Любовь людей к своему богу

«Мы так любим Гленду», Хулио Кортасар

Если и есть в мировой литературе точный и лаконичный рассказ природе любви людей к своему богу, то это «Мы так любим Гленду». Из случайных людей, необъяснимым для них самих образом, складывается «кружок» — не почитателей актрисы, нет. А только тех, кто любит ее, и это важнейшая точка невозвращения. Герои Кортасара — люди, удивительно ясно отдающие себе отчет в своих желаниях, они не скрываются от самих себя, они не боятся смотреть в глаза тому, что растет в их сердце, они не меряют себя общественной меркой. Они ни на миг не сомневаются в своем праве быть и чувствовать так, как чувствуют именно они. Они шагают за своими желаниями — и не рефлексируют, как это выглядит чужими глазами, им нет дела до социальной приемлемости. Это, в частности, позволяет им отыскать друг друга среди тех, кто просто восхищается Глендой. Они — другое дело. Они любят ее.

Клан, карасс, который спонтанно образуется вокруг Гленды, чем больше сплачивается, тем сильнее ощущает свое право на своего бога. Они отдают себе отчет в том, что она всего лишь человек, неидеальный и способный на ошибки, и в этом смысле Гленда им неинтересна. Но им — им видно ее божественный потенциал, поэтому они обязаны сделать из нее тот идеал, коим она уже и так является в их сердцах. Очистить ее сияющий образ от искажений и затемнений. Эта работа делает их самих богами. Именно этого они и искали. Они наконец сотворяют нечто большее, нежели они сами. И в конце остается только одно — подарить ей окончательное совершенство, которое уже никто не сможет испортить, даже сама Гленда.

Пророки в наших палестинах

"Ролевые модели", Джон Уотерс

Нельзя ли потише? Я здесь пытаюсь гладить!
— Божественная в «Лаке для волос»

Да, нельзя ли потише? Мы здесь пытаемся говорить о культурных героях, культовых фигурах и ролевых моделях. Ну и вы, пророки, заходите.

Путь русского паломника к истокам творчества Джона Уотерса достаточно типичен. В поздне- и постсоветском видеопрокате самыми доступными, понятно, были фильмы «мейнстримного» периода Уотерса — «Полиэстер» (1981), «Лак для волос» (1988) и «Плакса» (1990), чуть позже к ним добавилась «Мамочка-убийца»(1994). Это была тетралогия восхитительных визуальных поп-леденцов с довольно ядовитым привкусом. Она работала безотказно и радовала всех без исключения. Затем настал черед более ранней классики — изумительной «Дрянной трилогии»: «Розовых фламинго» (1972), «Женских неприятностей» (1974) и «Отчаянного житья» (1977). Они уже нравились далеко не всем «насмотренным» киноманам. Чтобы полюбить эти киноработы, требовалось… да, некоторое усилие. Но если обряд инициации преодолевался успешно, адепт научался с немалой и чистой радостью воспринимать и то, что не нравилось практически никому, — экзотику вроде «Мондо Дряно» (1969) или «Множественных маньяков» (1970). Фильмы последних лет — «Писюн» (1998), «Сесил Б. Девинутый» (2000) и «Стыд-позор» (2004) — можно, по-моему, смотреть уже только в контексте сорока лет работы балтиморского мастера, которого сам Уильям С. Барроуз обозвал «Римским Папой дряни». Про то, насколько любимы эти фильмы, я уже ничего не знаю, но сам неизменно им радуюсь.

Надо признаться, что я припал к этому источнику вечного наслаждения сравнительно поздно — когда в начале 90-х посмотрел «Невероятно странную кинопанораму», дивный, но, к сожалению, короткий документальный сериал Джонатана Росса о подвижниках современного киноискусства. Открывался он, как легко догадаться, увлекательным рассказом о Джоне Уотерсе. После этого уже стыдно было не ознакомиться с первоисточниками.

И вот — «Ролевые модели», новейшая книга человека, который даже признанному бяке мировой культуры Берроузу казался несколько чрезмерен. Фактически «Модели» продолжают мемуарную линию «Шизика: Маний Джона Уотерса» и искусствоведческие исследования «дурновкусия», намеченные в «Шоковой ценности». Книги эти, разумеется, необходимо читать всем, кому интересен сам Уотерс и его эстетическая система. Ожидать, что эти труды когда-либо издадут по-русски, не приходится, но я уверен — вы справитесь и так.

В «Ролевых моделях» речь идет о том, что во всех смыслах возбуждает самого режиссера и художника. Название вас не обманет. Но вы не найдете в этой книге воспоминаний о Хэррисе Гленне Милстеде или прочих «Дримлендерах». Вы отыщете здесь лишь самые мимолетные упоминания о том, как Уотерс «плясал джиттербаг с Ричардом Серрой, ужинал в День благодарения с Ланой Тёрнер, пил чай с принцессой Ясмин Ага Хан, бухал с Клинтом Иствудом и несколько раз встречал Новый год в гштадском шале Валентино». И, совершенно очевидно, здесь мало чего будет про кино. Обо всем этом можно прочесть и в других местах.

В этой книге, — говорит нам автор, — нет дурновкусия и нет иронии. И моих фильмов в ней тоже нет. Она — о людях, и я крайне серьезно прошу вас, по крайней мере, изучить каждого и взглянуть на него под иным углом. Все они важны для меня — даже те, кому довелось пережить нечто ужасное. Я нисколько не жалею, что с ними знаком. Поражает меня другое — поведение тех, кто считает себя совершенно нормальными, а неосознанно действует при этом так, что за них стыдно.

Вот те «ролевые модели», о которых автор пишет с большой нежностью и любовью.

Джонни Мэтис — сильно эстрадный певец, популярный в США с середины 50-х. У нас таких долгожителей нет, так что сравнивать особо не с кем (может, что-то вроде Эдуарда Хиля). Гей Мэтис или нет, так до конца и не ясно, но вот то, что он афроамериканец, для многих стало откровением.

Теннесси Уильямс — с ним автор знаком не был, но кому это мешает? Его мы знаем хорошо — но лишь в «дружелюбной» ипостаси. «Гадкого» Теннесси Уильямса почти не знают даже самые грамотные американцы.

Лесли Ван Хаутен — «хипповая феечка» из «семьи» Чарлза Мэнсона, давняя подруга нашего автора. Она по-прежнему сидит в тюрьме — уже гораздо дольше, чем провели в заключении нацистские преступники. Уотерс активно поддерживает движение за ее условное освобождение.

Рей Кавакубо — японская мастерица очень дорогой одежды для фриков и идеолог марки «Comme des Garçons». Рубашки с карманами, нашитыми изнутри, и галстуки, заляпанные спермой, нам все равно не по карману. Джон Уотерс это отлично понимает, но устоять перед такой одеждой не может и потому с радостью иногда демонстрирует модели CDG на подиуме.

Леди Зорро, Эстер Мартин и некоторые другие персонажи балтиморских баров — стриптизерши, владелицы и завсегдатаи. Это люди, которым Уотерс благодарен за какие-то жизненные уроки, — ну, если не им самим, то их детям, из которых вопреки всему получились крайне вменяемые люди. Кстати, страницы о том, какими стали детки самых неблагополучных мамаш — какой-нибудь стриптизерши-лесбиянки-алкоголички-героинщицы (да, это один человек в данном случае), — едва ли не самые поразительные во всей книге. Предметный урок по педагогике.

Сколько-то книг разных писателей, из которых я, к примеру, знаю только Джейн Боулз и Айви Комптон-Бёрнетт.

Литтл Ричард — это не самый очевидный выбор героя повествования и образца для подражания, но вот поди ж ты.

Крайне маргинальные гей-порнографы, вроде Бобби Гарсии, всю жизнь снимавшего только морских пехотинцев, или Дэвида Хёрлза, который специализировался на только что откинувшихся зэках.

Художники Майк Келли, Сай Туомбли, Ричард Таттл и еще несколько подобных «икон современного искусства» — их автор зовет своими «сожителями», поскольку их скандальные и/или противоречивые работы украшают все его жилища.

И, наконец, сам Джон Уотерс.

Пусть вас не обманывает краткость этого списка. Каждая фигура задает тему для свободных ассоциаций и воспоминаний. Например, в главу о Литтл Ричарде просачивается вставная новелла вот такого рода:

— А вы сейчас еврей? — осведомляюсь я и пересказываю сообщения о том, что Ричард пошел по стопам Сэмми Дэйвиса-младшего.
— Об этом я предпочитаю не говорить, — загадочно дразнит он. — Но скажу так. Я верю в Бога Авраама, Исаака и Иакова. Я верю, что Бог заповедал шаббат на седьмой день. Верю, что мы должны есть одно кошерное. Позавчера вечером меня приглашали на вечеринку. К Роду Стюарту. Я не пошел, потому что в пятницу у меня начинается шаббат.
— Поговаривали, что в иудаизм вас обратил Боб Дилан, когда вы лежали на смертном одре после несчастного случая?
— Боб Дилан — мой брат. Я его люблю так же, как Бобби Дарина, а он — моя детка. У меня такое чувство, что Боб Дилан — мой кровный брат. Я верю, случись так, что мне было бы негде жить, Боб Дилан купил бы мне дом. Он сидел у моей кровати — не отходил много часов. У меня все болело так, что никакие лекарства не помогали. Мне вырвало язык, искалечило ноги, проткнуло мочевой пузырь. Я должен был умереть. Залечь на шесть футов под землю. Бог меня воскресил — именно поэтому я должен поведать об этом миру.

Ошибкой было бы думать, что «Ролевые модели» — всего лишь прекрасно написанный мемуар об интересно прожитой жизни или агиография незаметных героев американского дна. В девяти главах Уотерс как бы закладывает фундамент, подводит нас к сокрушительному финалу — эдакому выходу с кордебалетом и под фанфары. Готовы? Сейчас Сид Вишес споет вам «Мой путь». По-своему.

Да, автор не только намерен производить парфюмерию с собственной фамилией (которая у французов, например, ассоциируется лишь с той водой, которая в сливном бачке). Уотерс ни больше ни меньше предлагает узаконить новую религию — окрестить (в широком, широком смысле) ее «радикальной святостью»: «Дорогие единоверцы, — пишет он со своей традиционной возмутительной невозмутимостью, — мы разобщены, как бывшие католики или ленивые евреи, что до сих пор грызутся из-за допустимых пределов стыда или виновности. Или, что еще хуже, как протестанты, что обратились в спившихся атеистов или ссыкливых агностиков и что ни день уклоняются от действительно важных вопросов. Все вместе мы можем стать новыми святыми мерзости». Далее следует подробное руководство — примерно «Как превратить детские комплексы и фантазии в успешную карьеру и показать нос культуре и обществу».

О величине этой фиги в кармане можно лишь догадываться, но в любом случае человеку, снявшему «самый отвратительный кадр в истории мирового кино» есть что сказать не только о себе, но и об иконах мировой цивилизации:

А Иисус Христос? Нет, я верю, что он считал себя Сыном Божьим, но ведь невинную ошибку может допустить кто угодно. Вероятно, он был хороший человек. Определенно — законодатель моды. Несколько самовлюбленный. Чуточку помешанный, совсем как мы с вами. Но, как недавно отметила одна моя элегантная знакомая: «Мой муж умер от рака, и на то, чтобы наконец испустить дух, у него ушло лет пять ужасной боли и мучений. А Христос провисел на кресте одни выходные. И в чем тут подвиг?» Знаете, возможно, она права. Многие мои друзья по многу лет медленно и мучительно умирали от СПИДа. Неужели в наше время границы страданий так раздвинулись?
Возмутительно. Примерно так же возмутителен в свое время был пророк Элиягу, да? Приходил непрошенным, вразумлял идиотов, орал не пойми что, никто его не любил. А потом — фигак, колесница огненная. Так что вы поосторожней с ярлыками на всякий случай. К кинокритикам особо относится.

…Стало быть, вперед, мои бестрепетные читатели, — смотреть фильмы Джона Уотерса. Вооружитесь для начала этой книжкой и освежите свой взгляд на мир. Это от Шабтая Цви не осталось ничего, кроме ученических изложений, а нам все же есть с чем работать. Мировоззрение у вас никогда уже не будет прежним. Его ролевые модели — фигуры того среза культуры, которая нигде не популярна, везде малоизвестна и повсюду считается отвратительной, как недавно отметила одна моя элегантная знакомая.

Простите, но мне «Элвин и бурундуки» всегда нравились больше «Битлз», Джейн Мэнсфилд — больше Мэрилин Монро, а «Три придурка», по-моему, гораздо смешнее Чарли Чаплина.

Отнюдь не поза, но — сознательная позиция. Если вы еще не знакомы с фильмами Джона Уотерса, придется поверить мне на слово. Явился новый пророк. Честный, бесстрашный, с непривычным, но от этого не менее истинным мессиджем. Многая лета.

Когда-то впервые опубликовано "Букником".

Галерея работ Джона Уотерса на Artsy.net.

Недетские детские стихи

«Сеттер Джек», Вера Инбер

Борис Слуцкий сравнивал Инбер с деревом, у котором ветви отсохли раньше, чем корни, — племянница Льва Троцкого, она всю жизнь жила в страхе за себя и свою семью, и писала то, что писала. И, одновременно с этим, писала пронзительную прозу и пронзительные стихи. Она начала писать в ранние двадцатые, и именно тогда появились ее самые красивые и самые известные детские стихи. «Ночь идет на мягких лапах, / Дышит как медведь. / Мальчик создан, чтобы плакать, / Мама – чтобы петь…» – кто не знает этих стихов?

Но, и об этом важно помнить, когда вы откроете книгу, – стихи Веры Инбер очень грустные. Сейчас, когда я с восторгом (с тем же восторгом, с которым читал, или, скорее, слушал эти стихи когда-то) прочитал книжку «Сеттер Джек», я вдруг понял: детские стихи Веры Инбер – это настоящая, большая поэзия, которая только притворяется детской.

День окончен. Делать нечего.
Вечер снежно-голубой.
Хорошо уютным вечером
Нам беседовать с тобой.

Чиж долбит сердито жёрдочку,
Точно клетка коротка;
Кошка высунула мордочку
Из-под тёплого платка.

— Завтра, значит, будет праздница?
— Праздник, Жанна, говорят.
— Всё равно, какая разница,
Лишь бы дали шоколад.

— Будет всё, мой мальчик маленький,
Будет даже детский бал.
Знаешь: повар в старом валенке
Утром мышку увидал.

— Мама, ты всегда проказница:
Я не мальчик. Я же дочь.
— Всё равно, какая разница,
Спи, мой мальчик, скоро ночь.

Видизм, расизм, сексизм и другие приключения

"К оружию! К оружию!", Терри Пратчетт

"Дорогие мама и папа, — пишет домой капитан Амери... ээээ, то есть, капрал Моркоу, — у нас всё хорошо, капитан уходит в отставку, потому что женится на самой богатой даме в городе, она ещё разводит драконов. А в Стражу набрали новобранцев. Поэтому они постоянно бранятся. Один из них тролль (отдавая честь, он себя вырубает), другой гном, третий — женщина..."

Город Анк-Морпорк состоит из воров, наёмных убийц, троллей, гномов, попрошаек, бродячих собак, волшебников, бизнесменов опасного поведения, шутов, постоянно взрывающихся алхимиков, вервольфов, вампиров и упырей. И Стражников.

Некоторая проблема заключается в том, что тролли ненавидят гномов, гномы ненавидят троллей и вообще все ненавидят всех. Появление в некоторых районах, произнесение собственного мнения по любому вопросу, а также просто факт вашего рождения считаются попытками самоубийства.

И вот капитан Ам... капрал Моркоу ходит по этому городу, любит его, посещает музеи всех гильдий (и наёмных убийц, и воров, и остальных), читает про него книжки, помнит имена почти всех, кого встретил, и обладает даром сказать огромному и тупому троллю "веди себя хорошо, не расстраивай меня" так, что тролль смущённо бормочет нечто неразборчивое и старается таки не расстраивать нашего славного Моркоу.

И вот кое-кто находит доказательства (изображение на монете одного очень знакомого профиля, древнее королевское кольцо и старинный меч) того, что в городе есть потомок королевской династии. И решает поубивать всех вокруг, чтобы вернуть его на престол.

Так что кап... капрал Моркоу не просто должен помирить троллей и гномов, в период чистой влюблённости в... ну, он пока считает младшего констебля Ангву просто женщиной... но и найти убийцу гнома и клоуна, разгадать загадку взорванной стены в Гильдии Наёмных Убийц, сообразить схему действия нового таинственного оружия, и успеть поприсутствовать на свадьбе своего капитана!

П. С. Эта книга — учебник толерантности. Как водится у сэра Терри — ехидный, острый и очень смешной.
П.П.С. Капрал — идеальный. Учитесь, котики.

Пауза после вырванного зуба

"Мальчики", "Дочкина свадьба", Александр Рекемчук

Повесть “Мальчики” в свое время (то есть, в начале 70-х) позиционировалась (хоть такого слова в семидесятые не было) как литература для “детей и юношества”. Я, будучи представителем детей, ее тогда впервые и прочел и, несмотря на то, что был представителем не самой разбирающейся в литературе целевой аудитории (этого выражения тоже не существовало), и тогда еще отметил и запомнил особенность интонации – такой аккуратной, почти лапидарной описательной отстраненности, которая позволяет читателю щедро додумывать как происходящее в рамках сюжета, так и происходящее в душе героя. Вот это умение писателя Рекемчука таким образом написать “просто”, чтобы непременно вызвать непростые читательские со- и просто переживания – его очень характерное качество. Про все книги не могу сказать, но в сборнике рассказов это свойство проявлено, наверное, еще сильнее: если в повести все-таки происходят события несколько нетипичные (талантливый детдомовский мальчик попадает в Москву в хоровую школу и вместе с рядовыми для мальчика переживаниями испытывает сугубо “профессиональные” романтические и драматические страсти), то в рассказах (за очень редкими исключениями) не за что зацепиться любителю сюжета: там почти всегда случаются зауряднейшие вещи с обычнейшими людьми. Молодая зубодерша приехала в далекий поселок, навыдирала зубов и сходила на танцы. Молодая (еще) одинокая мама неожиданно напилась на “приличной” дочкиной свадьбе. Молодой инженер ездит Дедом Морозом в новогоднюю ночь по городу и раздает детям подарки. Но всегда там, за лаконично “снятым” словесным “кадром”, есть нечто, что заставляет (ну, меня заставило) делать паузу после каждого небольшого рассказа. Чтобы перечитать рассказ в уме, чтобы пригорюниться, чтобы просто не перебить вкус, схватившись без перерыва за следующий.

А в повести “Мальчики” и простой поклонник нарративности найдет о чем переживать.

​Взгляд окрест

Наши неторопливые литературные и мультимедийные новости

Скоро на экранах:

Итальянский режиссер (и друг редакции Радио Голос Омара) Томмазо Моттола представляет проект, чья подготовка заняла несколько лет: «Каренина и я». Это документальный фильм о том, как норвежская актриса Гёрильд Маусет готовилась к роли Анны Карениной, чтобы сыграть ее в постановке Приморского краевого театра драмы им. Горького во Владивостоке. Для этого она (и съемочная группа) проехала по всей России на поездах — ну правильно же, Каренина и поезда неотрывны друг от друга; кроме того, она выучила русский язык — и еще много чего пришлось ей сделать.

Получился удивительный фильм — не только об интерпретации русской классики, но и о любви к этой стране, и о том, из какого сора растут стихи, не ведая стыда, и о женской судьбе. Когда премьера его состоится в России (а у нас есть данные, что скоро) — не пропустите. Оно того стоит. И не забудьте о том, откуда вы впервые об этом узнали.

Раз уж речь у нас зашла о кино, вот еще один любопытный артефакт:

Уилл Селф в конце мая на ретроспективе фильмов Андрея Тарковского в Лондоне представил «Солярис», снятый по мотивам известно какого произведения. Это вполне потрясающий монолог сам по себе. А вся ретроспектива из семи фильмов называлась «Запечатление времени» — по названию книги самого режиссера:

Возможно, вы слышали об этом проекте:

…но напомнить еще раз не помешает. «Цифровая библиотека Бекетта» — 757 томов, 248 статей, чьи физические оригиналы не найдены или не существуют. Плюс рукописи, конечно. Это воспроизведение парижской библиотеки писателя и материалы из архивов и частных коллекций. Уникальная возможность посмотреть, что и как читал гений литературы ХХ века.

Вот хорошая подборка материалов о Борисе Виане в джазе (на снимке он с Майлзом Дейвисом).

Если вы знаете, кто такой Иван Колесников, кому подписан этот снимок, сообщите в редакцию. Но вообще «Маленький мсье Кокосс» доступно объясняет, в чем величие Виана как музыканта, а не только как писателя, это имеет смысл изучить.

А вот здесь вы найдете удивительное:

Это плейлист с 8 часами записей Дилана Томаса для «Би-би-си» (не забывайте включать свои анонимайзеры, если хотите послушать из России). В видео, кстати, можно посмотреть на его внучку, но смысл не в этом, а в том, что Дилан Томас читает стихи — и свои, и чужие. Бесценно.

Если не полениться и пойти по ссылкам (мы понимаем, что это сейчас немодно), то здесь вы обретете удивительный архив испаноязычного сюрреалистического самиздата за 1928–1967 годы. Золотое у них было подполье.

А это Олдос Хаксли. В 1950 году он рассказывал, каким мир станет через полвека. Ну и как, похоже?

И вот еще диковина: видимо, первый в истории кино биопик — его в 1909 году снял Д. У. Гриффит. Эдгар Аллан По сочиняет «Ворона».

Англо-канадский журналист и писатель Мэлкэм Глэдуэлл запустил на днях собственный подкаст — «Ревизионистская история». Подписаться на него можно здесь.

В конце мая, в честь дня рождения Натальи Горбаневской мы показали вам удивительное произведение — песню Джоан Баэз о ней. Мало кто (статистически) нынче помнит, что великая американская фолк-певица вообще любила русскую культуру, а в особенности — правильную, антисоветскую. Вот и Булата Окуджаву она пела:

Ну и немного об искусстве:

здесь вы найдете удивительную галерею винтажных обложек к произведениям Рея Брэдбери. Насколько бы выиграли от таких его российские издания…

И напоследок — материал, посвященный птице, так или иначе подарившей нам имя. С названием, близким к универсальному: «Додо — мифы и реальность» (и панда, конечно).

Приятного чтения, смотрения и слушания вам в эти короткие летние ночи. Но главным образом, конечно, — чтения.

Пресловутый

"Ловец во ржи", Джером Д. Сэлинджер

Дайте-ка я вам сразу скажу, чем я не планирую в этом эфире заниматься:
1. толковать про книгу, которая пристегнута к этому эфиру, т.е. про биографию Сэлинджера; эта книга рекомендуется к прочтению, в "Омаре" — аж дважды: вот Максовы слова, вот Манины. Но эта книга содержит, вероятно, некоторые ответы на некоторые вопросы, почему все так (и все такие) в "Ловце";

2. подробно рассуждать о достоинствах и недостатках существующих двух опубликованных (и как минимум одном "неофициальном") переводах романа на русский.

А теперь к делу. Этот эфир я захотела выдать, почитав параллельно два перевода и оригинал романа. Мне это понадобилось для стереоэффекта, для понимания, с чего этот роман (и его главный герой) занял когда-то именно такое место в русскочитающих умах. Ну и с профессиональной точки зрения интересны переводческие стратегии, а тут такой полигон для наблюдений. В результате чтения оригинала мне стало понятно, что "Ловец" стал тем, чем он стал для русского читателя, а именно — священной канонической коровой, преимущественно благодаря выбранной первопереводчиком стратегии, и в случае этого эфира неважно, как я лично к этой стратегии отношусь. Занимательно то, что роман-то, да, поражает воображение и захватывает внимание, как мало какой остросюжетник, но совсем не за то место он меня-читателя хватает и не туда поражает, чем первоперевод. Да, и в переводе, и в оригинале Холдена Колфилда хочется по временам то по голове погладить, то по ней же стукнуть хорошенько, но довольно в разных местах и за разное, если сравнивать исходную и переводную версии. Если же говорить о втором переводе, то там это расползание минимально.

Во всех трех случаях роман остается зеркалом читателя, как я себе это вижу: диаграмма Венна, которая получается из всех оттенков отношения к рассказчику, размещенных топографически по тексту, отражает устройство самого читателя — мое, например. Оригинал остро показал мне мое типовое реагирование на спектр иррациональных, движимых недоразвитым, сонным сознанием поступков человека передо мной: есть громадное множество мелких черт человеческого поведения, которые мне остро противны, и мне проще отойти подальше, чем включить недвойственность отношения к такому вот. Переводы скрадывают эту остроту, первоперевод — в существенно большей степени. Возможно, дело в моих персональных отношениях с обоими языками — и с родным, и с английским; вообще, чтение на неродном языке обязывает к большей внимательности, происходит с меньшим автоматизмом, оно непосредственнее. Оригинальный Холден Колфилд мучительно человечен аккурат своей доступной стороннему состраданию отвратительностью. В первопереводе его чаще жалко, а лично мне этот сорт отношения неприятен — ни к себе, ни в себе. В новейшем переводе Колфилд другой, он убедительнее, резче, отчетливее и ближе в своей вот этой карикатурной недовзрослости к оригинальному. И оригинальный Колфилд, на мой слух, — нисколько не среднее арифметическое между первым и вторым переводным. Да, он заметно ближе ко второму, и все же, видимо, есть такие тексты — как вот "Ловец", к примеру, — которые настолько интонационно интимны и мучительны, что на каждого читателя будет свой личный Колфилд.

Извините.

Вдогонку Пушкину

Тексты Дмитрия Горчева

Во дни уныния, раздоров, тревожных метаний, беспросветной мути и общей промозглости помогает поржать. С этой целью полезно употреблять тексты Дмитрия Горчева — ежедневно на ночь, в небольшом, строго дозированном объеме в несколько страниц, чтобы подкорректировать в организме уровень наиважнейшего нейромедиатора «похуин». Убедиться, что с людьми кончено, идеалы попраны, надежды нет, выпить тоже кончилось, а уже полвторого, всё какое-то дурацкое, и это. Очень. Смешно. Проморгаться, выдохнуть, лечь спать.

Александра Сергеевича еще раз с днем рождения.

Подземный Пушкин

Подземный Пушкин отличается от наземного так же сильно, как крот отличается от мыши.
Мышь — существо относительно симпатичное: домовитое, но слишком уж суетливое. А крот угрюм, целенаправлен и думает исключительно о том, кого бы сгрызть. Весьма неприятный.
Вот и Подземный Пушкин тоже был неприятен: именно он написал такие произведения как «во глубине сибирских руд», «пир во время чумы», «каменный гость», «буря мглою» ну и прочую всякую поебень.
Логично было бы предположить, что «мороз и солнце день чудесный» написал Наземный Пушкин — но нет! Наземный Пушкин занимался исключительно игрой в карты, еблей баб и стрельбой с дантесом.
А кто тогда написал все остальные произведения Пушкина? Вот это никому, совершенно никому так до сих пор и не известно. Возможно даже, что их никто не написал.

Телесериал на бумаге

"Криптономикон", Нил Стивенсон

Эпоха у нас такая, что перегруз информации транслируется по всем каналам, и предпочитаемой литературной формой давно стали «цитаты Раневской» и демотиваторы, а предпочитаемой формой потребления движущихся картинок — анимированные гифы. Клипы Ю-Тьюба — это длинно, досматриваются до конца сильно не все, а статусы Фейсбука считаются «лонгридом», если в них больше одной строки, и оставляются «на потом». Последние дни как бы уже настали.

При всем при этом, как ни удивительно, все постепенно свыклись с мыслью, что телесериал — это просто длинный роман: иногда бульварный, не всегда, прямо скажем, гениальный, но неизменно с продолжением, публикуется в газетных подвалах долгих вечеров. Работы и мозговых усилий на просмотр даже самой презренной жанровой шняги тратится столько же, сколько на изучение классиков марксизма-ленинизма или толстых томов модернистов.

А тут вам другой интересный пример взаимопроникновения жанров: книга в формате телесериала (напомню, что такого бума их еще не было, когда она писалась). Сценарий этого сериала мог бы написать Пинчон, но не написал, поэтому приходится довольствоваться тем, что есть. Короткие эпизоды, не весьма тщательно проработанные характеры, киномонтаж, сюжетные арки, отступления и вставные новеллы, флэшбэки и флэш-форварды — все, как мы в последние годы привыкли. Сериальность — вообще богатый литературный жанр, и он, понятно, не одни ж там мексиканские мыльные оперы. В «Радуге», с которой «Криптономикон» часто сравнивают, Пинчон, видать, тоже что-то подобное делал — задолго до того, как это стало модно, — но этим, некоторыми приемами да некоторым родством натуры сходство этих романов и ограничивается.

Шедевр (как все говорят) Стивенсона — вполне увлекательная одномерная линейная развертка на занимательные темы. Тексты же вообще существуют в диапазоне от нуля измерений до энного их количества, но это тема для диссертации какого-нибудь литературного тополога: Бекетт, например, может быть представлен в виде точки, у Пинчона измерений явно четыре, ну и так далее… К огромному количеству книжной продукции такая метафора вообще неприменима, как мы знаем.

Анализировать или описывать «Криптономикон» без толку, мы и не будем — читать его вполне, конечно же, стоит, как стоит смотреть качественный телесериал. Жаль одного — что он пошел по пути экстенсивного накопления целей квеста / ядра заговора. Точка притяжения тут — не просто золото, а очень много золота. Это мило само по себе, но как-то уж очень банально.

Как много нам открытий...

«Новое о Бурлюках», Евгений Деменок

Самое замечательное в этой книге (не пишу «интересное», потому что интересно там все) – история про то, как одесский культуролог Евгений Деменок, который сколько-то там лет назад решил посвятить большую часть жизни изучению архивных материалов, посвященных русскому авангарду, вознамерился раскопать хоть что-то о последних годах Людмилы, сестры основоположника русского футуризма Давида Бурлюка. На тот момент Женя знал только то, что она жила и умерла в Праге. Женя рассказывал, как поехал в Прагу с идеей в буквальном смысле обойти все пражские кладбища и найти-таки могилу Людмилы. К счастью, сработало правило нескольких рукопожатий – Женя поговорил с одним, потом с другим, и в результате оказался на крыльце дома, в котором Людмила жила последние годы. Оказалось, что там до сих пор живут ее потомки, и они не только рассказали ему то, что не рассказывали никогда и никому (возможно, просто никто не спрашивал), не только показали фотографии, которые никогда не публиковались, но и вынули из шкафа рукописную тетрадку. И вот таким, вроде бы, нехитрым образом в книге Евгения Деменка «Новое о Бурлюках» появились стихи Давида Бурлюка, которые не читал никто, кроме родственников футуриста.

В этой книге еще много чего интересного – море фотографий, автографов, картин, отрывков из писем и воспоминаний, каких-то неведанных подробностей. «Новое о Бурлюках» — не литературоведение, а записки архивариуса, заметки на полях, комментарии. Сведения, без которых, в принципе, можно обойтись (с другой стороны, а без каких сведений обойтись нельзя?), но которые придают нашим знаниям особую… пикантность. Это – еще несколько штрихов к жизни человека, который открыл Маяковского и вообще однажды изменил русское искусство, к жизни, которая, казалось бы, изучена вдоль и поперек. И, кроме того, это просто крайне увлекательное чтение – Жене Деменку и в разговоре, и в книгах удается с кажущейся легкостью увлечь слушателя/читателя, заинтересовать его, влюбить в предмет.

Я же не могу перестать думать вот о чем: это ж сколько еще открытий нам предстоит сделать! Женя, кстати, сейчас работает над новой книгой.

Двенадцать часов и всё спокойно!

"Стража! Стража!", Терри Пратчетт

Лорд Винитари оказался куда умнее, чем все. Как способ борьбы с преступностью, он просто её узаконил: создал Гильдию Воров, стал высылать им приглашения на официальные банкеты, дома там получше дал, и как только (а это произошло изрядно быстро) они отрастили пузики, надели бархатные плащи и всячески привыкли к хорошей жизни, лорд заявил, что знает, где живут они, их жены и детишки, так что не хотят ли они периодически меньше работать, чтобы статистика краж держалась в рамках, означенных отчётами (всяко это проще, чем чтобы Городская Стража работала больше).

(Вообще не говорю про политику и новейшую историю, кстати)

Поэтому в неписанных правилах у Городской Стражи (состоявшей ровно из трёх человек — один алкаш, второй нечист на руку) говорилось, что лучше держаться подальше от опасных районов, вести себя тихонечко и никого не злить.

Однако же в Законах и Пастановлениях (орфография авторская) про это ничего сказано не было. Там, напротив, содержалось много слов о том, что воровать — Плохо, пьянствовать — Тоже Плохо, а убивать — вообще Нельзя.

И книжицу с этими Законами дали Моркоу, выгнав его из гномьих шахт, когда он вымахал выше почти любого нормального человека и перестал пролезать в двери, куда отлично пролезали гномьи широченные спины, и стало сложно скрывать от него, что он... ну... как бы... короче, Не Гном!

Мы с тобой не одной крови, человеческий детёныш, сказали ему и предположили, что в городе он может получить работу Стражника и нести в мир добро и справедливость.

А самих Стражников, конечно, никто об этом не предупредил.

И уж тем более ничего не подозревал дракон, которого решили вызвать несколько тугодумов из тайного ордена, решившие, что если вызвать дракона, то сражаться с ним прибежит откуда-ни-возьмись самый-настоящий-честное-слово король, а заодно принесёт счастье, заключающееся в том, что ни один лавочник или там жена не сможет кричать и унижать этих олухов.

И вот, значит, Моркоу арестовал главу Гильдии Воров, Стражники не успели его остановить, потому что держать его за руку — это всё равно что взять на буксир Статую Свободы, а тайный орден (один из сотни) случайно таки вызвал дракона, которого Моркоу потом тоже арестовал, за Порчу Имущества и Причинение Ущерба, Выраженного в Летальном Исходе, и Тому Подобное...

Поплачем с клоунами

"Мой любимый клоун", Василий Ливанов

Я был удивлен, когда, уже прочитав повесть, обнаружил, что Василий Ливанов (да-да, тот самый – он еще и книжки сочинял, а, возможно, и сочиняет) написал ее в 1979 году. Пока читал, был твердо уверен, что этот кусочек из цирковой и личной жизни двух клоунов, одной гимнастки, одного усыновленного мальчика и еще нескольких милых людей (и совсем немногих не очень милых) – типичнейшие шестидесятые: настолько характерным настроением всё там пропитано; не очевидными какими-то приметами и деталями, а слабообъяснимым, но сильноощутимым духом тогдашних литературных (скорее, именно литературных, а не реальных) времен. Хорошие люди, которых много вокруг, и они непременно помогут в трудную минуту, крепкая дружба, ностальгический романтизм и сентиментальная доброта... Подумал я было, что со слезовыделительной сентиментальностью, может, автор и перебрал, а потом подумал еще и решил, что строгим нелюбителям любой процент трогательности будет велик, а для любителей всплакнуть слез никогда не бывает много – особенно, если слезы вызваны не трагизмом, а умилением. Мне кажется, что автор вряд ли специально задавался целью разжалобить читателя – просто уж очень ему хотелось написать про хорошее, про очень хорошее, и чтоб мы с тобой читатель, пожили среди хороших людей – хотя бы то короткое время, которое займет у нас чтение этой маленькой повести.

日本語版アニメーション『入り江にて』

Ко дню рождения Александра "нерукотворный памятник" Сергеевича Пушкина

Предвосхищая завтрашний день рождения Алексансергеича, публикуем пролог к "Руслану и Людмиле" в виде мультика на японском. Этот текст, бесспорно, входит в десятку литературных коленных рефлексов любого русскоязычного читателя. Кстати, пролога этого, который все мы в состоянии цитировать, не приходя в сознание, в первом издании поэмы, 1820 года, не было, он появился в издании 1828-го.

Дзэн-Павлик и дзэн-Жорик

"Мерсье и Камье", Сэмюэл Беккет

Дисклеймер к картинке: перевод на русский я не читала и за качество ручаться не возьмусь (пер. Михаила Бутова, который в напечатанном виде, насколько мне известно, не существует, а есть только в сетевом, и он хорош, а про качество того, который можно добыть в виде книги, мне неведомо), а зарубежные обложки немножко скучные, и я поэтому нарисовала свою — вот до чего мне симпатичны эти два обормота.

Сразу дам ссылку на качественную статью о "Мерсье и Камье" в "Гардиане", она на английском, но если хотя бы человек пять (вслух) пожелает прочесть ее по-русски, я не поленюсь перевести.

Я обещала, что Беккета еще будет — и таки да. Мы продолжаем смотреть гениальный телепроект ирландского телевидения "Беккет на пленке" и с удовольствием читать/перечитывать его на бумаге. Маленький роман (или крупная повесть) "Мерсье и Камье" возник и на стыке времен, и на стыке важных периодов в жизни самого Беккета, в 1946 г., когда Беккет переключился в письме с английского на французский и второй период считал у себя "зрелым". Автор не разрешал издание этой книги вплоть до 1974 г., хотя и не скупился раздавать копии рукописи друзьям и их друзьям. Всякие критики считают, что все, случившееся у Беккета до "Мерсье и Камье" включительно, — это, фу-ты ну-ты, недо-Беккет, а всамделишный Беккет — это всё, что после. Запишите мое отдельное мнение.

Беккет, в своем "аналитическом" методе письма стремясь оставить написанным как можно меньше, уже в "Мерсье и Камье" добился такого уплотнения смыслов, что — ежели не знать, как все дальше уплотнится еще больше, — кажется, будто сейчас рванет, уже странице к тридцатой. Абсурд вообще наделен термоядерным качеством для (моей) головы, он не предназначен для понимания, это самое близкое к хлопку одной ладони в экзотерике, и "Мерсье и Камье" имеет смысл читать и для этого переживания в том числе (для кого-то, возможно, в первую очередь ради этого). Сюжетное (чуть не сказала "сценарное", потому что роман этот, конечно, могучая разминка перед уходом Беккета в драматургию) построение тут не шибко сложное: двое людей, поначалу совершенно непонятных дядек, шляются туда-сюда без видимой цели — это сверхважно, это один из хлопков одной ладони — и разговаривают, преимущественно друг с другом. Мы про этих дядек мало что понимаем поначалу, но постепенно проясняется, что они бездомны и немолоды. Это имеет значение — и не одно, как и всегда и всё у Беккета. Однако помимо сюжета и символики перемещений и остановок на блуждающем пути наших героев есть еще и второй формальный слой ребусов — каскад дзэн-диалогов Мерсье и Камье, кратких и с виду простых, но не впихуемых в будничные рациональные рамки реплик, в которых уже тогда проступали герои "Годо".

Да, обязательное узнавание себя (не себя-студента/работника-почты/жены/отца/обормота-подростка и пр. частных ипостасей, а себя-вообще-человека) и в этой беккетовской истории есть, и узнавание это одновременно горестное, страшноватое и гуманное. Да, каждую вторую фразу хочется вынести в прикольный демотиватор (тм) и выкинуть в ФБ. И да, дочитав до конца, хочется тут же начать сначала, потому что обязательная часть опыта Беккет-чтения — в бесконечном кажущемся приращении понимания, которое на самом деле сплошь апория Зенона.