Константин Симонов так мудро стихи свои расположил, или это редакторы/цензоры? Ничего нового, конечно, но я все не могу устать поражаться, что пропаганда присутствовала буквально в каждом слове, в каждой букве, в каждом действии и жесте. Но самое поразительное для меня, все же, не это, а то, что с точки зрения слова именно первое стихотворение, самое идеологическое, про Сталина и вообще, оказывается самым сильным в книжке. «Пускай Информбюро включает в сводку, / Что нынче, лишних слов не говоря, / Свой штык врагу втыкая молча в глотку, / Мы отмечаем праздник Октября».

Не знаю, что еще сказать.

Спокойствие, только спокойствие

"Что случилось с собакой однажды ночью", Марк Хэддон

0. Меня успокаивают списки. Мне кажется, что так я всё контролирую. В этой книжке много списков, поэтому она меня успокаивает.

1. Другая книга, которая меня успокаивает — "Наивно. Супер" Эрленда Лу.

2. В этой книге речь идёт о маленьком мальчике Кристофере, у которого есть какое-то отклонение аутичного спектра. Он не любит:
а) когда рядом много людей
б) когда до него дотрагиваются
в) когда что-то непонятно
г) желтый и коричневый цвета
д) Артура Конан-Дойля

2.1. Зато он любит:
а) математику
б) красный цвет
в) космос
г) Шерлока Холмса

2.2. Ещё Кристофер рисует рожицы и, когда не понимает, что за эмоции выражают люди, он достаёт рисунки и сравнивает с ними лица людей.

3. Всё начинается с того, что Кристофер находит мёртвую собаку на участке дома напротив. Кристофер решает расследовать это преступление.

4. Всё продолжается тем, что Кристофер знакомится с людьми, беседует с ними, узнаёт кучу всего о мире, чего он не знал, не собирался знать и отчасти не хотел знать. Он совершает путешествие. Его мир рушится, и многое оказывается неправдой.

5. Всё заканчивается тем, как Кристофер начинает восстанавливать свой мир обратно.

6. В конце книге есть приложение с решением математической задачки.
А в книге есть задачки. Их можно решать.

Записки сумасшедшего (?) сказочника

"Вверх за тишиной", Георгий Балл

Совершенно ничего не знал про такого писателя, пока не прочел о нем в мемуарах Софьи Прокофьевой “Дорога памяти”. Там она пишет, что писатель был душевно болен и даже в “Кащенко” лечился (вероятно, от чего-то параноидально-маниакального). А также рассказывает про жестокую шутку, которую учинили над ним его друзья: поселили его в одиноко стоящем домике и ночью нашептывали-подвывали ему через дверь что-то пугающее, а потом и вовсе кто-то руку в дыру просунул, зловеще шевеля пальцами – тут и здоровая психика не справилась бы... Впрочем, стопроцентно доверять мемуаристке я б не стал (недаром она по основному жанровому роду деятельности – сказочница), и вспоминает она кое-что совсем не так, как оно было на самом деле – так уж случилось, что я был хорошо знаком с некотороми героями ее мемуаров. Ну да я ж не об этой книжке хотел поговорить, а о заинтересовавшем меня писателе...

Как выяснилось, Георгий Балл был в основном детским писателем (и сказочником, кстати, тоже), а взрослой прозы то ли написал, то ли опубликовал не так уж и много, и уже в постсоветские времена. За всю прозу не скажу – пойди найди ее всю, но в этом сборнике печальных рассказов сумасшествие автора вполне видимо – даже если не страдал он настоящим безумием, то уж запустить его на свои страницы никто автору помешать не мог... Грустные сказки для взрослых, с чудесами и необъяснимостями, с превращениями и толикой абсурда – можно с большой условностью и фантастикой бы назвать... Но, наверное, не стоит. Герои – бедные, бледные, ничтожные, те, кто по выражению автора “слабо пропечатался в жизни”, поначалу вызывают вопрос: да зачем про них таких еще и сказки сочинять – но как-то уж очень много в рассказах Балла неподдельной боли за этих маленьких нелепых человечков. Причем боли высокого поэтического уровня – многие коротенькие истории наполнены не только болью, но и сложнообъяснимой красотой-гармонией.
Так что советую погрустить, попечалиться... Если книжку найдете.

"Мир должен быть сделан для пеших" / Дж. Керуак

94-летию Джека Керуака

Джек Керуак, между прочим, мог бы быть жив до сих пор, не будь он Джеком Керуаком, со всеми вытекающими. Вчера, 12 марта, ему бы исполнилось всего 94. Знаменосцу битничества мы посвящаем сегодняшний эфир. Сначала будет немного стихов Керуака, а следом —специальное кино.

Птицы запели
в темноте...
Рассвет в дождь.

Желтеет низко
луна чуть выше
тихого света в окне.

Снег в сапоге
Забыт
Птичий дом

Один цветок
на обрыве
Кивает каньону

Звезды в небе
Тщетны
Трагедия Гамлета
Тщетна
Спящая мать
Тщетна
Фонарь на углу
Тщетен
Фонарь на углу не горит
Тщетно
Авраам Линкольн
Тщетен
Держава ацтеков
Тщетна
Рука, что пишет, — тщетно
(Распорки для обуви в обуви
Тщетны
Струна от ставен
на маленькой библии
Тщетна
Блеск зеленой стеклянной
пепельницы
Тщетен
Медведь в гуще леса
Тщетен
Жизнь Будды
Тщетна)

Видео — фильм «Сабс» (целиком, чуть больше часа) владивостокского режиссера и оператора Глеба Телешова и независимой студии «PW93», получивший в 1996 году Гран-При Международного кинофестиваля «Молодiсть» в Киеве и был показан в 1997-м на Берлинском кинофестивале, фестивале «Полночное Солнце» в Финляндии и еще в паре приятных мест.

Перевод стихотворений: Шаши Мартынова

Ирландский оракул

"Лучшее из Майлза", Флэнн О'Брайен

егодня, дамы и господа, я намереваюсь сделать самой себе поблажку и рассказать вам не про свежепрочитанную книгу "Знаешь, кто помер?" Пэдди Даффи (всем интересующимся частными подробностями современной жизни Ирландии, доложенными в фасоне "Нового Сатирикона", рекомендую пылко, по-русски нету, правда; оригинальное название "Do you know who is dead? A hilarious celebration of what makes us Irish"), а про... ага, про Флэнна О'Брайена опять. А поскольку я вам про него докладывала дважды (тут и тут), по разным поводам, сегодня будет парочка не обнародованных еще фрагментов из перевода "Лучшего из Майлза", который я сейчас колупаю. Считайте этот эфир тизером (или тазером, кому как придется) и, одновременно, поводом умилиться, до чего все остается без изменений, по крайней мере — в Европе, если нам с вами по-прежнему приятно считать себя европейцами. Заранее предупрежу: все непонятные слова в нашем издании будут откомментированы в сносках до понятности. Все приводимые фрагменты были опубликованы в 1940-х гг.

Участвовать в издании можно (и нужно, следовало бы добавить, но я не буду, потому что уже добавила) тут.

Из раздела "Исследовательское бюро"

Полезный инструмент

Проиллюстрированное сегодня изделие (угадали?) — снегомер. Ныне их в Ирландии совсем немного. Он изготовлен из меди и состоит из воронки, или трубы-уловителя, для снега, которая расширяется внутри прибора, а затем восемнадцать дюймов ее ведут вниз, что позволяет снегу падать в подставленный поддон. Вокруг датчика располагается кожух, который можно нагревать горячей водой и тем самым плавить снег. Благодаря этому устройству снег никуда не денется: он растает и стечет в ведро, размещенное ниже, где и будет тщательно измерен.

Ну и что, скажете вы. А я вам объясню, что. В том, чтобы иметь у себя снегомер, есть одно большое преимущество. Предположим, случится близ вашего дома слоняться какому-нибудь луноликому юноше, какие читают Пруста и несут всякий вздор про искусство, жизнь, любовь и тому подобное. У него, разумеется, найдется в запасе несколько плаксивых фраз на французском, которые он через подходящие промежутки времени станет бережно доставать, как достают из кошелька монеты. Неизбежно наступит день (даже если вам придется ждать много лет), когда он вздохнет и пробормочет:

— Mais où sont les neiges d’antan?[1]

Вот она, ваша возможность. Ваш звездный час. Хватайте этого олуха за шиворот, тащите к снегомеру и вопите:

— Да в ведре, болван!

Готов поспорить, вам будет приятно.

[1] «Но где же прошлогодний снег?» — строка из стихотворения «Баллада о дамах былых времен» (1461/1462) французского поэта Франсуа Вийона (1431/1432 — 1463-1491), пер. Н. Гумилева.

Из раздела "Простой народ Ирландии"

Ни в коем случае не следует забывать, что владение имуществом на правах сокмена, полученное по феодо-копигольдам персонально и переполученное по пактам ленного жалования пожертвованной в пожизненное пользование правом…

Простой народ Ирландии: Слушаешь — будто грязная вода из дырки в лопнувшем резиновом мячике прыскает.

…отчуждаема лишь по droit о перевыполнении закона, действующего в праве поквартальной платы вдове, претендующей на копигольды усопшего супруга, или же в возвращении копий seisinafacitstipidem, законной копии с маркой в два пенса стоимостью, каковую следует подать в суд Звездной палаты.

Более того, рента без ответственности по долгам может быть ущемлена подобным пожизненным владением недвижимостью или взысканиями по документальному владению и переприсвоена путем открытого торга и состоит далее в graund serjaunty du roi, а, чтобы доставить все это дело из Лиссабона, должно хватить восемнадцати рыболовецких баркасов.

Простой народ Ирландии: А рыболовецкие баркасы тут откуда?

Моя персона: Обыкновенно из Хоута.

Простой народ Ирландии: Да нет, какое они имеют отношение к тому, что вы говорили?

Моя персона: Все в порядке. Я просто пытался выяснить, вы все еще читаете, что написано, или нет. Кстати, я тут наткнулся давеча в таверне на одну смешную шутку.

Простой народ Ирландии (хихикая): Ну-ка?

Моя персона: Там объявление на стене было. Такое: «Мы достигли соглашения с нашим банком. Они согласились не продавать напитки. Мы, со своей стороны, согласились не обналичивать чеки».

Простой народ Ирландии: О, ха-ха-ха! Хо-хо-хо! (Звуки тысяч хлопков по ляжкам в пароксизме веселья.)

Моя персона: Вот и славно. Я знал, что вам понравится.

Из раздела "Критика, искусство, письма"

СРОЧНО В НОМЕР! Когда крыша течет, а пианино нуждается в настройщике, когда прорывает газовую колонку, а брат (на побывке) линяет по-тихому в пивнушку, что делаю я? Я посылаю за специалистом, обученным человеком, и оставляю решение проблемы ему. А когда придет час расплаты, я все улажу в соответствии с типовыми расценками, осененными парой столетий общественных договоров. Но когда желаю что-нибудь почитать, я обычно пишу это сам.

Впрочем, приметил я в газетном киоске на днях «ПАК ФЭР», отпечатанный невзирая ни на что на качественной глянцевой белой бумаге и посвященный милому капризу, что писатель — настоящий писатель, понимаете, да? — есть профессионал, искусник, высокообразованная персона, которой никогда не следует платить меньше пяти фунтов за хорошую работу. (Я бы делал за четыре и шесть пенсов, мистер О'Фаолейн, но тогда это уже не работа.)

Поскольку этот журнал представляет собой свидетельство непроизвольного признания профессионального статуса за целой безымянной бандой людей и поскольку материалы этих экс-ПАХМА-дилетантов можно счесть в лучшем случае технической работой («Искусство наконец-то не меряется (так!) по линейке», несведущим допустимо восторженно любоваться сияющей аппаратурой. В смысле, синтаксисом и пунктуацией, — мы знаем, что с ними порядок, но все же нам бы глянуть. Покупатель имеет право требовать, чтобы нанятый им словесник словеса свои писал по крайней мере грамотно.

Страница 19 посвящена балету, и автор счел необходимым дважды упомянуть иностранного джентльмена по фамилии Йосс, из соображений экономии отчекрыжив вторую «с» и тем сберегши бумагу. Десятью страницами далее главное перо ПАХМА представляет очерк, который начинается со слов «Шоно Кариссимо» и клеймит — с давлением пятисот фунтов на квадратный дюйм: «Ничего, кроме рояля, из-за озаренных желтых занавесей не слышал я, и метал он громадные, набрякшие, штормовые брызги Концерта ля-мажор!» Любой, кто в силах сыграть концерт на фортепиано, заслуживает больше, чем пять фунтов, во всяк-кий день на неделе. Появляются еще два иностранных джентльмена, и автор воображает, что их звать Брэйгель и Бохаччо. Любопытен и оборот «карио мио», возникающий ближе к концу этой работы, он, без сомнения, намекает на некий романсный язык. (И, более того, «циклоп» — это род. пад. ж. р.).

На странице 35 нам мимолетно попадается «Роберт Эмметт», однако нет упоминаний о «Джоне Митчелле» и «Артуре Гриффите». Две страницы спустя нас знакомят с гэльским новшеством. ‘Ni thagaim geilleadh do’n chúirt seo Guvóradeeaurinn!

Страница 41 предлагает нам изысканное развлеченнье (или же, как это наверняка называется, развлечение) — интервью с самим Глашатаем. Литературный тон здесь еще выше, пусть даже «Диннин» удостаивается лишь двух «н» из трех, а самому́ великому лексикографу походя приписывают изуверства вроде Faoileánn, Faoileánnda и Faioleánndacht. Здесь же, впервые в истории литературы, возникает слово tournédos. (Есть у нас такие, но без вот этого диакритического знака, старина.) На странице 42 мы видим из-под вскинутых бровей фразу: «Не один вечер подряд излагал я в своего приятеля эти кошмарные истории Жан-Жака» (так твою растак).

Все это воспринимается как мелочные придирки, и в этом я с вами соглашусь, так и есть. Но дело вот в чем: если эти спесивые высокообразованные гении письма, уверенные, что они стоят больше пяти фунтов, настырно втаскивают за благородные загривки иностранные слова к себе в тексты, отчего бы не делать этого аккуратно, тем самым показывая, что употребление этих слов совершенно непринужденно и есть результат долгих пребываний за рубежом?

Однако вернемся к. На странице 55 произведение мистера Джойса именуют «Finnegan’s Wake». Все тот же нахальный апостроф ускорил кончину несчастного писателя. На странице 63 имеется аллюзия на «Иллиаду» Гомера, на той же странице слово Primevera следует за артиклем Le, слово Pièta возникает там, где явно должна быть Pietà, триптих именуют трайптиком, а у мисс Джеллетт в фамилии не достает одной «т», ьфу-ьфу-ьфу, никому не пожелаешь.

Любого профессионального борзописца, окажись он повинен в перечисленных мною проступках, следует увольнять в одночасье. Ответственные граждане, может, и стоят в мире словесности шиллинг и шесть пенсов, но никак не пять шиллингов.