Квантовая история мира

"История мира в 10 1/2 главах", Джулиан Барнс

На первый взгляд "История мира" выглядит как десяток разрозненных историй под одной обложкой, но считается романом, и не просто так. Не говорю, что здесь при ближайшем рассмотрении даже можно обнаружить героев, которые появляются или упоминаются в каждой части отдельно — наверное, я не буду открывать, кто именно, чтобы не испортить читателю удовольствие обнаружить их самостоятельно. Это "роман" об истории мира — своеобразный роман о своеобразной истории мира. Эта история мира лишена линейной хронологии, достоверных критериев реального и выдуманного, она складывается сразу во всех направлениях одновременно, поэтому персонажи и декорации могут быть любыми. Но некоторые элементы повторяются. Барнс берет древнейшие истории — о человеке и бескрайнем море и о жертвоприношении, рассказанные тысячу раз всевозможными способами, разлагает их на составляющие и собирает заново. Иона во чреве кита, Потоп, Ной, "Титаник", плот "Медуза", картина "Сцена кораблекрушения", суд, Бог, каннибализм... Насколько мелко можно раздробить фрагменты человеческого Повествования, насколько хаотично раскидать, чтобы убедиться, что они все равно продолжают рассказывать? Барнс анализирует историю до точки отсутствия какого-либо смысла — как с той девушкой, которая пустилась путешествовать на лодке, испугавшись атомной войны, и покончила с реальностью — но человек, с его склонностью находить паттерны, закрывает глаза на предъявленную бессмысленность, берет оставшиеся разрозненные детали и снова складывает в узор. Это история мира для квантов, которые случайно перемещаются в бескрайнем пространстве, в измерениях, которые попеременно и одновременно существуют и не существуют, и самое поразительное в них то, что ими продолжает рассказываться История.

О пользе водных процедур

"Купание голышом", Карл Хайасен

Не новый (но и не слишком старый) роман флоридского регионального (это тамошний аналог русских «писатеолей-деревенщиков», только лучше и гораздо смешней) юмориста Карла Хайасена «Купание голышом» не открывает новых территорий: действие происходит в любимом автором штате, а фон составляет опять же любимая благородная тема — охрана флоридских Болот от хищнического истребления всего живого. И сюжет, в общем-то предсказуем, и герои принадлежат к числу излюбленных автором типажам.

Интрига завязывается, когда биолог Чаз Перроне сбрасывает с борта круизного теплохода свою жену. Но Джои, вопреки надеждам супруга, не тонет, а выплывает, уцепившись ногтями за тюк контрабандной марихуаны, и спасает ее отшельник Мик Странахан, человек, что называется, сложной и интересной судьбы. И вот убиенная жена и ее добровольный помощник решают: а) выяснить, зачем Чазу захотелось прикончить супругу, и б) сделать так, чтобы этому подонку (а он несомненно подонок, хоть и наделенный исключительными сексуальными способностями) белый свет показался с копеечку — т.е. чтобы у него бесповоротно поехала крыша. С такой благородной целью они пускаются в целую череду веселых приключений, осложняющихся вмешательством факторов риска: чудаковатым детективом, расследующим предполагаемое убийство (ибо Чаз утверждает, что супруга покончила с собой в подпитии, начитавшись «Госпожи Бовари») и держащим у себя дома парочку не очень ручных питонов, мерзопакостным агропромышленником, отравляющим Болота химическими удобрениями (как выясняется по ходу романа, на него работает продажный биолог Чаз, скрывая истинные уровни загрязнения, — именно боязнь разоблачения его махинаций женой и послужила причиной убийства), его наемным убийцей, приставленным якобы охранять биолога (еще один любимый Хайасеном тип: тупой дикарь с золотым сердцем, коллекционирующий придорожные кресты, поставленные жертвам автотранспортных происшествий) и прочими занимательными персонажами. Натурально, происходит трудная, но остроумная любовь двух главных положительных героев, а все негодяи встречают свой жуткий конец. А в конце появляется знакомый по «Дрянь-погоде» персонаж: сбрендивший бывший губернатор Флориды, одноглазый отшельник, выступающий этаким добрым духом-защитником природы с нетрадиционными методами воздействия на подонков.

Предсказуемость — в данном случае основное достоинство Хайасена: книги его ровны, остроумны и читаются взахлеб: в довольно типовых сюжетах бездна изящных вывертов, диалоги смешны и афористичны. Ну и потом, много вы читали о Флориде? То-то же.

К возведению очередного памятника Иосифу Сталину

"Из забытой русской поэзии ХХ века"

На днях читал старый журнал «Континент» и в статье «Из забытой русской поэзии ХХ века» встретил имя, которого не знал.

Вильгельм Зоргенфрей – печатался в сборниках символистов, дружил с Блоком, был авторитетным переводчиком, издал единственную книжку стихов «Страстная суббота» (1922). Вот его стихотворение «Над Невой», 1920 года:

Поздней ночью над Невой
В полосе сторожевой
Взвыла злобная сирена,
Вспыхнул сноп ацетилена.

Снова тишь и снова мгла.
Вьюга площадь замела.

Крест вздымая над колонной,
Смотрит ангел окрыленный
На забытые дворцы,
На разбитые торцы.

Стужа крепнет. Ветер злится.
Подо льдом вода струится.

Надо льдом костры горят,
Караул идет в наряд.
Провода вверху гудят:
Славен город Петроград!

В нише темного дворца
Вырос призрак мертвеца,
И погибшая столица
В очи призраку глядится.

А над камнем, у костра,
Тень последнего Петра —
Взоры прячет, содрогаясь,
Горько плачет, отрекаясь.

Ноют жалобно гудки.
Ветер свищет вдоль реки.

Сумрак тает. Рассветает.
Пар встает от желтых льдин,
Желтый свет в окне мелькает.
Гражданина окликает
Гражданин:

— Что сегодня, гражданин,
На обед?
Прикреплялись, гражданин,
Или нет?

— Я сегодня, гражданин,
Плохо спал!
Душу я на керосин
Обменял.

От залива налетает резвый шквал,
Торопливо наметает снежный вал
Чтобы глуше еще было и темней,
Чтобы души не щемило у теней.

В этой статье в журнале «Континент» упоминаются Анна Радлова (второй ее муж покончил с собой, ожидая ареста, а она и ее первый муж были арестованы в 1945 году; умерла она в 1949-м, в лагере, от инсульта), Зоргенфрей (арестован и расстрелян в 1938 году), Сергей Нельдихен (арестован «превентивно», погиб в лагере около 1942 года, точных даты и места гибели неизвестно), Николай Олейников (расстрелян в 1937 году) и Сергей Заяицкий – единственный, кто умер «своей смертью», от болезни (туберкулез, 1930-й).

Последнее (уже довольно значительно время) я часто встречаю в Сети новости о том, что где-то на просторах необъятной России установили очередной памятник Иосифу Сталину. И не могу об этом не думать.

Умение слышать сердцем

"Сказки", Вениамин Каверин

По-честному, мне кажется, что быть хорошим человеком я изрядно научилась у этой книжки.

Вот, например, рассказ "Песочные часы".

Жила-была девочка Таня и она любила смотреться в зеркало. И жил-был мальчик Петька, которому все говорили, что он трус, и это правда, зато он был умный. И был там воспитатель Борода, потому что у него была огромная чёрная борода.

И заметил Петька, что воспитатель каждое утро очень добрый, а вечером очень злой. И однажды Петька захотел подсмотреть, какой Борода во сне, и они с Таней глянули в балконное окно (Таня ещё посмотрела в зеркало), а Борода стоит на голове! Пока они шептались, что это с ним, окно распахнулось и они упали в комнату!

И Борода рассказал им, что когда он был маленький, он был очень злой, неаккуратный и безответственный. К его маме в гости пришла старушка, чистенькая и опрятная, а он показал ей язык, стащил её палочку и платочек и стал над ней издеваться. И старушка, которая оказалось Феей Вежливости и Точности, превратила его в песочные часы. И теперь он всю ночь должен стоять на голове.

Петька и Таня ему посочувствовали (Таня посмотрела в зеркальце, чтобы узнать, как она выглядит сочувствующей) и решили разыскать фею и попросить превратить воспитателя обратно в человека. Впрочем, Петька струсил, и Таня пошла одна. Она вежливо поклонилась фее (посмотрев в зеркальце, как это у неё получилось) и попросила расколдовать Бороду. Фея согласилась, если Таня не будет смотреться в зеркало ровно год и день. И Таня тоже согласилась, потому что это же легче, чем взрослому человеку с большой бородой стоять всю ночь вверх ногами. Тем более Петька согласился быть "её зеркалом", говорил ей, когда у неё пачкалось лицо или растрёпывались косы.

И вот однажды Таня должна была выступать в Дворце Пионеров с танцем. В зале, полным зеркал...

Или вот, например, рассказ "Много хороших людей и один завистник".

Эта история началась с того, как Таниному папе врач сказал, что спасти его больное сердце может только чудо, и Таня отправилась его добывать...

И закончилась тем, что в городе люди стали внезапно находить свои давным-давно потерянные золотые, серебряные и даже медные, (если они были начищены до блеска) вещи. Это сороки вернули людям свои драгоценности.

Или вот, например, рассказ "О Мите и Маше, о весёлом трубочисте и Мастере Золотые Руки".

Понимаете, у Кощея Бессмертного умерла дочка. И он отправил свою тысячу братьев искать во всём мире точно такую же девочку, с длинными косами, маленьким носом и большими глазами. И один из братьев нашёл девочку Машу, которая сидела в парке и рисовала. Трава у неё получалась синяя, небо — зелёное, а солнце — красное. И всё же это были настоящая трава, настоящее солнце и настоящее небо. И кощеев брат её похитил. А Машин брат Митька пошёл её искать.

Или вот, например, рассказ "Лёгкие шаги".

Шёл наш приятель Петька по улице какой-то дикой зимой и увидел девочку в воздушном платье и бантах.

"Хрю-хрю" — сказал ей Петька. И добавил:

-- А пальто где? В школе забыла?
-- Извините, -- сказала девочка и присела. -- Я еще не знаю, что такое "пальто".
Она, конечно, шутила. Любила же Петькина тетка говорить: "Я не знаю, что такое насморк".
-- А где ты живешь?
-- Нигде.
-- А конкретно?
-- Извините, -- сказала девочка. -- Я еще не знаю, что такое "конкретно".
-- Между тем пора бы и знать, -- рассудительно заметил Петька. -- Тебе сколько лет?
-- Второй день.
Петька засмеялся. Девочка была беленькая, а ресницы -черные, и каждый раз, когда она взмахивала ими, у Петьки -- ух! -- куда-то с размаху ухало сердце.
-- Теперь я вас хочу спросить, -- сказала девочка. -Скажите, пожалуйста, что это за штука?
Она показала на луну.
-- Тоже не знаешь?
-- Нет.
-- Эта штука называется "луна", -- сказал Петька. -- Ты, случайно, с нее не свалилась?

В общем, девочка рассказала, что парни слепили во дворе снежную бабу, а мимо шёл старик с бородой, проворчал, что и так довольно бабья, и стал её пере-леп-ли-вать.

И стала Снегурочка жить-не-тужить, пока вдруг не пропала. А меж тем, близилась весна...

Или вот, например, рассказ "Летающий мальчик".

Тут вы узнаете, чем отличается трус от "Воробья с Сердцем Льва", и как взлететь, и почему нельзя думать о чудесах невежливо, и как управляться с маяком, и как укротить ветер, и как может быть "вылет возможен, но невозможен".

Или вот, например, рассказ "Немухинские музыканты".

Жила-была Варвара Андреевна, которая преподавала в Танькиной музыкальной школе. И все её любили, кроме директора школы.

И однажды Таня зашла к Варваре Андреевне, когда она дирижировала. Перед ней сидели попугаи-неразлучники, Розовый Пудель держал в зубах белый мяч, на стуле висел потёртый фрак, а рядом лежала кремовая шляпа. К спинке кровати был приколот жёлтый плакат, к стены стоял огнетушитель и в окно заглядывал краешек неба.

Варвара Андреевна была феей Музыки, у неё был сверх-абсолютный слух. Она слышала даже цвета.

К сожалению, (и немножко к счастью) то, как фея музыки рассказывала Тане о своём даре, подслушала Зинка Милёнушкина своим огромным ухом. И наябедничала директору, который Варвару Андреевну не любил. И решил организовать концерт феи Музыки. Ясно же, что зрители ничего не услышат и будут над ней издеваться.

И Таня с Петькой снова ринулись разруливать ситуацию...

П.С. А иллюстрировал книжку Алфеевский. Сами понимаете.

Больно читать

"Сивцев Вражек", Михаил Осоргин

Писатель Осоргин был выслан из России в 1922 году на “философском пароходе”, о чем впоследствии он написал: “В общем с нами поступили относительно вежливо, могло быть хуже. Лев Троцкий в интервью с иностранным корреспондентом выразился так: «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно»”. Конечно, могло быть хуже – Осоргина к тому времени уже один раз едва не расстреляли (и даже повод какой-то нашли, да только Нансен вмешался), а останься он в России – расстреляли бы со второй попытки непременно; за то, что он был эсером, масоном, писателем, просто интеллигентом, не сочувствующим власти... Но вот – не расстреляли, и в 1928 году в Париже вышел его роман “Сивцев Вражек” – о том, как уютная семья старого профессора-орнитолога переживает в своем околоарбатском особнячке послереволюционные годы голода, холода, засилья хамов и разрушения обычного, патриархального человеческого счастья. Читать это очень, очень тяжело – поскольку нормальному читателю становится больно почти сразу же, и эта боль никак не затихает до конца романа. Боль – не злая, не острая, а очень печальная и хронически-безнадежная. У русско-парижского читателя 1928 года, может, и была какая-то надежда (да и сам Осоргин, кстати, аж до 1937 года не отказывался от советского гражданства), а вот читатель сегодняшний, знающий, насколько все страшнее потом стало, волей-неволей усугубляет своим знанием и без того глубокую грусть этой доброй, сентиментальной и, увы, во многом непридуманной книжки.

“Почему и за что приходится жить в такие дни? Долго ли будет так? Ведь было же иначе!” – говорит себе героиня романа. И спустя почти сто лет ни ей, ни себе мы не можем сказать ничего воодушевляющего.

Пятиминутка истории перевода "Мастера и Маргариты" на английский

К 125-летию Михаила Афанасьевича

"Мастера и Маргариту" дарили англоязычному читателю не раз и не два — вот неполный список переводов:

1967 г., Мирры Гинзберг, "Гроув Пресс"
1967 г., Майкла Гленни, "Харпер и Роу" и "Харвилл Пресс"
1993 г., Даэны Бёргин и Кэтрин Тьернан О'Коннор, "Ардис Паблишинг"
1997 г., Ричарда Пэвиэра и Ларисы Волохонской, "Пенгуин Букс"
2006 г., Майкла Карпелсона, "Лулу Пабликейшнз"
2008 г., Хью Элпина, "Уануорлд Пабликейшнз"

Редакция "Голоса Омара", впрочем, никаких кровавых мордобоев между поклонниками того или иного перевода на просторах интернета не заметила — в отличие от русскоязычного сегмента, где существует понятие "канонического" и "неканонического" перевода, применяемое не к Священному писанию. Однако интересных разговоров о сопоставлении переводов это не отменяет, и мы решили процитировать фрагмент такого сравнения, опубликованного в 2013 г. в читательской сети "Гудридз". Обсуждаемый фрагмент в оригинале, напомним, выглядит так:

Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, – никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея.

Цитата из рассуждения читателя, поклонника романа "Мастер и Маргарита", писателя Нэйта Дорра (пер. этого фрагмента с англ. наш):
1. Начнем с перевода Мирры Гинзберг. Мне полюбились ее переводы рассказов Замятина, и я взялся познакомиться с ее переводом Булкагова. Впрочем, он сделан раньше того, который я читал первым, и основан на урезанном цензурой тексте романа. Хм-м. Как бы то ни было, вот абзац этого перевода, из самого начала, — замечательный:

Oh, yes, we must take note of the first strange thing about that dreadful May evening. Not a soul was to be seen around--not only at the stall, but anywhere along the entire avenue, running parallel to Malaya Bronnaya. At that hour, when it no longer seemed possible to breathe, when the sun was tumbling in a dry haze somewhere behind Sadovoye Circle, leaving Moscow scorched and gasping, nobody came to cool off under the lindens, to sit down on a bench. The avenue was deserted.

2. Теперь — Ричард Пэвиэр, это один из последних переводов, самый популярный теперь. Тот же абзац, всё неплохо:

Ah, yes, note must be made of the first oddity of this dreadful May evening. There was not a single person to be seen, not only at the stand, but also along the whole walk parallel to Malaya Bronnaya Street. At that hour when it seemed no longer possible to breathe, when the sun, having scorched Moscow, was collapsing in a dry haze somewhere beyond Sadovoye Ring, no one came under the lindens, no one sat on a bench, the walk was empty.

3. Еще один сравнительно новый перевод, Майкла Карпелсона, не лучший:

By the way, it is worthwhile to note the first strange thing about that horrible May afternoon. Not a single human was to be found in the vicinity of the booth or, indeed, in the entire alley that ran parallel to Malaya Bronnaya Street. At an hour when it seemed almost impossible to breath, when the sun, scorching Moscow, was plunging into the dry haze somewhere beyond Sadovoye Ring Road, no one sought shelter in the shade of the lindens, no one sat down on the benches. Empty was the alley.

4. А вот и перевод Майкла Гленни, давнишний. Ох уж этот Майкл Гленни...

The was an oddness about that terrible day in May that is worth recording: not only at the kiosk but along the whole avenue running parallel to Malaya Bronnaya Street there was not a person to be seen. It was the hour of the day when people feel too exhausted to breath, when Moscow glows in a dry haze as the sun disappears behind the Sadovaya Boulevard--yet no one had come out for a walk under the limes, no one was sitting on a bench, the avenue was empty.

Limes?* И да, вот еще что: далее на киоске с напитками значится "Пиво и воды"; первый и второй переводчики пишут "Пиво и прохладительные напитки", Гленни — "Пиво и минералки". Ну его, Гленни.

Далее герои заказывают напитки. У Гинзберг они просят "Нарзан", о котором я вычитал следующее:
Знаменитая на всю Россию минеральная вода. Добывается на Северном Кавказе, в санаторно-курортном городе Кисловодске. Само слово нерусского происхождения, означает "кислая вода", откуда и название города. Кисловодск — приятный спокойный город, "Нарзан" там разливают бесплатно.

Интересная и очень точная деталь. Пэвиэр же заменяет название на "зельтерскую", а Гленни, хоть вроде и понимает, что в киоске торгуют минералкой, выдает вдруг "лимонад". Ну его, Гленни.

5. Добыл я и пятый перевод, Дайэны Бёргин и Кэтрин О'Коннор:

And here it is worth noting the first strange thing about that terrible May evening. Absolutely no one was to be seen, not only by the refreshment stand, but all along the tree-lined path that ran parallel to Malaya Bronnaya Street. At a time when no one, it seemed, had the strength to breathe, when the sun had left Moscow scorched to a crisp and was collapsing in a dry haze somewhere behind Sadovoye Ring, no one came to walk out under the lindens, or to sit down on a bench, and the path was deserted.

Похоже, перевод "Мастера и Маргариты" — тема многочисленных дискуссий. Как я уже говорил, Гленни и Гинзберг работали с оригиналом, подвергнутым цензуре, а Пэвиэр и Бёргин/О'Коннор — с позднейшим текстом, изданным в постсоветское время. На "Амазоне" одни читатели отвергают перевод Гленни и голосуют за Гинзберг, другие — за Бёргин/О'Коннор. В одном подробном читательском сравнении четырех переводов версию Гинзберг называют самой удобочитаемой и самой точной по нюансировке авторского тона и юмора, а это важно. В том же сравнении сообщается, что Пэвиэровский перевод, хоть и самый технически точный, не передает юмор вообще, и потому понятно, почему мне при первом чтении роман показался нисколько не смешным. Ясное дело, этот читатель на дух не выносит Гленни. Бедолага Гленни. И все-таки ну его.

_______________________________________

*"Липа" по-англ. именуется и lime, и linden — первое наименование чаще встречается в британском английском.

Иллюстрация к этому эфиру: Ален Макдоналд, "Мастер и Маргарита".

С автором и без

"Пальто и собака", Дмитрий Воденников / "Рассказы и пьесы", Флэнн О'Брайен

Вместо вводного слова будет (не очень точная) метафора:
Вещание Воденникова — большая многокомнатная квартира, в которой, насколько нам видно, открыты двери всех комнат и всех шкафов, хозяин стоит нагой. Предметы вокруг него, как и положено предметам, говорят о хозяине лишь то, что мы можем сказать о себе самих.

Вещание О'Брайена — большая многокомнатная квартира, в которой, насколько нам видно, открыто то-сё (по непонятному нам принципу), предметы вопят на все голоса и всё сплошь обо всем на свете, кроме хозяина, а его самого искать совершенно без толку.

Первым делом вот что: праздничная всклокоченная книга Дмитрия Воденникова "Пальто и собака" — материальное свидетельство парадокса: тактика (и стратегия) добровольного открытия всех своих дверей и снятия с себя всех одежд делает человека неуязвимым — и бесконечно расширяет границы его недосягаемого персонального мира. Давно читающие Воденникова-поэта и публициста знают о его "пресловутой искренности", как он ее называет, и, в частности, за нею к Воденникову и ходят. За годы существования Фейсбука мы уже успели понять, ЖЖ по сравнению с ним — практически переписка, ведомая посредством почтовых дилижансов, по сравнению с диалогом в телеграммах, и последнее время Димины открытые двери — в Фейсбуке, их больше (и чаще), а неуязвимости и даже некой победной бескрайности у Воденникова прибавилось, как мне кажется. Поначалу, по давним его поэтическим сборникам и читкам, я за него немножко побаивалась: совершенно нагой человек стоит и говорит; но вскоре поняла, что сознательно и с усилием умалчивать или скрывать то-сё может быть гораздо рискованнее, чем вот так. И да, в конечном счете мало что действительно заслуживает драматического многозначительного молчания. Димин сборник стихов, газетно-журнальных заметок и ежедневных маленьких текстов формата ФБ-постов, украшенных говорящей графикой Тани Кноссен-Полищук, — отпечатанная на бумаге Димина неуязвимость, изложенная разными способами, но всегда с его задумчивым английским ехидством. Кстати сказать, я отлично представляю, как перевести Димин ФБ на английский без потери соли, сахара, перца и прочих кондиментов.

Вторым делом — о Флэнне О'Брайене, коротко. Сравниваю я его с Воденниковым строго в одном смысле: О'Брайен выбрал диаметрально противоположную стратегию — убрал себя из своих текстов нацело. Так вышло, что тексты Воденникова и О'Брайена на днях встретились у меня в голове, и совершенно незачем назначать ту или иную стратегию более... выигрышной? интересной? правильной?!

Пространство торжества надежды

Макс Фрай, «Я иду искать»

Я уже как-то докладывала здесь, зачем я хожу в пространство Фрая, и что оно такого делает с читателем — если тот, конечно, доверчив и беззащитен (каким следует, как говорится в этой книжке, быть в любви, но и в чтении иногда небессмысленно). «Надежда — глупое чувство» — кажется, самая известная цитата из этих текстов, но сами-то они всегда — всегда! — о торжестве надежды. Точнее, конечно, даже не так: о торжестве идеализма, о победе неукротимого, вдохновленного любовью желания, чтобы все сложилось правильно, — вне зависимости от того, какими окончательными и бесповоротными кажутся обстоятельства. Совершенно дурацкой готовности в случае нужды поставить на кон свою свою жизнь и совершить невозможное, чтобы переделать неотменимые законы мироздания, — и мироздание, несколько удивившись, с видимым удовольствием подчиняется. (А что, так можно было?..) В конечном итоге, всегда об отмене смерти как самого безнадежного из законов. Конечно, магия в нашем мире не работает. С поправкой на это, правила игры примерно те же. Если по ним играть, разумеется.

Есть такая техника — когда наклеиваешь по дому множество записок самому себе. Чтобы наткнуться взглядом в неожиданном месте и вспомнить, например, не повышать голос на своего ребенка. И в этой книге у меня был богатый улов таких записок, весь в эфире привести видится невозможным — но кое-что не удержусь.

*

Когда приходится выбирать между разными способами объяснить происходящее, я стараюсь руководствоваться принципом: правда — это то, что мне по душе. И вряд ли ошибаюсь чаще, чем те, кто делает наоборот.

*

Настоящее обучение это не только передача знаний, но и — возможно даже в первую очередь — опыт счастливого равноправного взаимодействия с другим существом, во всем тебя превосходящим, но одним своим присутствием поднимающим на эту недосягаемую высоту. И вовсе не из соображений благотворительности, а просто потому что разговаривать с равным гораздо эффективней, чем неразборчиво выкрикивать инструкции, свесившись вниз головой со своих алмазных небес. И проще, и интересней. И веселей.

*

«Притворись невозможным» — это просто такая веселая игра, в которую всякое стоящее дело любит играть с человеком, только и всего.

*

Собственно, любое дело при должном подходе — полной самозабвенной самоотдаче — становится магией. И открывает нас Миру. И изгоняет смерть.

О взрывном чувстве юмора и его непростой судьбе в России

"Клуб Везувий", Марк Гейтисс

Английский автор Марк Гейтисс (вот как на самом деле произносится его фамилия) — человек в Европе известный: сценарист и актер телевизионного шоу «Лига джентльменов», пишет также в «Гардиан», работает на радио и ТВ, один из самых видных геев Великобритании. Среди последних его работ — участие в телевизионном «Шёрлоке Хоумзе».

«Клуб Везувий» — его первый роман (вернее, как гласит подзаголовок, «фигня всякая») с перспективой к расширению и сериализации: к сему моменту вышло еще, если не ошибаюсь два, не то три продолжения. Подобно «безумному профессору», автор живет в секретной лаборатории Северного Лондона и каждый день принимает перорально семипроцентный раствор чая.

В Британии времен короля Эдуарда существует тайная сеть правительственных агентов (контрразведчиков и диверсантов), которые маскируются под людей света и полусвета и, как правило, работают художниками-портретистами. Главный герой — этакий «Джеймз Бонд» по имени Люцифер Бокс – живет по адресу Даунинг-стрит, 9 (напротив, мы понимаем, резиденции премьер-министра, оправдываясь тем, что «кто-то же должен там жить»), дает уроки рисования красивым дамочкам, по ходу их соблазняет, а параллельно выполняет ответственные задания правительства. Его босса, между прочим, зовут Джошуа Рейнольдз (в книге фигурируют и другие известные персонажи, вроде Обри Бердслея). И вот одно из заданий — разобраться, почему по всему миру вдруг ни с того ни с сего начинают пропадать виднейшие британские ученые-геологи. Далее следует весьма зубодробительный сюжет с погонями, висением над пропастями, разнообразными техническими изобретениями в духе «паро-панка», непременной любовно-романтической историей (страсти в клочья и крайний цинизм в отношениях, потому что все вовлеченные стороны — те или иные тайные агенты). И, естественно, в финале выясняется, что на Земле существует некий сверхсекретный «Клуб Везувий», в который объединились поклонники вулканов и планету намерены к чертовой бабушке взорвать, устроив одновременное извержение всего, что может извергаться. Люцифер Бокс, понятно, всех побеждает и его ждут новые приключения в других выпусках этого крайне занимательного и обаятельного пародийного комикса.

Книга сугубо жанровая, разгильдяйская и уморительная, что делает ее необходимым для нас чтением. Перестать хохотать в голос и хихикать под нос над ней тоже трудно. Русские издатели (как и в случае со многими прекрасными и смешными современными англичанами) щелкают клювом до сих пор и Гейтисса не издают.

Точка. Тире. Точка.

«Век иной и жизнь другая», Юлия Эйдельман

Начну с того, что эту книгу я еще не дочитал – как раз в процессе. Но мне так нравится, что, как говорится, не могу молчать. Итак, Юлия Мадора-Эйдельман – дочь комсомольцев 1920-х, литсекретарь Ильи Эренбурга, педагог и вдова Натана Эйдельмана – и ее воспоминания.

Положа руку на сердце, нет ничего более интересного, чем воспоминания. Потому что, как правильно говорит Ирина Врубель-Голубкина, автор прекрасной книги «Разговоры в зеркале», нет ничего интереснее человеческой истории, а уж у Юлии Эйдельман история головокружительная в буквальном смысле слова. Всю жизнь, с раннего детства, она встречает на своем пути интереснейших людей (среди них – и Илья Эренбург, и Давид Бурлюк, и Борис Слуцкий, и еще много кто), и о каждом пишет – тактично, с любовью и, даже если порой ее взгляд на того или иного человека критичен, эта критика неизменно уважительна. Она пишет честно, что думает - то и фиксирует на бумаге, но ни единого раза не сводит счетов - важная и ценная деталь. Есть только один сорт людей, которые недостойны уважения этой женщины – подлецы и стукачи, которых, к сожалению, в ее жизни тоже было не мало. Но больше она, конечно, пишет о людях порядочных, и это не только обладатели известных фамилий. Один из самых запоминающихся эпизодов (наряду с забавными зарисовками о тех же Бурлюке или Глазунове) – про учительницу литературы, которая, в день выхода постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», вошла в класс и перед тем, как заявить, что стихи Анны Ахматовой чужды любому советскому человеку, целый урок читала ошеломленным детям эти прекрасные строки.

Юлия Эйдельман очень много пишет о людях – естественно, большая часть книги посвящена Натану Эйдельману и его друзьям. Но она так же подробно («вдумчиво» - именно это слово здесь будет уместно) пишет и о жизни, о быте, о собственных переживаниях, разочарованиях и любовях. Порой ее книга читается как захватывающий роман, порой – как откровенный дневник (тем более, что есть здесь и отрывки из дневников самой Юлии, и из дневников Натана Эйдельмана), но все это – живое и захватывающее свидетельство жизни целого поколения, это живая история страны. Но, какими бы ни были трагическими события, описываемые в книге (а в жизни человека, рожденного в СССР в 1930 году, таких событий было более чем достаточно, Юлия Эйдельман в первой главе в буквальном смысле перечисляет то, что случилось в 1930-м, и список этот далеко не полон), эти воспоминания наполнены интересом к жизни и к людям, желанием жить.

Короче говоря, замечательно чтение. Которое, к том же, начинается так: «В детстве хотелось научиться морзянке, манила загадочность ее знаков, они казались интереснее и значительнее слов. Тире. Точка. Тире. Напоминает эпитафию. Даты, между ними черта – и в ней уместилась жизнь…»

Никакого счастья на самом деле нет, есть покой, воля и горячий чай. Крайнер

"Географ глобус пропил", Алексей Иванов

Моё глубочайшее убеждение, что про хорошую книгу нельзя пересказать "о чём" она.

Ну например о том, как приходит человек в школу работать географом. Предмет он свой не то чтобы идеально знает. Да и кто будет идеально знать всякие перечисления промышленностей. Вот и диктует Виктор Сергеевич абзацы из учебника, противостоит, насколько это возможно самым гнусным лодырям и педантичной административной Розе-Угрозе, не справляется с поддержанием дисциплины в классе, курит в окно, ставит оценки не проверяя контрольные, и ведёт некоторых учеников в поход.

И бесконечно любит родной край. Воздух. Простор. Историю скал. Реки. Движения катамарана. Обломки копий. Всех, кто тут жил. Всё, что тут случалось.

Или например о том, как живёт человек с дочкой Татой, которую очень любит. И женой, которая от него устала. Как позволяет жене быть счастливой с другими. Как видится с подругами, утешает, разговаривает, наставляет, провожает... Видится с другом, пьёт, катается с горок, ездит на шашлыки. Пытается сделать всех счастливыми. Слабо пытается. Признавая всеобщую волю и свободу.

Или например о том, как влюбляется человек. А его не любят. Или вот другой человек влюбляется, а его любят, а он сам берёт и от этой любви отказывается. И зачем. И почему.

И сиди вот и думай, правильно это или нет, и как было бы лучше. И есть ли хоть какое-то, ну какое-то хоть "лучше".

Или например о том... Да не знаю, честное слово. "О жизни, о любви и обо всём таком".

Но я, почти не дыша, с комом в горле, с мурашками на коже, чуть в депо не уехала, читаючи. Давно такого не было.

Возможно и никогда.

Короткое напоминание

"Красное вино победы", Евгений Носов

Евгений Носов попал на войну 19-летним, воевал в артиллерии и встретил победу, в общем-то, все еще мальчиком, выздоравливая после ранения в госпитале. Об этом дне он спустя годы и написал автобиографический скромный рассказ, который, как мне кажется, стоит сегодня отыскать (что несложно) и потратить полчаса на то, чтобы его прочитать. Он негромкий, не трагически-надрывный, он даже не особенно литературный (в смысле наличия каких-то особенных приемов и украшений), он почти не философский (внешне) – он просто о том, как пришел день победы к обитателям госпитальной палаты, людям обычным, негероическим, а просто раненным и покалеченным. Поскольку непафосной простоты нам нынче сильно не хватает (и в литературе, и в праздновании этого дня), то не хватает и верного понимания, что такое война и чем была победа для людей тогдашних; да и, наверное, что такое страдание – большое, обыденное, всеобщее – мы тоже не особенно можем понять. Я бы предложил попробовать.

Смерти недвусмысленно рекомендуют

Международному Дню Пинчона на Публике

...И теперь по комнатам, вытесняя застарелый ночной дым, алкоголь и пот, разрастается хрупкий адамово-смоковный аромат Завтрака: цветочный, вездесущий, удивительный, больше зимнего солнца, он берет верх не грубой едкостью либо количеством, но скорее витиеватой сложностью сплетенья молекул, у них с кудесником общая тайна, коей — хоть и нечасто Смерти столь недвусмысленно рекомендуют отъебаться, — повязан лабиринт живых генетических цепей, что сохраняет человеческое лицо десять или двадцать поколений… и то же самое структурное притязание запускает банановый дух военного утра виться, отвоевывать, побеждать.

— Томас Р. Пинчон, "Радуга тяготения" (1973), пер. Анастасии Грызуновой и Макса Немцова

Криптофотоконкурс "Додо", посвященный Дню Пинчона на Публике: ‪#‎PynchonInPyblic‬, ‪#‎DodoSpace‬.

Буря речи и Большая Америка

"Видения Коди", Джек Керуак (скоро и по-русски, ожидайте от "Азбуки")

В живой жизни такие люди, как Керуак, если считать его тождественным его текстам, меня одновременно бесят, восхищают и завораживают. "Видения Коди" — ниагара впечатлений Керуака от дружбы с Нилом Кэссэди, поразительным недолго пожившим ангелом-соучредителем битников, и, попутно, много от чего еще, прямо или косвенно к этой дружбе относившегося. Весь роман — папка занимательных, восторженных, задумчивых, дебильных, усталых, печальных и удолбанных подмалевков к легендарному "На дороге", в нескольких частях, очень не равных по темпу, плотности и структуре. Большущий кусок — подробнейшая и совершенно нечесаная расшифровка магнитофонных записей трёпа Керуака с Кэссэди в интересном психохимическом состоянии — обо всем на свете, но в особенности о музыке и о том, как устроены память и ее последующие пересказы. В остальных частях Керуак, со свойственной ему (хорошо темперированной, говорят) разнузданностью вываливает вперемешку эпизоды из биографии Кэссэди, Гинзберга, Берроуза и некоторых других, о себе самом тоже, понятно, не забывает, но, в отличие от "Сатори в Париже", "Одинокого странника" и др., все же сосредоточен не на своих приключениях.

Такое вот устройство этого романа — который сам Керуак назвал "развернутой характеристикой персонажа" — придает чтению радикальную неравномерность и ощущение как от луна-парка. Керуак, как мало кто — во всяком случае, в его время и до этого — позволяет себе смелость и (хорошо продуманное) элегантное разгильдяйство появляться перед читателем заспанным, лохматым и в одних трусах: он не дозирует словотворчество, спонтанное письмо — штука одновременно контролируемая и... спонтанная, простите за рекурсию, разговорная человеческая речь на самом деле страшно захламленная, непоследовательная, не всякий раз смыслогенерирующая, на письме раздражающая — но, да, живая донельзя. Саму жизнь же Керуак рефлексирует очень по-своему, как обычно для его текстов: он не отстраняется от нее, не вылезает из воды, не рационализирует, не извлекает прок для дальнейшего. Его рефлексии — вспоминание ощущений и чувств и назначение им разнообразных предельных оценок. Всем этим джазом — а роман, конечно, получился чисто джазовая оратория — Керуак добивается во мне-читателе большого и сильного ощущения, тоже акынического, а не абстрактно-рефлективного: о людях как о расе, об обормотах, о детстве, о холоде, голоде, грязи и недосыпе, об иррациональных порывах и том, как они обустраивают жизнь людей, к ним склонных, о доме, о родителях, о друзьях, о дороге. Керуак — лекарство от духоты и тесноты, какие иногда случаются в городских буднях, волшебный пистон безалаберности и позволения себе быть.