Время приключений

"Империя и Одиссея", Рок Бриннер

Рок Бриннер — рассказчик потрясающего обаяния, если бы его видели, вы бы убедились сами. Импозантный джентльмен начинает говорить, и ахаешь от прямого прикосновения к истории XX века, во-первых, и от того, как мастерски сплетенные байки плавно перетекают одна в другую, цепко удерживая твое внимание всепобеждающим артистическим произволом.

История, рассказанная с отправной точки на Дальнем Востоке (со всякими ужасно занимательными документальными реалиями), — разворачивает перспективу до степени "немножко другой глобус". И это глобус начала прошлого века, где возможности безграничны, где желание исследовать и покорять мир бьет ключом — во всяком случае, так было с семьей Бриннеров. Вот такая вот версия XX столетия через призму еще одной семьи, людей необыкновенно подвижных и ярких, людей дела и неиссякаемой жизненной силы.

Род начинается в швейцарской деревушке, откуда дедушка Жюль Бринер, когда ему было 16, сбежал корабельным коком на пиратском судне, чтобы в конце концов стать Юлием Ивановичем, выдающимся владивостокским промышленником и общественным деятелем; потом был Борис, человек бизнеса с не менее практическим и авантюрным складом ума, — ему и его семье пришлось драматически бежать в эмиграцию; потом Юл — звезда Голливуда со своим сложным путем художника, магнетический вожак Великолепной Семерки и король Сиама, каждый раз во время интервью журналистам придумывавший себе биографию заново. И наконец Рок — вдумчивый наблюдатель за эпохой, человек, который соединил их жизни в хорошую историю и рассказал ее.

Ждем весны

"Подожди до весны, Бандини. Дорога на Лос-Анджелес", Джон Фанте

Джон Фанте родился в штате Колорадо в 1909 году. Учился в приходской школе города Боулдера и в средней школе «Регис» Ордена иезуитов. Также посещал Университет Колорадо и городской колледж Лонг-Бича.

Начал писать в 1929 году, а в 1932-м его первый рассказ опубликовал журнал «The American Mercury». Множество рассказов после этого печаталось в журналах «The Atlantic Monthly», «The American Mercury», «The Saturday Evening Post», «Collier's», «Esquire» и «Harper's Bazaar». Его дебютный роман «Подожди до весны, Бандини» вышел в 1938 году. На следующий год увидел свет роман «Спроси у праха», а в 1940-м — сборник рассказов «Макаронное красное».

Литературная атмосфера Америки тех лет отразилась на писательской судьбе Джона Фанте вполне типично. В 1933 году он жил на чердаке Лонг-Бича и работал над своим первым романом «Дорога на Лос-Анджелес». «У меня есть семь месяцев и 450 долларов, за которые я должен написать свой роман. По-моему, это довольно шикарно», — писал Фанте в письме к Кэри Макуильямз, датированном 23 февраля. Фанте подписал контракт с издательством «Knopf» и получил задаток. Однако, за семь месяцев романа не закончил. Только где-то в 1936 году он переработал первые сто страниц и несколько сократил книгу. В недатированном (около 1936 года) письме к Макуильямс Фанте пишет: «“Дорога на Лос-Анджелес” окончена и господи! как же я доволен... Надеюсь отослать ее в пятницу. Кое-что в ней опалит шерсть на волчьей заднице. Может оказаться слишком сильным; т. е. не хватает "хорошего" вкуса. Но это меня не волнует». Роман так и не был опубликован — видимо, тему в середине тридцатых сочли слишком провокационной.

Роман вводит «второе я» Фанте — Артуро Бандини, который появляется вновь в «Подожди до весны, Бандини» (1938), «Спроси у праха» (1939) и «Грезы Банкер-Хилла» (1982). Издатели не баловали Джона Фанте частыми публикациями — «...не лучшее время для литературы, знаете ли...», — и на хлеб он зарабатывал неблагодарным трудом сценариста: жить и работать в голливудских конюшнях возможно, однако о самовыражении и творчестве не могло быть и речи. Некоторые фильмы, в создании которых участвовал Джон Фанте, входят в классику американского мэйнстрима середины прошлого века: «Полнота жизни», «Жанна Игелс», «Мы с моим мужчиной», «Святой поневоле», «Кое-что для одинокого мужчины», «Шесть моих любовей» и «Прогулка по дикой стороне».

В 1955-м Джон Фанте заболел диабетом, и осложнения недуга в 1978 году привели к слепоте. Однако он продолжал писать, диктуя своей жене Джойс. Результатом стала его последняя книга «Грезы Банкер-Хилла», выпущенная в 1982 году издательством «Black Sparrow». Скончался Джон Фанте 8 мая 1983 года в возрасте 74 лет.

Честь «повторного открытия» его для американской читающей публики принадлежит, конечно, «Черному Воробью» — издательству, знаменитому своим почти безупречным литературным вкусом. Каталог Джона Фанте в нем относительно невелик — десяток нетолстых книжек и два тома писем (включая длившуюся более двадцати лет переписку с великим филологом и лингвистом Х. Л. Менкеном), — но стоит множества иных фолиантов. Стиль Фанте глубоко традиционен, без изысков, язык певуч и прозрачен, авторская речь так пряма и честна, что многие считают писателя предтечей американского литературного андерграунда 60-х годов. Чарлз Буковски, на всю жизнь благодарный Фанте, писал в предисловии к переизданию романа «Спроси у праха»:

«...Как человек, отыскавший золото на городской свалке, я пошел с книгой к столу. Строки легко катились по странице, одно сплошное течение. В каждой строке билась собственная энергия, а за нею — еще строка, и еще, и еще. Сама субстанция каждой строки придавала странице форму, такое чувство, будто что-то врезано в нее. Вот, наконец, человек, не боявшийся эмоции. Юмор и боль переплетались с изумительной простотой. Начало этой книги явилось мне диким и невозможным чудом...»

«Конечно же, это далеко не вся история Джона Фанте, — писал Хэнк дальше. — Это история кошмарной удачи и ужасной судьбы, редкого прирожденного мужества... Но позвольте мне все-таки заметить, что слова его и жизнь его одинаковы — сильны, добры и теплы...»

Простая история

«Про дворника Кузьмина»

Казалось бы, – всего каких-то пять документов уголовного дела №1105. Простая история, в которой, как в зеркале… Ну, и так далее.

История, значит, такая. Жил-был дворник, звали его Андрей Дмитриевич Кузьмин. 1876 года рождения, уроженец Рязанской губернии, Касимовского района, деревни Мимишкино. Беспартийный, несудимый, из рабочих. Жил в Питере на Кузнечном переулке, в доме 14-б, в квартире 71 – это была дворницкая, вход прямо в арке, в Питере много таких. У него была жена, которая находилась на его иждивении, детей у них было шестеро. 5 сентября 1941 года дворника Кузьмина арестовали по доносу, а 6 сентября заключили под стражу по статье 59-7 ч. 2 УК – «Пропаганда или агитация, направленная к возбуждению национальной или религиозной вражды или розни, а равно распространение или изготовление и хранение литературы того же характера». Арестовали его за два антисемитских высказывания – за две недели до этого товарищ Жданов заявил, что с профашистской агитацией против евреев нужно бороться изо всех сил, и ленинградская прокуратура взяла под козырек. Так что уже 10 сентября «тройка» Военного трибунала войск НКВД СССР Ленинградской области вынесло обвинительный приговор – пять лет лишения свободы с отбывание срока в исправительно-трудовых лагерях и с последующим поражением в правах, тоже на пять лет. Это – первая часть истории.

Вторая часть начинается 8 октября 1941 года. Из Ленинграда, который уже находится в кольце блокады, через Ладогу на барже отправлен этап – две с половиной тысячи человек: 800 женщин в одном отсеке, 200 немецких военнопленных в другом, в третьем – около двухсот политических и уголовники. Первую ночь (пишет в книге «Физтех, ГУЛАГ и обратно» В. Косарев) заключенные стояли в темноте и духоте. Утром им спустили доски, чтобы они сами себе сделали нары. Однако построенные нары не выдержали и рухнули, задавив тех, кто был снизу – так на барже появились первые трупы. К вечеру охрана открыла люки и начала расстреливать тех, кто пытался выбраться, - мертвые и раненые падали обратно в трюм. Потом люк закрыли, и уголовники устроили резню, отнимая одежду у политических и убивая их, а потом, сломав перегородку в женский отсек, начали насиловать находившихся там. Охрана никаких действий не предпринимала. На третьи сутки прибывший буксир начал было транспортировать баржу, но во время бомбежки бросил ее посреди Ладожского озера, где она находилась еще примерно трое суток. До Томска в результате добрались 1748 заключенных. Трупы погибших сначала выбрасывали в воду, а тех, кого не выбросили, захоронили в общей могиле, вернее, яме на берегу реки Сясь между деревнями Судемье и Подрябинье. Трупы с баржи доставали солдаты, приписанные к Сясьскому целлюлозно-бумажному комбинату – им выдавали противогазы, чтобы они могли выдержать запах, и спирт, чтобы они могли выдержать вообще. Часть трупов перед захоронением была сожжена. Никаких опознавательных знаков на месте захоронения оставлено не было, но каждую весну река вымывала из земли человеческие кости, а на запросы общественности Волховский исполком отвечал, что «патриотов среди захороненных там нет». Скорее всего, жизнь дворника Кузьмина закончилась именно в этой яме – ну, или в воде Ладоги. Во всяком случае, до Томска он не доехал. Кроме него, до Томска не доехали, например, племянник певицы Анастасии Вяльцевой Дмитрий Вяльцев, 1914 года рождения, и директор Ленинградской научно-исследовательской лаборатории материалов Александр Вальтер. Сейчас на месте захоронения стоит покосившийся деревянный крест.

Вот такая простая история, в которой, как в зеркале... Ну, и так далее.

Невеста и пончики

"Хватит ныть, начни просить", Аманда Палмер

Всё доступное мне отрицание, торговля и гнев поочерёдно подступали к горлу, пока я читала эту книгу. Хочется верить, что я не много ною. Но просить — не умею, факт. И даже — тадаааам! — принимать, когда дают. Когда дарят.

Аманда создала музыкальную группу. Необычную, шумную, они красили лица в белый цвет, молотили по клавишам пианино и барабанной установке, эпатировали, шокировали. Она работала в стрипклубе, в кафе-мороженом и на площади. На площади она была Невестой — живой статуей в длиннющем белом платье, с чёрным каре и белым лицом. Когда ей клали монетку, она дарила человеку цветок. Это не было попрошайничеством, это был честный обмен. Помимо цветка, она дарила людям свою любовь, своё внимание. Она замечала их в толпе, смотрела на них. Видела их. Иногда её цветок не брали. Тогда ей было больно. Иногда ей тоже дарили цветок. А она дарила в ответ, а ей дарили ещё. И становилось непонятно, кто кому чего в итоге дарит.

В группе ей постоянно нужна была помощь сообщества. То деньги на запись альбомов, то возможность переночевать в другом городе, то что-то ещё. Аманда просила об этом со сцены и всегда множество людей отзывались. Это не было попрошайничество. Она дарила им свою музыку, своё внимание, свою душу, своё время, когда стояла после концерта за столом с сувенирами и разговаривала с каждым и слушала их.

Аманда пишет о том, как ей сложно бывает просить. Например, у богатого и известного своего мужа Нила Геймана. Аманда пишет про уязвимость, открытость. Про страх быть настоящей. Про страх быть непризнанной. Про страх отвержения.

Она рассказывает про Генри Торо. Который написал "Уолден, или жизнь в лесу", книгу о том, как он провёл несколько лет (в книге для красоты и цикличности говорится о годе) на берегу Уолденского пруда, обеспечивая себя всем необходимым для жизни.

Вот только он забыл упомянуть, что земля этого пруда принадлежала его богатому другу, который разрешил Генри там пожить, звал его регулярно на ужины, а ещё мама и сестра приносили ему по воскресеньям пончики.

Книга Аманды — громкий отчаянный призыв брать пончики. Если они помогают нам творить. Если они помогают нам жить. Брать цветок, который нам протягивают. Это дар, это любовь, это плата за наши поступки или наш взгляд, это необходимо дарящему не меньше, чем нужно нам, это укрепляет связь людей друг с другом во всём мире.

Я не могу просить.

Ничего не изменилось. Для меня просить — всё равно что попрошайничать и клянчить. Я не могу. Я должна справиться сама. Меня бесит, чёрт возьми, Торо с его пончиками и враньём. Меня бесит эта Аманда, когда говорит, что так легко получить помощь, если написать в Твиттере (когда у тебя больше миллиона подписчиков), что ты застряла в Исландии и никого тут не знаешь (а у тебя миллионы фанатов). Я не могу сама протягивать руку за деньгами, вещами или действиями.

Но вот что. Кажется.

Я могу взять протянутый мне цветок.

Обычные лишения, банальный героизм

"Жизнь на льдине", Иван Дмитриевич Папанин

Много лет назад, въезжая в свежеоприобретенную квартиру, я среди брошенных прежними хозяевами вещей обнаружил эту книжку. А какое-то время спустя решил ее прочесть, превозмогая опасения, продиктованные годом издания (ее, кстати, потом не раз переиздали, так что вряд ли она – редкость).

Книжка была мгновенно написана (и не менее мгновенно издана) после научного путешествия команды из четырех героических человек на дрейфующей станции “Северный полюс” в 1937-1938 гг. Ясное дело, что не сам отважный полярник книжку написал, а трудился над ней тот, кого тогда, наверное, еще не называли “литературным негром” (да, пожалуй, и не один, учитывая скорость). И о художественных ее достоинствах мы рассуждать вообще не станем, потому что книжка важна не ими; а то, что книжки можно читать не только ради эстетических наслаждений, думаю, понятно.

Теперь непросто осознать, почему люди отважно и с энтузиазмом отправились работать на плавучую льдину (причем история их отправления туда – отдельная история, и не менее серьезная): оттого ли, что партия приказала? Это вряд ли (хотя, в общих чертах, наверное, приказала), но в тридцатые у партии основные хлопоты были поважней и пострашней; вероятно, неуемные люди сами себе придумали это опасное приключение, а там уж и партию спровоцировали на приказ. Скорее, их вело на Север непреодолимое человеческое (может даже более, чем научное) любопытство, желание изведать неизведанное, понять непонятное и увидеть невиданное. И вот это желание было настолько сильным, что кошмарные (для обычного человека) условия воспринимались (и описаны в книжке) как нечто совершенно заурядное – ну да, были отдельные неудобства типа трещины во льду прямо под палаткой и ледяной воды в ней чуть не по колено... Жутко. Зато жутко интересно! Впрочем, ощущение интереса в книжке не прочитывается – не те времена были, чтоб в официальных мемуарах давать волю каким-то другим эмоциям, кроме идеологически регламентированных. Но обычное такое, негромкое безпафосное мужество (возможно, и не ощущаемое ни Папаниным, ни его товарищами) – прочитывается.

Не уверен, что это все хоть как-нибудь поучительно, но феномен практически добровольного и даже инспирированного подвига – это стоит внимания и осмысливания.

Потом-то я подумал, что в это же самое время миллионы советских людей испытывали страдания – и сравнимые, и превосходящие, и гораздо более длительные, и, главное, совершенно не по своей воле – в тюрьмах и лагерях. Но Папанин тут уж ни при чем.

Сонет, написанный на Вестминстерском мосту

7 апреля 246 лет Уильяму Уордсуорту

Что чище нам могла явить Земля?
Кто этой величавой красотой
не смог плениться, — тот уныл душой.
Весь город убран в утренний наряд,

все пусто, тихо; храмы, мачты в ряд,
театры, купола и башни где-то там
стоят лицом к полям и небесам,
в незамутненном воздухе горя.

И не могло прекрасней никогда
начать светило свой извечный ход;
в его сиянии — земля, вода;

лениво свою гладь река несет,
и кажется, что крепко спят дома...
В огромном городе пока спокойно все.

Пер. Макса Немцова

Илл.: "Здание Парламента в Лондоне", Клод Моне, 1904

Где вы берете такие картинки

"Энциклопедия методов живописи маслом", Джереми Голтон

Кое-кто (я) — опять гад: этой книги, во-первых, нет по-русски, а во-вторых, это иллюстрированная методичка по живописи маслом, что (казалось бы) очень не всем из вас, дорогие читатели, занимательно. И все давайте я объясню, почему вообще здорово и прекрасно читать качественные методички по всякому искусству, которое можно без риска для здоровья и отношений в семье пытаться практиковать (заниматься ваянием крупных скульптурных форм, ковкой, литьем, травлением стекла, фресками и пр. не предлагаю именно поэтому).

Оставим за скобками очевидный факт, что рисовать умеют все, просто не все пробуют, равно как и другой очевидный факт, что это тихое безупречное счастье — возиться с цветом и видеть результат создаваемого почти сразу. Читать простые понятные доброжелательные рекомендации специалистов "чайникам" можно даже если не собираешься им, рекомендациям, следовать: они учат, как учить, объяснять, делиться, благословлять на любое занятие. В нашем конкретном случае художник Джереми Голтон объясняет — с картинками! — всякие прекрасные ремесленные штуки про живопись: как применять пальцы, как убирать всякую лишнюю фигню, как промокать избыток краски, как действовать сухой кистью, как рисовать губкой, а также дает кучу полезных маленьких советов про композицию, блики, светимость, контрастность, движение, дыхание линий и цвета, без порожняка и помавания перстами, всё строго по делу.

И, конечно, примеры! Альбомы живописи — дело хорошее, но в методичках смотришь на картины иначе, и как зритель, и как "чайник"-маляр, и как механик, пытающийся разобраться в устройстве этой гравицапы. Одного этого втыкания, в общем, достаточно, чтобы такое чтение имело смысл.

Ну и, конечно, (меня) накрывает зудом все бросить и немедленно забабахать какой-нибудь мост 50х70 см! Или уехать в Аптекарский огород, с палаткой и этюдником, эдак на недельку.

Медитация на снежную тропу

«Дом над Онего», Мариуш Вильк

Если замереть и не двигаться, и почти не дышать, и быть очень-очень тихим, то, может быть, не спугнешь — звук рассвета над неохватным Онего, которое расстилается под твоим окном, скоморошьи напевы, которые, глядишь, вот-вот расслышатся здесь через много-много лет назад...

Мариуш Вильк — поляк, когда-то приехавший в Россию корреспондентом. И до этого у него уже была биография человека приключающегося: изучал филологию во Вроцлавском университете, был доверенным лицом Леха Валенсы и стоял у истоков движения «Солидарность», дважды сидел в тюрьме по политическим причинам, уехал в Германию, потом в США, где преподавал журналистику. И вот потом в Россию, документировать развал СССР. Повидав разного на Абхазской войне, Вильк отправился на Соловецкие острова — и остался. И прожил там 9 лет. А потом переселился в богом забытую деревню в Северной Карелии. Купил деревянный дом, починил, и жил еще многие годы — за это время он основательно изучил культуру Русского Севера и русский язык, и все это время писал, писал «Северные дневники», выходившие по-польски в польском журнале, и переводившиеся на русский Ириной Адельгейм.

Вильк — наблюдатель осознанно и выпукло небеспристрастный. Все, что он находит для себя ценного в обычаях, традициях, устных и письменных текстах культуры, в которой он оказался, он вынимает бережно, отряхивает, ограняет, чтобы посверкивало, — и встраивает в свою собственную личную внутреннюю историю. Описания Вилька документальны только до определенной степени — вовсе не это для него самое главное. С одной стороны, он сбежал в снежные простор и тишину, чтобы нащупать тропу к самому к себе, отрезав как можно больше мира и углубившись в то ускользающее, что от него здесь осталось. С другой стороны, там, где нет сюжета, кроме поиска, сам поиск неизбежно становится сюжетом. Весь открывающийся Вильку Север — его художественный материал, его палитра для акварельных зарисовок с исчезающей натуры, которые неуклонно складываются в автопортрет.

У меня есть мысль. И я ее думаю

"Думают...", Дэвид Лодж

Одиннадцатый роман почетного профессора современной английской литературы Бирмингемского университета Дэвида Лоджа исследует с одной стороны хорошо знакомую автору территорию, поскольку действие его происходит в провинциальном английском университете, а с другой призван познакомить читателя с той дисциплиной современной науки, о которой вообще пока мало кто знает, кроме специалистов, — с когнитологией, наукой о мышлении.

Роман филолога и теоретика Лоджа естественным образом литературоцентричен. С одной стороны, это вроде бы бессобытийная романтическая история о романе между университетским профессором и одним из ведущих мировых авторитетов в области создания искусственного интеллекта Ралфом Мессенджером (одновременно — признанным донжуаном, свой интеллект использующим преимущественно, чтобы разработать тактику ухаживания за каждой новой женщиной и скрыть роман от жены) и популярной писательницей Хелен Рид, незадолго до этого похоронившей мужа, а теперь приехавшей в университет на один семестр вести курс творческого письма. Роман между ними разворачивается на фоне традиционно представленной «комедии нравов» академической среды конца 90-х годов: интриги преподавателей и администраторов, политиканство, сплетни, измены.

С другой стороны, «Думают…» — вариация «романа идей», когда сюжет, стиль, повествовательные техники призваны иллюстрировать, прояснять или комментировать какие-то положения научного дискурса. В этом автор по-своему изобретателен: он чередует автоматическое письмо или диктовку (аудиодневник Мессенджера), фрагменты литературного дневника Хелен (сознательное письмо) и элементы эпистолярного жанра (их переписка по электронной почте) с фрагментами «литературы факта» (безоценочное изложение событий в настоящем времени) и традиционной повестовательностью всезнающего автора, тем самым демонстрируя как разные модусы функционирования сознания, так и едва ли не полный спектр литературных стилей ХХ века (что усиливается остроумными стилистическими пародиями на ведущих британских писателей, якобы сочиняющих эссе и скетчи о проблемах сознания).

С такой точки зрения, прочитывать книгу, бесспорно, интереснее: Лодж использует различные методы повествования, чтобы показать, в конечном итоге, что не сколько наука способна дать ответ на вопрос «что такое человеческий разум и как он работает?», сколько прямая транскрипция процесса мышления или творческая функция сознания, т.е. искусство, в особенности — литература. По убеждению Лоджа, ни один искусственно построенный компьютер не сможет стать счастливым или заменить человеческий разум, в своих проявлениях гораздо более богатый: он способен на скорбь, на веру в бога, на прощение. Фактически, представляя читателям более-менее полную картину исследований сознания ХХ века, автор довольно цинично и виртуозно ставит эксперимент на своих героях — живых людях, — помещая их в разнообразные ситуации и проверяя реакции. Естественно, он не дает ответы на некоторые насущные вопросы современной науки, самой структурой романа заставляя думать над ними читателя. Насколько ему это удается — вопрос отдельный.

Сделай погромче

"Eponymous", Саша Скворцов

Сейчас стало модно заниматься осмыслением 1990-х – для кого-то диких, для кого-то благодатных. По сути, по нынешнему отношению к тому «смутному» времени можно почти с легкостью понять отношение к времени нынешнему, не менее смутному, но – в другом смысле. Российские девяностые легче всего оценивать с трех точек зрения – через бандитов (и в этом смысле много сделало искусство кино), через экономику (в этом я ничего не понимаю) и через музыку. Есть еще политика, но там сам черт ногу сломит – никто до сих пор не может понять, что же это было.

Так вот, про музыку – недавно были изданы несколько книг о музыке 1990-х, среди которых самые громкие – «Песни в пустоту» Александра Горбачева и Ильи Зинина и «Формейшен» Феликса Сандалова. При этом только что в маленьком питерском издательстве «ШSS» тиражом в 500 экземпляров вышла, возможно, лучшая на сегодняшний день книга о девяностых – в том числе и с точки зрения музыки.

Книжка называется Eponymous, написал ее Саша Скворцов – человек, ответственный за группу «Дурное влияние», возможно, лучшую группу российского пост-панка, и эта книжка одновременно похожа и не похожа на многие другие книжки с условно дружественной тематикой, похожа по-хорошему. Чем-то неуловимым она, например, похожа на «Больше Бена» Павла Тетерского и Сергея Сакина – книжку, которая в свое время (в самом начале 2000-х) была чуть ли не культовой, а так же слегка напоминает какие-то эпизоды из первых книг Ильи Стогоffа – потому что неустроенность жизни в девяностые и здесь, и там соседствует с жаждой приключений, с первой заграницей, с тем неуловимым состоянием, когда ты вдруг осознаешь, что повзрослел. Но Eponymous лучше и тактичнее. А еще она вызывает в памяти ассоциации с знаменитой книгой Ника Хорнби Hi-Fi и, к сожалению, значительно менее известной книгой Джо Мено «Сделай погромче» - потому что все эти книги про любовь к музыке и про саму музыку как состояние ума, и еще потому что и к этим книгам, как и к Eponymous, хочется составить саундтреки. Но Eponymous, конечно, роднее.

Впрочем, Скворцов пишет не только и не столько о музыке, не только и не столько о девяностых (и восьмидесятых, и двухтысячных). Его книжка, как бы банально это не звучало, - про взросление, которое пришлось на сложное, спорное, дикое и очень интересное время. Моя подруга, которая открыла для меня эту книгу (о таких книгах очень сложно, вернее, практически невозможно узнать без пресловутого сарафанного радио), написала на своей facebook-страничке очень точные слова: «Для меня это не столько история петербургской клубной сцены… сколько история про общий опыт поколения…» Все именно так, хотя здесь, конечно, очень много и про музыку тоже – про пост-панк, про Ленинградский рок-клуб и про рок-н-рольное время, которое ушло безвозвратно. Или все-таки не ушло.

К тому же, книжка просто хорошо написана. И еще, очень приятно, что Саша Скворцов, в отличие от многих других «героев рок-н-ролла» из твоей/моей юности, остался адекватным человеком. Сейчас это редкость.

Лучше меньше, да лучше

"Эссенциализм", Грег МакКеон

Давайте представим, что наша жизнь — это шкаф.

В зависимости от того, где и как мы живем, у нас должна быть некая обязательная одежда. Например, в России сложно выжить без хоть одной теплой одежки, мне кажется. Например, на Бали это вовсе даже возможно.

Задание номер 1: что в вашей жизни эта самая необходимая одежда? Общение с семьей? Чистка зубов? Выгул собаки? У каждого свое. Думайте очень серьезно, потому что все остальное мы сейчас выкинем по методу Мари Кондо =)

Протест номер 1: Чтаааааа? Какого черта? Куда выкинем? Насовсем? Всю мою кэрри-бредшоускую коллекцию из пятисот лабутенов??? Но я их так люблю!

Задание номер 2: подумайте, что доставляет вам неизгладимое удовольствие. Это мы тоже оставим. Да, все 500.

Дело в том, что у всех нас есть дела, которые можно не делать. Они не необходимы (вообще очень мало что необходимо, если честно), они не несут нам радости. Мы делаем их потому, что стесняемся отказать, хотим оказать услугу приятному человеку, и еще одному, и еще нескольким... И в итоге, у нас не хватает времени, сил, вдохновения и желания доводить до конца (или точнее Качественно доводить до конца) все взваленные на себя необязательные обязательства.

Представьте, что в ваш шкаф каждый день несколько человек подкидывают свои шмотки.

Если мы не научимся их выкидывать, то превратимся в хордера (hoarder). Это такие страшные люди (в Докторе Хаусе была про такое серия), которые не выкидывают Ничего, спят на груде мусора, мусор медленно осыпается на них, у них еле-еле протоптана дорожка в туалет и к плите, которой они не могут пользоваться, потому что вдруг она спалит их мусор.

Почему-то никто не согласен, чтобы всякие там пихали свои нелюбимые шмотки к нему в шкаф. Но выполнять чужие одолжения мы радостно соглашаемся. В итоге у нас не хватает времени на свои дела, на свои интересы и приоритеты. Хотя казалось бы слово "приоритет" как бы подразумевает... Впрочем, ладно.

Эссенциализм — это движение по определению своих приоритетов и следования им. И по отсечению всего остального, если только оно не является окончательной и объективной необходимостью.

Essence — сушность, квинтэсенция, верх.

Человек, способный мыслить как эссенциалист, обладает тремя характеристиками:

1. Личный выбор. Способность самостоятельно решать, как тратить свое время и энергию.

2. Наличие шума. Осознание того, что большая часть деятельности вокруг нас — это всего лишь незначительные помехи, шум, от которого можно избавиться.

3. Важность компромиссов. Мы не в состоянии добиться всего, чего хотим. Иначе было бы и не нужно выбирать. Признавая важность компромиссов, мы перестаем задаваться вопросом: "Как мне это сделать?" — и спрашиваем себя: "А что именно я хочу делать?"

Эта книга посвящается трем шагам, следующим из трех характеристик эссенциалиста:

1. Отделение нужного от ненужного.

2. Избавление от ненужного.

3. Создание максимально простого и эффективного пути по достижению нужного.

Так победим.

Дважды труп пересмешника

"Убить пересмешника", "Пойди поставь сторожа", Харпер Ли

Все читали, как “Убить пересмешника”? Я, то ли к стыду, то ли нет, не читал его тогда, когда его перевели на русский – ну, вот, знаете, бывают такие общепринятые вещи, которые загадочным образом проходят мимо вас?.. Кто-то про Тома Сойера не прочел, кто-то про Нильса с гусями, кто-то с хижиной дяди Тома не знаком... Зато теперь уж я получил полное и гораздо более богатое впечатление – вместе со свежеобнародованным романом.

Кто читал и помнит, о чем там, в романе первом, тем перечитывать не надо (хотя первый роман так незапамятно давно перевели, что, может, и не повредит перечитать)... кто не читал – будет у вас незабываемый опыт отслеживания трансформации доктрин. Харпер Ли написала свою первую живую, обаятельно-трогательную, ранящую историю тогда, когда еще не было принято политкорректно любить негров только за то, что они таковы. И основная (и категорически справедливая) мысль была следующая: все человеки – равные. А вот в романе втором, написанном страшно представить себе сколько лет спустя (но про времена примерно те же – точнее, чуть более поздние), эта мысль трансформируется в более дифференцированную и не так чтоб страшно популярную. По-моему, это – феномен редчайший, потому что писатель в данном случае не настрочил бесчисленных книжек про то, как менялись оттенки его самосозерцания и их отражения на его самосознание, а неожиданно замолчал на много-много лет, и потом вдруг выдал нам, читателям, совсем другую историю; где те же герои ломают свои этические устои, где правда оказывается сложной, где нужно перестать рвать на себе рубаху в поцессе истерической борьбы за всеобщее счастье, равенство и братство, а стоит задуматься над тем, что относительно благополучный социум устроен непросто – и у каждого его члена есть своя, порой предопределенная или обусловленная многоми факторами функция, как бы нас это ни огорчало. Думаю, что провозглашенная дифференциация не принесла писателю Харпер Ли общественного одобрения. Но ей уж все равно, умерла она, едва издав этот роман.

Их именами названо… что-то

Обещанное продолжение нашего поименного литературного концерта

В прошлый раз мы начали с более очевидных литературных названий и пообещали постепенно перейти к менее очевидным. Но это не потому, что у нас закончилась литературная музыка или истощились очевидные литературные названия творческих коллективов — и того, и другого будет еще в избытке. И вот первый тому пример:

«Мариллион» в свое время взяли название у Толкина, но сократили его, чтобы к ним не было вопросов у хранителей… авторского права. Раньше это была совершенно другая группа, но именно в этом своем составе они поют песенку, вдохновленную шотландским писателем Дж. М. Барри и его Питером Пэном. А вот еще воспоминание об одном старом коллективе с литературным названием: «Супербродягой» они когда-то назвались в честь книги валлийского писателя У. Х. Дейвиса «Автобиография сверхбродяги», вышедшей в 1908 году.

Но теперь о ней мы можем только ностальгически вздыхать, слушая песню Роджера Ходжсона о пользе школьного образования (про науку логику у него тоже есть, как известно, но ее мы прибережем для следующего научного концерта). А следующей в нашей сегодняшней программе будет еще одна группа с литературным именем. «Бархатным подпольем» называлась документальная книга американского журналиста Майкла Ли о парафилии, вышедшая в 1963 году. Отсюда и коллектив, про который говорят, что на их первом концерте было 400 человек, после окончания все разошлись, и каждый основал собственную рок-группу.

Началось же все с книжки. …Ну и «Венеру в мехах» Захер-Мазоха в памяти освежили. Так же не повредит вспомнить совершенно культовую группу, взявшую своим названием имя персонажа из «Нагого обеда» Уильяма Барроуза — Стальной Дэн:

Барроуз, как известно, стал крестным отцом еще одного коллектива — «Мягкой машины», названной в честь его романа 1961 года:

А вот уже из области причудливого: мало кто помнит уже, что потешный коллектив «Страйпер» не только играл "христианский глэм-метал" (или как этот извод у них там называется), но и название себе выбрал по Библии: Книга пророка Исайи, 53:5 — «Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего [было] на Нем, и ранами Его мы исцелились».

Из-за хитросплетений канонических переводов ребята по-русски назывались бы «Ранетыми», и песенка про Яхве у них тоже имеется, но мы опасаемся оскорбить чувства каких-нибудь верующих, поэтому просто посмотрите на клоунов. А мы тем временем переходим к следующему номеру нашей программы — творческому коллективу из Петрозаводска с названием историческим и политическим, но зато о ком песня-то, а? а?

Дальше у нас одна из самых литературных групп в ойкумене — «Хоквинд». Какую роль при становлении их названия сыграл английский творец миров Майкл Муркок, — по-прежнему тема для обсуждения, но то, что они потом совместными силами создали вполне занимательную вселенную, по-моему, бесспорно:

Русская литература оставила много следов в мировой рок-музыке, а вот современная русская литература — как-то не очень. Один из примечательных примеров — «Река Оккервиль» в честь рассказа Татьяны Толстой:

Ну и по поводу успешно заканчивающейся краудфандиновой кампании по сбору средств на издание «Лучшего из Майлза» Флэнна О’Брайена — песня группы «Шрикбэк» «Король на дереве», вдохновленная его классическим романом «У Плыли-две-птички», почему-то больше известном на этих территориях под названием «О водоплавающих»:

А закончим мы, по традиции, песенкой о книгах вообще. Кстати, название этого коллектива тоже очень литературное: «Красотка и Себастьен» — это детская повесть французской писательницы Сесиль Обри о шестилетнем мальчике и его собаке, вышедшая в 1965 году и неоднократно экранизированная.

С новыми, еще более причудливыми чудесами литературного именования мы вернемся к вам через месяц. Не пропадайте из нашего буквенного эфира.

Страна в подарок

"Один человек", "Повесть о двух головах", "33 марта", "Записки понаехавшего", Михаил Бару

С писателем Михаилом Бару я познакомилась благодаря его хайку, в нулевых, в стародавние времена, когда Фейсбука не знали, жизнь в ЖЖ поверяли. А сразу следом был сборник "Один человек", в котором "Лайвбук" принимал участие как издатель. И дальше у Михаила Бару, к моему — и не только — счастью вышло еще несколько сборников в "Лайвбуке", и радуюсь я этому потому, что Мишины книги — любая из них — это и себя усладить, и, что важно, всяких взрослых местных родственников и уехавших друзей, которые с периодичностью спрашивают, что бы такого почитать для здорового и счастливого умащения ностальгии по русскому языку и стране, которая этим языком создается хорошо, т. е. по внутренней монголии, говорящей на родном нам языке. Страна, говорящая по-русски, у Бару всегда получается особенная, это особая разновидность честной идиллии, простите за противоречие в понятиях — которого на самом деле нет: наш автор умеет брать предметы, пейзажы, людей и события в руки так, что они сразу делаются хрустальными и звонкими — и смешными в самом лучшем смысле слова. У смотрящего на всё Бару в глазах — несомненно, красота, честная красота, на любом проселке, под дождем, у покосившихся построек и рядом с людьми в несвежих облаченьях. Это особый, редкий извод любви к месту жизни, ближайший к дзэну, — пристальный, спокойный, бережный, нежный и веселый. Города и негорода России у Бару — не из пряничного теста и не из кизяков, они у него сделаны из материи и энергии, цветных и неодинаковых, все по-настоящему, но ничего, что лично мне представляется довольно паршивой слякотью, — дальтонического патриотизма, умильности, высокопарности, брюзжания, снисходительности — там нет, и попутно жаль, что приходится описывать то, что там есть, через отрицание. Но, как я уже сказала, таков дзэн Мишиной любви к наблюдаемому.