Приключения чувств

Елена Минкина-Тайчер "Эффект Ребиндера"

Нет, это не научпоп. Это художественная книжка. Но чтобы сразу не было вопросов к названию, эффект Ребиндера — это когда что-нибудь вроде бы мелкое и незначимое внезапно ломает что-то гибкое. Ну, капля олова — стальную пластинку. С человеческой биографией такие штуки тоже происходят сплошь и рядом.

Эксперимент, который в этом ключе ставит автор, (по образованию — ага, химик) начинается после революции и оканчивается в начале нового века, через довоенные годы, войну, эвакуацию, оттепель, брежневскую эпоху, эмиграцию. Драматичный XX век и поколенческий переплёт — жанр знакомый, и его есть за что любить: мы сдаемся автору в его эксперимент, проживаем несколько чужих жизней сразу, и выходим из него немножко другие. Все, кому такие приключения чувств милы, обратите внимание на эту небольшую, лирическую книжку со странным названием.

Опять отчасти о счастье

«Счастье™», Уилл Фергюсон

Не хотелось бы повторяться после предыдущего рецензента, поэтому детали жизни автора и хитросплетения сюжета, наверное, можно опустить. «Счастье» — это поразительно смешная, грустная и очень мудрая книга. Естественно, при первом взгляде на нее глаз останавливается на словах, подписанных именем одного из самых внятных и вменяемых английских писателей конца ХХ века — Джонатана Коу: «Злорадная сатира на индустрию самопомощи… Обязательное чтение для тех, кто еще помнит, как смеяться и не отключать при этом свои мозги». Один из тех редких случаев, когда рекламный текст не врет.

Книга — все это, но не только. Она не просто сатира на бессчетное количество руководств для желающих похудеть или бросить курить. Это одновременно и сатира на издательский бизнес вообще, «поколение Х», хиппи, политическую корректность и большую часть основных понятий западной культуры ХХ века, которые так быстро становятся заразными и в этой стране. «Эта страна», кстати сказать, также становится предметом нескольких очень остроумных шуток (в частности — священная для всех правящих у нас режимов торговля оружием). Если употребить популярное у критиков клише, от культурной (или поп-культовой) надстройки западной цивилизации Фергюсон «не оставляет камня на камне». Причем, автор высмеивает ее в таких говорящих деталях, которые будут легко понятны даже слегка тормозящему в отношении современной мировой культуры русском читателю (одно упоминание о популярном европейском графомане с итальянским именем, написавшем 800-страничный роман «Название тюльпана» и на волне его успеха ставшем записным произносителем афоризмов по 500 долларов за штуку, чего стоит). Цитировать и пересказывать их можно очень долго, но в целом юмор «Счастья» состоит, разумеется, не просто из череды гэгов и острых диалогов: в книге легко прочитываются аллюзии и пародии даже на такие бесспорные и любимые народом шедевры контркультуры, как «Странник в странной стране» (сиречь «Чужак в земле чужой») Хайнлайна или «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Баха.

Одновременно, это — гимн несовершенной человеческой природе, печальный и вместе с тем жизнеутверждающий. В самом деле, счастье не есть некоторое фиксированное состояние, которое можно обрести прочитав универсальное пособие по тому, как стать счастливым раз и навсегда. Счастье, наверное, — вечное движение, стремление к недостижимому идеалу, а именно оно является движущей силой любого прогресса. Фергюсон очень разумен и интеллигентен в изложении своего видения всей истории человеческой цивилизации вообще, но теоретические выкладки его героев не выглядят невнятным высоколобым бормотанием — они очень остроумны и афористичны. Сам сюжет выстроен так, чтобы подкреплять основной тезис автора: не надо нас подлечивать — любые попытки навязать нам идеологию довольства (или любую иную идеологию) оборачиваются тоталитарным культом, бессмысленностью и духовным опустошением; мы — в первую очередь люди, и мы сами способны «отработать свою карму».

Берег там…

Шаши Мартынова, «ребенку Василию снится»

Под Новый год, когда лесник уезжает из своей сторожки в далекую командировку, кому-то приходится его заменять, чтобы не нарушился ход вещей. Испокон веков для этих целей выбирают ребенка – его выбирают тщательно, потому что спасение мира – дело крайне серьезное. Никто не знает, как в новогоднюю ночь ребенок спасает мир, и ребенок тоже молчит – так, говорит, ничего особенного, пирог ел, белок будил и кормил, то се… Взрослым не понять, но мир в результате оказывается спасенным. В этом году в сторожку лесника ездил Василий.

Ребенок Василий вообще – самый счастливый ребенок на свете. У него есть ручной бизон, ангел-хранитель (ну, почти), настоящий поезд (это такой поезд, который в пути), дом на дереве, личный мост, поле кукурузы, костры и целое детство, которое никогда не закончится, - мир, который ему подарила Шаши Мартынова. Сохранять в себе детство очень сложно, особенно когда ты вдруг становишься взрослым (толстые и взрослые пассажиры поезда, даже не настоящего, часто вдобавок еще и скучные, а детство скучным быть не может, иначе оно ненастоящее, как поезд). Шаши – человек серьезный: она редактор, переводчик, издатель, популяризатор чтения, у нее даже есть книжный магазин, но, наверное, главное, что у нее есть – то самое детство.

Ее «ребенку Василию снится» - это двадцать два сна, приснившихся ребенку Василию. Или не приснившихся, а случившихся в реальности, в детстве ведь сны – это не совсем сны. Двадцать два сна Василия – это сны из детства, воплощенные не только в слове, но и в живописи – с некоторых пор Шаши (в сутках которой совершенно точно больше часов, чем у других людей) рисует, так что «ребенку Василию снится» - это еще и двадцать два рисунка, которые тоже – детские сны (просто откройте книгу – она в буквальном смысле наполнена летом и тем ощущением, которое сложно вербализовать, но которое и обозначает детство – то самое, мое детство).

И вот еще что важно: «Василий теперь в своей личной шлюпке, гребет к берегу. Берег там, куда гребет Василий». И не наоборот.

И это пройдёт

"Словарь эзотерического сленга", Сергей Москалёв

Если в бутылку с чистой водой капнуть всего пять капель, например, йода, то вся вода станет мутной и тёмной. Если капнуть потом туда ещё пять капель чистой воды, то не изменится ничего.

Чтобы содержимое снова стало чистым, надо лить туда воду сильным непрерывным потоком.

"Словарь..." — это целое ведро чистых капель.

Или игра "сапёр". Знаете, целое поле одинаковых клеточек, ты в них тыкаешь и вдруг одна оказывается бомбой. И тут так же — читаешь-читаешь и внезапно рвануло: это же как раз то, про что я сейчас думаю, мечусь и парюсь. Вот же, почему всё так, вот же, как мне дальше.

В крохотном предисловии Сергей Москалёв говорит, что каждое понятие, описываемое в Словаре, можно уподобить семечку, из которого может вырасти понимание, — настолько, насколько человек будет его поливать и пропалывать.

И для людей с аллергической реакцией на эзотерику подтвержу, что в Словаре нет никакого сектантского втюхивания. Это не пропаганда и не проповедь, а спокойный рассказ с человеческой интонацией интимного общения, как если бы вы меня спросили о хитро соединённом словосочетании или смутно угадываемой цитате в моей речи, смысл которой вам и так интуитивно ясен, но хочется уточнить, а я бы сказала, что дада, вы правильно восприняли и рассказала историю, когда и кто это слово придумал.

Я читала Словарь в изрядно тяжкой жизненной ситуации по кругу несколько раз. Это моя версия Соломонова кольца, знаете, с надписью "и это пройдёт". Или компас. Или голос в игре "холодно-горячо". И пока этот голос не вызрел с достаточной ясностью и опцией самовключения у меня в голове, пусть будет хотя бы в кармане.

Жизнь без сукровицы

"Повесть о жизни", Константин Паустовский

Изучать историю страны по мемуарам Паустовского нельзя. По мемуарам Паустовского можно изучать только конкретного Паустовского или некий обобщенный феномен субъективизации жизни (в меньшей степени своей, в большей – окружающей) при помощи расстановки-перестановки акцентов и незамечания (или осознанного осторожного опускания) ее важнейших и совсем не романтически-литературных аспектов. Но мы и не станем считать эту “повесть” (а на самом деле – огромный шестикнижный мемуар, над которым писатель работал почти двадцать лет) энциклопедией русской (и советской) жизни. Мы, с позволения, будем считать ее отпечатком души, посетившей этот мир в его минуты, с одной стороны, отнюдь не подходящие для нежности, тонкой печали и поэзии, а, с другой – полный воодушевляющих (хоть и постоянно исчезающих) надежд.

“Жизнь входила в сознание как нечто суровое и требующее постоянной работы для того, чтобы очистить ее от грязи, сукровицы и обмана и увидеть во всем ее великолепии и простоте”.

И Паустовский очищал, и писал о жизни не только прозу (и уж точно не мемуарную), а поэзию:

“Первая звезда зажигается в вышине. Осенние пышные сады молча ждут ночи, зная, что звезды обязательно будут падать на землю и сады поймают эти звезды, как в гамак, в гущу своей листвы и опустят на землю так осторожно, что никто в городе даже не проснется и не узнает об этом”.

Что, вроде, и не так уж необходимо в контексте воспомнаний о событиях, но очень важно для контекста внутреннего мира писателя.

“Я подумал, что мне, кажется, повезло в жизни. Может быть, главным образом потому, что я не требовал от нее многого. Конечно, я ждал этого многого и стремился к нему, но мог удовольствоваться и малым. Может быть, это свойство больше всего и обогатило меня?”

У меня на кухне Уильям Берроуз...

Дню независимых книжных посвящается

Наш постоянный букжокей Евгений Коган разрешил "Голосу Омара" эксклюзивную публикацию своего стихотворения. Очень кстати.

У меня на кухне Уильям Берроуз
Поедает на завтрак пишущую машинку,
В которую превратился Франц Кафка.
На балконе Филипп К. Дик переходит с амфетаминов на травку.
В спальне Генри Миллер читает «Это я, Эдичка» –
Старый роман про негра на задворках помойки.
Но вернемся на кухню – там Чехов около мойки
Трет сестру. Сестра довольна вполне.
Дюма-отец и Дюма-сын маринуют мясо в вине.
Где-то рядом Пушкин А. С.
Читает «Онегина».
Вслух.
«Чертов бес,
Сукин сын», – восклицает про него Хармс.
В коридоре звонит телефон.
«Кого?» – «Вас».
К телефону подходит Чуковский, он будет
Говорить долго, прислонившись к дверному косяку,
На том конце провода Пастернак, его монолог вызывает у Корнея тоску.
Но Корней по природе своей – почти эстет.
Он говорит и слушает, слушает и ест…
В это время Маргарет Дюрас жарит на кухне омлет.
На кухне вообще больше всего народа
И накурено,
Лучше туда не соваться.
Высоцкий орет из репродуктора, его голос грозит сорваться.
Слышно в коридоре и даже в кабинете.
Там, при закрытых дверях, братья Вайнеры,
Сан Антонио и Рекс Стаут
Распивают по третьей бутылке, на этикетке – «стаут».
Им нравится пребывать в кабинетной тиши,
Особенно, когда на кухне такой тарарам.
Но за окном звенит последний трамвай – в гости едет поэт Мандельштам.
Он везет два кусочка колбаски,
Сыр, копченую рыбу, вареные яйца.
Ему пришла телеграмма от Джойса, в телеграмме – новые сказки
Для умных. Мандельштам спешит поделиться.
На кухне как раз готово мясо в вине,
Рекс Стаут, вздохнув, достает стаут – кажется, всем хватит вполне.
Анна Ахматова, Надежда Яковлевна и Франсуаза Саган мечут на стол,
Филипп К. Дик, накурившись, пытается скрыть улыбку и смотрит в пол.
Берроуз доел Кафку,
Сартра тошнит в клозете,
На столе блокадный хлеб, зато вдоволь другой снеди.
Скоро приедет старший брат Довлатова
И сам Довлатов
На мопеде.
Братья только что поменялись романами, наверное, будут читать по кругу.
В коридоре Милн обходит стороной Чуковского, кому-то протягивает руку.
В этой странной компании
Все так или иначе знакомы,
Все
Так или иначе
Рады
Друг другу.

Я наблюдаю за ними через окно – моя квартира занимает первый этаж.
Над ней – еще добрый десяток этажей, под ней – подземный гараж.
Я стою под окном, стараясь не спугнуть гостей.
Потом пойду подслушивать через замочную скважину и щели входных дверей.
Потом уйду и вернусь, когда дома уже никого не будет.
А пока – пусть болтают,
Думаю, от меня не убудет.

Тупик

«Мать Тьма», Курт Воннегут

«Я-то надеялся, что как обозреватель я просто смешон, но в этом жестоком мире, где так много людей лишены чувства юмора, мрачны, не способны мыслить и так жаждут слепо верить и ненавидеть, нелегко быть смешным. Так много людей хотели верить мне».

Есть вещи, которые мы можем начать осмыслять только с очень дальней дистанции. Например, очень трудно вместить в сознание бытовую шизофрению. Рудольф Гесс, комендант Освенцима, который чередует по громкоговорителю классическую музыку и призыв бригад по уборке трупов, такое. И дальше по шкале убывания иллюстративности. В целом, то, как просто и естественно желание к насилию совмещается в нас со способностью вставать утром и идти по своим делам. Осмысливать этот сложно устроенный ужас необходимо — и нам сейчас все еще непросто, несмотря на весь разработанный после Второй мировой критический инструментарий, социологический, психологический, философский, всякий.

Но это если мы беремся думать некий ужас, от которого мы сами отстранены. Каких-то других людей, историю, которая уже произошла не с нами, к которой мы так или иначе имеем опосредованное отношение. Чем проще окружающий наш мир распределим в дихотомию «добро — зло», тем сложнее нам отслеживать зло в себе самих, ту часть нас, как говорит Воннегут, «которая желает ненавидеть без предела, ненавидеть с Божьего позволения, которая находит любое уродство таким привлекательным, которая с радостью унижает, причиняет страдания и развязывает войны».

Ну вот, а Говард У. Кэмпбелл-младший, пропагандист и двойной шпион, который ожидает суда за свои преступления против человечества во время Второй мировой войны, все прекрасно знает. Он знает, что у него есть оправдание и нет оправдания. Он знает, что, родись немцем, был бы искренним нацистом. Он не может осмыслить зло, потому что для этого ему надо шагнуть изнутри зла и оказаться снаружи. Но он отчетливо знает и видит, что пребывает в самом сердце зла, и не может перестать это видеть. Парадоксальным образом это не дает ему одновременно не только вместить в сознание происходящее и придать всему смысл, найти внутреннюю логику, но и построить себе защитную иллюзию, которая встала бы между ним и ужасом. И это, вероятно, один и тот же процесс. Он видит происходящее тем яснее и резче, чем меньше он способен притвориться — убедить прежде всего себя, что у всего этого существует некое связное, действительное значение. Но он может свидетельствовать — что он и делает всю книгу, беспристрастно перечисляет факт за фактом. Он человек с абсолютно незамутненным рассудком, отдающий полный отчет во всем, что происходит, в том, что зло — близко, близко, внутри него, и он смотрит на это зло и говорит «это зло», и это окончательный и абсолютный тупик, из которого нет выхода.

P. S.: Секта читателей «Голос Омара LIVE» 11 мая будет обсуждать роман с поэтом, писателем, знатоком фантастики Марией Галиной. Присоединяйтесь.

Страшно?

"Мальчик во мгле и другие рассказы", Мервин Пик

У Мервина Пика, мастера эпоса, есть такой вот сборник, и у сборника этого всего один недостаток: он огорчительно невелик. Холодные страшные притчи с сильной струей иррационального ужаса особенно ярко и удивительно воздействуют на голову, когда их подряд прочитываешь некоторое критическое количество, и в исполнении Мервина Пика мне бы их еще три-четыре (в сборнике есть две совершенно не страшные — строго наоборот — практически вудхаусовские байки, и, как доберешься до них, так сразу липкий сквозняк прежде прочитанного развеивается, мир вновь мил и дурашлив, пусть и по-прежнему довольно абсурден, и дальше приходится сдвигать точку сборки заново. Впрочем, нечего привередничать: памятуя о личной истории самого Пика, спасибо и на том.

Мне дороги многие персональные англии писателей-англичан, и Пик, само собой, свою страну создал — еще какую. Этот сборник можно считать некоторым тизером к "Горменгасту", хотя он ни сиквел, ни приквел, ни по мотивам, однако особый, узнаваемый сорт безумия, восхитительно без потерь предложенный читателю Пиком, там есть во всей красе, просто в миниатюре. Сама притча "Мальчик во мгле" — это вам и Гофман, и По, и братья Гримм (в непастеризованном виде), но все равно очень Пикова, сама по себе. И да, всегда интересно выяснять, что именно тот или иной любимый автор держит за "зло". В "Мальчике" зло, как и много где, — жестокость, т. е. психопатическая неспособность одного мыслящего существа переживать боль другого как свою и, следовательно, ни чем не ограниченное желание эту боль причинять — из экспериментальных соображений.

Однако жутче рассказ "Тогда же, там же" — потому что нам так и не объясняют цели зла, просто показывают существ, которые уже злу отданы (или отдались сами, нам это неизвестно).

Пик, как писатель, к которым я питаю особую нежность, — сказитель, его задача — предложить хрустальный шар, вынутый из собственной головы, а что с ним делать и какая из этого шара мораль, — это уж пусть читатель вынимает шар из своей головы. Мне в этом сборнике куда дороже тонкие правила миров Пика, а не мораль, которую можно оттуда выволочь в "этот" мир.

Милые москвичи и все такое

«Среди милых москвичей», А. П. Чехов

Раньше до этого «тематического» сборника руки как-то не доходили, а тут пришлось вот — в связи с заходом на Чехова по делу. Читая его журналистские фельетоны, которые раньше мне не попадались, понимаешь — он вполне был русским Майлзом для Москвы 1880-х: эпоха, видимо, щедро дарила возможность смеяться над нравами (это потом все как было уже не до смеха) — да и роль резонера есть та, в которую впасть довольно легко. Чехову, как чужаку в Москве, это вполне удалось. Майлз, как мы помним, полвека с лишним спустя и в другой стране тоже оставался сторонним наблюдателем. А московские нравы, надо заметить, за полтора века изменились мало — и тогда, и теперь, Москва остается отвратительным, неудобным для жизни, безалаберным и веселым городом. Не хуже Дублина, я полагаю. Например:

«Кстати, о его высокоблагородии полковнике Петрашкевиче, взявшем на себя любезность поливать в дождливые дни наши мокрые улицы (за 60 000, кажется). Сей полковник отлично рассказывает анекдоты, превосходно каламбурит, и нет того кавалера и той барышни, которые видели бы его когда-нибудь унывающим. В этом же году он весел, как проезжий корнет, и каламбурит даже во сне. Говорят, что он рассказывает теперь чаще всего смешной анекдот об одном полковнике, который положил в карман 50 000 на за что ни про что, только за то, что все это лето шел дождь!» («Осколки московской жизни», 7 июля 1884 г.)

Узнаете трактора, что катаются вокруг домов московских обывателей — до сих пор в любое время дня и ночи — и больше ничего не делают? Разница лишь в том, что нынешние оборудованы GPS. Но отрадно понимать хотя бы, что это бардак с традицией.

По тексту вообще выходит, что «милые москвичи» — адский сарказм, ибо публика это, по преимуществу, неприятная. Чехов вообще пал жертвой советской вульгаризации. Все наверняка помнят расхожую цитату «Без труда не может быть чистой и радостной жизни» — этот лозунг вдалбливался всем школярам страны советов с кумачовых тряпок, растянутых в кабинетах литературы. Так вот, если присмотреться к контексту, это не лозунг — это пошлятина, применяемая Лаптевым в «Трех годах» для того, чтобы охмурить провинциальную барышню. За эту фразу Лаптев потом корит себя еще целую страницу.

Впрочем, дело не только в советской вульгаризации — парадигма за эти полтора века вообще сменилась так, что ее мама родная не узнает. Например, в «Попрыгунье» нет ни грана «юмора», за который этот рассказ превозносил Толстой. Или граф имел в виду «гуморы»? Поди знай теперь. Рассказ же исполнен звериной прямо-таки серьезности, да и бровки там всю дорогу пресловутым домиком.

Вообще, конечно, фирменные чеховские персонажи теперь ужасно раздражают. Нет бы заняться чем-то осмысленным и полезным, да? Вполне нормальна и современна, пожалуй, лишь персонажица «Хороших людей», уехавшая куда-то «прививать оспу» (да и то на это решение у нее уходит несколько лет и весь рассказ), да «особа» из «Трех лет», которая занимается хоть чем-то и особо при этом не ноет. Несомненно положителен и Дымов из "Попрыгуньи", но подан он косвенно, чужими глазами и так же редок в чеховском пантеоне персонажей, как редки такие люди и в реальной жизни. В любом случае, он много не разговаривает и вообще тютя и рохля. А это, см. выше, раздражает.

Я, конечно, в курсе, что Чехов и был «певцом» бессмысленности русской жизни, но именно здесь и сейчас это стало наглядно — бессмыслен весь спектр русского существования, от мужиков и люмпенов до мещан, купцов, разночинной интеллигенции и дворянства. Все они мало чем отличаются друг от друга — разве что речевыми характеристиками. И сострадания в изображении всего этого зверинца как-то тоже не очень заметно, я не знаю, куда смотрели критики былых времен. Ничего человеческого.

Сплошной, в общем, натурализм, вполне беспощадный. Не жалко при этом никого. Чехову персонажа вывести в тексте — что лягушку препарировать, с холодным интересом натурфилософа. А весь гуманизм остается на уровне прокламации — он провозглашается либо просто обозначается, верится же в него с трудом. Вестись на него могли разве что прекраснодушные «народники» (этим лишь бы за «идею» зацепиться), да обманутые троцкистско-пролеткультовским образованием учительницы литературы. А уж сколько юношеских судеб скособочено навязанными им стереотипами уродливых отношений, даже не перечесть.

Однако программу свою — описать весь русский экзистанс так, чтобы «возбудить отвращение к этой сонной, полумертвой жизни», по выражению Горького, — Чехов выполняет превосходно, тут не поспоришь. Действует, как видим, до сих пор. Понятно, что Горький при этом реализовывал свою, вульгарно-классовую программу. Нет у Чехова раздвигания пределов реализма до невозможности, да и убийства реализма нету никакого — это все та же хоженая-перехоженная натуралистическая школа Золя (вот кто угорал-то). Чехом попросту перешагнул через социальный реализм, как мы привыкли его понимать, — своей невовлеченностью, отстраненностью, холодным взглядом препаратора и «объективными» методами клинициста Чехов стоит уже в модернизме. Эдаким незаметным звеном русской классической литературы, и ключ здесь — «полное равнодушие к жизни и смерти каждого из нас» («Дама с собачкой»). Проживи он дольше — «Улисса», может, и не написал бы, но к Бекетту был бы ближе, чем принято сейчас считать. А Флэнна О’Брайена я уже упомянул.

Человек, который придумал самолет

«Хрестоматия для поэтов-пистолетов», Василий Каменский

Василий Каменский родился в каюте парохода, шедшего по Каме (капитаном парохода был его дед по материнской линии, мать звали Евстолия). В самом начале века двадцатилетний Каменский начал писать для газеты «Пермский край», там же познакомился с марксистами и примерно в тогда же ненадолго стал артистом – два события, не связанные друг с другом, но определившие дальнейшее поведение будущего классика. Чуть позже он возглавил стачечный комитет уральских железнодорожных мастерских и за это даже отсидел в тюрьме. А в 1908 году в Санкт-Петербурге познакомился с Бурлюком, Хлебниковым и другими людьми, которые как раз тогда начинали менять русскую литературу. И завертелось – первый сборник Каменского, «Нагой среди одетых», вышел в 1914 году, а сам Каменский стал одним из трех (вместе с Бурлюком и Маяковским) футуристов. Дальше (до и после революции) он активно печатался, рисовал (в том числе, создавал «железобетонные поэмы» на грани слова и графики) участвовал в «ЛЕФе» написал пьесу «Степан Разин», болел, в конце тридцатых лишился обеих ног и умер в 1961 году, кода за окном, в который уж раз, воцарилась совсем другая эпоха, революция была забыта, Маяковский давно застрелился, Бурлюк доживал свои дни в Америке, и с футуризмом было более или менее покончено.

Примерно в 1921-1922 годах Каменский написал «Хрестоматию для поэтов-пистолетов» - поэму прямого действия, развенчивающую графоманов всех мастей.

Стиль рококо

Видать далеко

И что есть мочи
Напечатано:

«Голубые очи».

Ура. Ура. Букет. Конфет.

Вот как родились вы Поэт.

И главная интрижка

Что книжулька или книжка

Или просто фига-мига

В 7 страничек

Говорится:

«Моя книга».

Без кавычек

«Хрестоматия для поэтов-пистолетов» - виртуозная сатира, в которой обыгрываются самые заезженные рифмы и самые дурацкие образы, в которой бездарных поэтов-пистолетов обзывают последними словами, в которых Каменского бросает от реализма к звукоподражанию – он, например, имитирует звуки улицы. Или, предположим, пишет страшное:

Мой проект вас бы всех доконал:

Собрать Поэтов до последнего вздорного –

Вы прорыли бы дивный канал

От Белого моря до Черного…

В 1922 году поэма издана не была. Потребовалось 95 лет, чтобы она была напечатана на бумаге типографским способом – в уникальном питерском издательстве «Красный матрос» сатирическая поэма Василия Каменского – судя по всему, одно из важнейших произведений русского футуризма, – издана, как обычно, мизерным тиражом, но с подробными комментариями и серьезной вступительной статьей. В которой, в частности, написано, что скоро в Питере выйдет большая книга произведений Василия Каменского. Будем ждать.

А еще Каменский был одним из первых российских авиаторов (говорят, именно ему принадлежит слово «самолет»), но это – совсем другая история.

Чтобы не было мучительно больно

"Вот так уходит день от нас, уходит безвозвратно", Юнас Гардель

Это Пия. Она живет между соседом с караоке и соседом с канарейками, в ее комнате три бетонные стенки, в которые невозможно вбить гвоздь, поэтому она и не вбивает, а картины стоят на полу, прислоненные к стенам. Словно Пия только что въехала или собирается съезжать. Может и так. Пия закончила факультет культурологии. Полезнейшая профессия, ага. Дурь какая была брать кредит, чтобы оплатить обучение. Впрочем, теперь можно написать диссертацию. Все равно кредит уже взят, все равно пока не удастся его отдать. Пия хочет купить синий лак для ногтей. Ну, то есть, как — хочет. Ей уже не восемнадцать, чтобы позволять себе дурацкий синий лак, ей уже тридцать. Пии тридцать лет, у нее нет мужа или детей, у нее есть профессия культуролога и ей хочется сдохнуть.

Это Анна. Она постоянно смущается. Еще она путает право и лево, не умеет определять время по стрелкам и никак не может разобрать постиранное белье. Потому что у нее есть муж, Хокан, и двое детей. Анна не очень понимает, как так вышло. Она хотела бы что-то изменить, хотела бы хоть на денек, хоть ненадолго почувствовать, что не все в ее жизни расписано и подчинено неизвестно чему и кому. Ей хотелось бы почувствовать, что она может выбирать, влиять на свою жизнь. Вместо этого Анна ждет, пока Хокан поднимется и ляжет к ней в постель, и притворяется, что спит. У нее нет сил решать, хочет она сегодня секса или нет.

Это Хокан. Он старательно протоколирует жизнь своей семьи на видео. Рождество-1990, Рождество-1991, семья за столом, семья у елки, все в забавных колпаках, семья на отдыхе, семья на природе. Хокан ненавидит отдых и природу, но он пытается навести порядок в хаосе, он моет посуду в строгой последовательности и вырезает из газет скидочные купоны. Совершенно непонятно, как Анна в магазине покупает что попало, не сравнивая цены и не думая о скидках. Совершенно непонятно, как вырваться из замкнутого круга их жизней.

Это Хеннинг, отец Хокана. Он предпочитает База Олдрина Нилу Армстронгу, очень чисто вытирает стол после еды и пишет письма в редакции газет. Когда его бросила жена, он вырвал из земли весь ее сад. Она так долго подбирала растения, сажала их в негостеприимную почву, где хорошо растет один лишь чертополох. Карликовая роза, орех, форзиция и азалия, смородина и крыжовник... Его жена посадила прекрасный сад. Но потом она ушла, и он вырвал каждое растение и сжег. Осталось лишь голая земля. Хеннинг старательно ухаживает за ней, за своей голой землей, регулярно пропалывает сорняки, например. Его земля, что хочет, то и делает, верно?

Это мама Анны, но не надо о ней беспокоиться, это совершенно излишнее, не надо, правда, даже не думайте о ней, в конце концов она тут вовсе не главный герой, а так, для колорита, для отражения правды жизни, поскольку в реальности постоянно натыкаешься на таких, как мама Анны и Пии, которые могли бы побольше думать о своей бедной матери, они-то не читатели, а родные люди, дети, кровиночки, но она не жалуется, нет-нет, совсем не жалуется, она не такая, кто жалуется, и беспокоиться о ней совершенно не надо. Хотя у нее и мигрень. Да и никто не становится моложе, годы идут, а Анна и Пия совсем не уделяют ей внимания. Хорошо, что она воспитана так, чтобы никогда не жаловаться.

Это книга Юнаса Гарделя. Невозможно рассказать про что она. О жизни, как всегда. О нас. О совсем других людях. Способ увидеть себя, глядя на других. Способ забыть о себе, глядя на других.

"А пока, поскольку Пия чрезвычайно хорошо воспитана, она продолжает сидеть, вежливо улыбаться, разговаривать, разговаривать и молить Бога, чтобы ее собеседник как можно скорее сдох".

"От такой тоски люди зажигают звезды".

А завтра было хуже...

"Прогноз на завтра", Анатолий Гладилин

В этой повести есть все, чего полагается ожидать от советской прозы 60-х годов (хоть и написана она уже в 1972-м): есть романтика дальних странствий (по Советскому Союзу, конечно же, но тогда и по его бескрайним просторам можно было настранстововать так, что мало не казалось) – причем странствий в обстоятельствах трудностей и лишений (обычно для этих обстоятельств идеально подходил Крайний Север, и только разве что у Аксенова герои один раз испытывали трудности в Прибалтике, но Севера и у него было в разы больше). Есть научная работа (обязательное условие) с производственными проблемами и проблемами личностного роста (хотя тогда термина такого еще не придумали), которые успешно, хоть и с непременным трудом преодолеваются. Есть любовная линия (вот тут имеется несколько нетипичный для советской прозы момент, о котором не стоит спойлерить). То есть, атмосфера, которой в реальной жизни, может, почти никто и не дышал полной грудью, но дышать хотели все: и физики, и лирики, и суровые геологи, и узкобрючные стиляги... в общем, все, кто читал книги. Правда, именно эту книгу прочитать довелось тогда далеко не всем: вероятно, по причине легчайшей, еле приметной своевольной свободолюбивости повесть в СССР не напечатали, а напечатали впервые уже в заграничном издательстве “Посев” спустя несколько лет после того, как автор эмигрировал туда, где книги не запрещали. А в конце 70-х в той стране, где жили герои книги, за ее чтение еще вполне могли насильственно поместить читателя в обстоятельства трудностей и лишений.

Не была тогда жизнь физиков-лириков в точности такой, какова она в этой и в сотнях других книжек сочинена-описана. Жизнь не была, а настроение было: ненатужного, искреннего энтузиазма – к работе, к умственной жизни и жизни личной; был интерес и были надежды... Ну, сдохло, сдулось, задавилось и пропало все потом, а литература-то – осталась.

Дуб годится на паркет

Наш ослепительный (как обычно, впрочем) литературный концерт

В это последнее воскресенье апреля (месяца, который был, мне кажется, не особо жесток к нам, см. уместную поэзию —

— по этому поводу) нет ничего лучше как немного поговорить о литературной сказке. Наш маленький дивертисмент начинается с русской классики:

Перенесемся ненадолго в несколько иное Лукоморье: вся пластинка этого ирландского коллектива основа на кельтской мифологии и посвящена собственно судьбоносному угону быка, наслаждайтесь:

Сказочные персонажи возникают в песнях ХХ века не раз и не два — видать, велика тоска по Лукоморью. Вот дама Шёрли Бэсси спела песню Руфуса Уэйнрайта о жилищном вопросе — и в ней не обошлось без Золушки, конечно (как и некоторых других барышень):

Золушка вообще один из любимых песенных персонажей — в одной из любимых песен:

Но не только преданья старины глубокой (tm) вдохновляют — «13½ жизней Капитана Синего Медведя» Вальтера Мёрса превратились в прекрасный, как это раньше называли, диско-спектакль:

А иногда бывает так, что сказки сплетаются в причудливый узор. Взять, к примеру, группу «Мордор», поющую песенку группы «Потерянный рай»:

Мы плавно перетекли тем самым к чудесам литературного нейминга, и вот вам не самый очевидный пример: «Эсбен и ведьма» — датская народная сказка:

Группа «Серебряный трон» назвалась в честь четверного романа К. С. Льюиса из «Хроник Нарнии»:

Еще одна чудесная перекличка — название валлийского коллектива «Палки Пуха», в честь игры из романа Алана Милна (там, если помните, их с моста надо было кидать). Песенка тоже как бы доносится до нас из Тысячеакрового леса:

Без Льюиса Кэрролла, конечно, не обошлось — вот вполне забытый психоделический коллектив, впоследствии разделившийся почкованием на «Группу Стива Миллера» и «Странствие», смело взял себе названием имя, пожалуй, самого психоделического персонажа из дилогии об Алисе: «Злопастный Брандашмыг».

Ну и раз уж у нас, так вышло, год Шекспира (хотя у нас, к примеру, таков каждый год, noblesse oblige), помянем еще пару упоминаний: группа с незамысловатым названием «Офелии» (мн. ч., не дательный падеж… гм, скорее уж датский) поет песню о кролике. Каком — догадайтесь сами:

Сочиняя «Гамлета», Шекспир вряд ли думал, что его пьесы разойдутся на цитаты (хотя мог на это надеяться, конечно, ибо работал в театре). Но уж точно не знал, какие именно пойдут в народ. «Этот бренный шум» (по версии М. Лозинского) был увековечен не раз и не два, в частности — в историческом скетче «Монти Питонов» о дохлом попугае. Откуда оборот и был потырен одноименной группой:

Еще один коллектив с шекспировско-сказочным называнием — проект «Оберон». Сегодня они у нас в программе с песней о фениксе:

Раз уж у нас речь зашла о Шекспире и Руфусе Уэйнрайте, вот они оба, дуэтом — с 20-м сонетом:

Ну и по сложившейся традиции наш концерт мы заканчиваем манифестуальным гимном книгам, писателям и литературе. Признайтесь, этой песни вы ждали давно — и у нас она сегодня будет с неожиданными бонусами:

На этом пока все, увидимся через месяц. Всегда ваши, литературные песни.

Бинчи, Бёргин и Бест

"Лучшее из Майлза", продолжение абсурдобанкета

Поскольку я на финишной прямой в своем несколькомесячном походе на "Лучшее из Майлза" и сейчас полностью персонаж моноидеи, в этом эфире буду развлекать вас переводом стишка из этой книги и послесловия к нему, не обессудьте. Считайте это очередным тизером к грядущей книге, ладно?

Из раздела "Ирландские и попутные дела", Флэнн О'Брайен, "Лучшее из Майлза"

Воспою этой песней
Трех ученых известных:
Бинчи, Бёргин и Бест[1].
Подобрали ключ к тайне
Языка кельтов давних
Бинчи, Бёргин и Бест.
Они глубже копали,
Чем старик Куно Майер,
Разожгли ярко пламя,
Взяли Циммера[2] знамя
Бинчи, Бёргин и Бест.

Забирались в чащобы,
Написать в Цайтшрифт[3] чтобы,
Бинчи, Бёргин и Бест.
Трехголовый колосс
Одолел кучу глосс,
Бинчи, Бёргин и Бест.
Хороши поясненья
к допотопным склоненьям
и точны исправленья —
вот удовлетворенье,
Бинчи, Бёргин и Бест.

Впали в гнев и в печали
От Марстрандера Чарли[4]
Бинчи, Бёргин и Бест,
Движутся как по рельсам
Все втроем вслед за Цейсом[5],
Бинчи, Бёргин и Бест.
Через Тан[6] да стремглав
За владычицей Мадб,
В «Кто найдет первым Леди»
Поиграли с О’Грэди[7]
Бинчи, Бёргин и Бест.

Пели хором так славно
В Институте (заглавном)
Бинчи, Бёргин и Бест,
Первый, следом второй
Отошли на покой,
Бинчи, Бёргин и Бест.
Третий вложит старанья,
Чтоб добиться блистанья
Парадигмы былой
Любою ценой,
Бинчи, Бёргин и Бест.

Словом, форте кон брио[8]
И гип-гип в адрес трио,
Бинчи, Бёргин и Бест.
Ну-ка, други Покорны[9],
«Гран Марнье» тяпнем вольно —
Ура, Бинчи, Бёргин и Бест.
Их недаром мы ценим,
Ум и тыщу умений,
Всё в них сильно и смело,
Их отец — Миль Гаэлов[10],
Бинчи, Бёргин и Бест.

Воспроизведение целиком или частично запрещено. Все права защищены.
Не экспортировать в Великобританию или Северную Ирландию без акциза.О любом, замеченном за выносом песка с прибрежной полосы, будет составлено скверное мнение.

[1] Дэниел Энтони Бинчи (1899–1989) — ирландский ученый, специалист по ирландской филологии, лингвистике и древнеирландскому праву; Осборн Джозеф Бёргин (1873–1950) — ирландский филолог, специалист по истории ирландского языка и средневековой ирландской литературе; Ричард Ирвин Бест (1872–1959) — ирландский ученый-кельтолог.

[2] Генрих Фридрих Циммер (1851–1910) — немецкий кельтолог и индолог.

[3] Журнал (нем.).

[4] Карл Йохан Свердруп Марстрандер (1883–1965) — норвежский лингвист, исследователь ирландского языка.

[5] Иоганн Каспар Цейс (1806–1856) — немецкий историк и филолог, основоположник кельтологии.

[6] «The Táin» («Угон быка из Куальнге», пер. А. Смирнова, «Похищение быка из Куальнге», пер. С. Шкунаева) — центральная сага Уладского цикла, одного из четырех больших, в которых сохранилась ирландская мифология.

[7] Стэндиш Джеймс О’Грэди (1846–1928) — ирландский писатель, журналист, историк; сыграл ключевую роль в Кельтском возрождении, опубликовав сборник ирландских мифов («История Ирландии: героический период», 1878); считал, что с гэльской традицией могут сравниться только мифы Гомеровой Греции.

[8] Громко, с огоньком (ит.).

[9] Юлиус По́корный (1887–1970) — австрийский лингвист, специалист по кельтским языкам и сравнительно-историческому языкознанию.

[10] Миль Испанский — персонаж мифов о происхождении ирландцев (их мифический предок); сыновьями Миля именуются ирландские гаэлы (гэлы).