И всё окончится ничем

«Уиллард и его кегельбанные призы. Мистерия извращений», Ричард Бротиган

«Сумбур и безумье — игральные кости любви», читает вслух Боб. «И все окончится ничем», читает вслух Боб. «Откусывает от огурцов», читает вслух Боб из «Греческой антологии» — сборника древних текстов, от которых ничего не осталось, кроме оборванных строчек. Бог весть, что они значили и как звучали внутри стихотворений, стеревшихся из коллективной памяти? Боб и Констанция любят друг друга, но всё однажды пошло не так. Этажом ниже Джон и Патриция собираются в кино, оставляя в гостиной Уилларда, птицу из папье-маше, окруженного кегельбанными призами. Где-то братья Логаны, три простых парня, у которых эти призы были украдены пару лет назад, идут по их следу. Эти три линии развиваются параллельно, постоянно перебивая друг друга в самых неподходящих местах, и никак не связаны — только причастностью к странной птице из папье-маше. Роковой причастности! Судьбы здесь вершатся нипочему. Исток превратностей не проясняется ни сначала, ни потом. Персонажи не знают, что они — часть общей истории и никогда об этом не узнают. Да и принцип, по которому они становятся частью общей истории — вызывающе, намеренно случаен: смотрите, они оказываются связаны просто потому, что я, автор, выбрал связать их. Нет никакой связности. Нет никакой причинно-следственной логики. Есть только Уиллард.

Бротиган по-чеховски находчиво и тонко рисует симфонию ежесекундных выборов и чувств, которые составляют человеческое несчастье. Это симфония скупца — ему достаточно самой лаконичной невыразительной документации мелочей, которая превращается, будучи последовательной, в средство выразительности сама по себе. Время для этих целей замедляется до полной невыносимости: все происходит, пока не происходит ничего. При этом исполнение тоски и безысходности умудряется быть умопомрачительно забавным.

Все в лапце Уилларда, птицы из папье-маше.

Прим. гл. ред.: Этот эфир подготовлен в рамках издательской додо-феерии "Скрытое золото ХХ века". Скоро из всех утюгов Галактики.

Одинокий голос человека

"Поэзия и перевод", Ефим Эткинд

Книжка — моя ровесница, но, вы удивитесь, полезна до сих пор, потому что написана она более вменяемым человеком, чем наш предыдущий оратор. Полезна она, в первую очередь, конечно, прикладным стиховедением и подробными разборами конкретных образцов, но также — и некоторыми нетехническими уроками.

Позиция Эткинда симпатична несколькими своими положениями. Во-первых, конечно, переводчики у него — против текста, а не против автора или друг друга: т.е. процесс — в первую очередь противоборство с текстом, хотя иной раз его и сносит в рабоче-крестьянскую риторику.

Второй прекрасный и важный тезис: перевод поэзии — приращение смыслов в первую очередь (ну или вычитание, но о грустном не будем; хотя у Эткинда и про вычитание обстоятельно есть). О судьбе лирического высказывания в веках и на языках можно писать трактаты и детективы (приключения строки, например). Проза в этом смысле несколько беднее, но не намного, как нам показывает наша разнообразная практика. Но вывод о невозможности — и, главное, ненужности — «абсолютного перевода» — он очень важный и вполне нам близкий. Больше полувека назад, между прочим, написано, а помнят о нем, похоже, немногие.

Ну и, конечно же, «чтение как работа» — в этом Эткинд ссылается на еще более ранние работы Асмуса.

Отдельное развлечение — страницы его полемики с Кашкиным, который призывал, как мы знаем, «прорываться сквозь текст» к «непосредственному авторскому восприятию», переводить «затекст» и прочую невнятную поебень. Эткинд верно замечает, что сделать это даже, что называется, in good faith, невозможно. Понятно, что для этого переводчику необходимо не перевоплотиться, а самому неким мистическим образом стать «Хайне, Гёте и Золя». Но — и масштаб личности не тот, не говоря о биологии, генетике и любимых тем же Кашкиным «классовых различиях». Да и знаний не хватит. Ну и вообще абсурд. Получается, что на ниве перевода продолжается война «школы Станиславского» с «методом Чехова», по которой все же перевод играется в действительности. Убежденность Кашкина в том, что передовой советский переводчик способен изменить своему «классовому чутью» и стать кем угодно (а не просто в него перевоплотиться) нелепа и смехотворна. Здесь и залегают корни всех этих пресловутых «сырников».

Теоретические позиции Кашкина Эткинд прямо называет «ложными» и иллюстрирует наглядными примерами передержек и искажений в кашкинских разборах переводов. Хотя и он пресловутый «буквализм» толкует несколько превратно в духе времени, а издательство «Академия» 1930-х годов прямо-таки недолюбливает. Но до истерических доносов все ж не опускается (говорю же — приличный человек). Однако упрощенчество Маршака и небрежности Пастернака все равно оправдывает презабавно: к примеру, Шекспир, дескать, «темен» был, а Маршак их сделал «светлыми» для советского читателя. И в этом еще один — странный — урок этой книжки: при желании оправдать можно все, что угодно. Перевод — не математика, еще бы.

Украшение жизни

Воспоминания о Бабеле

30 июня (12 июля по новому стилю) 1894 года в Одессе родился писатель Исаак Бабель.

«Обаяние писательской силы Бабеля было для нас непреодолимо. Сюда присоединялось личное его обаяние, которому тоже невозможно было противиться, хотя в наружности Бабеля не было ничего внешне эффектного. Он был невысок, раздался более в ширину. Это была фигура приземистая, приземленная, прозаическая, не вязавшаяся с представлением о кавалеристе, поэте, путешественнике. У него была большая лобастая голова, немного втянутая в плечи, голова кабинетного ученого…

Стоит сказать несколько слов о манере чтения Бабеля; она была довольно точным отпечатком его натуры. У него был замечательный и редкостный дар личного единения с каждым слушателем в отдельности. Это было даже в больших залах, наполненных сотнями людей. Каждый чувствовал, что Бабель обращается именно к нему. Таким образом, и в многолюдных аудиториях он сохранял тон интимной, камерной беседы…»

/Лев Славин /

«Внешне он меньше всего походил на писателя. Он рассказал в очерке "Начало", как, приехав впервые в Петербург (ему тогда было двадцать два года), снял комнату в квартире инженера. Поглядев внимательно на нового жильца, инженер приказал запереть на ключ дверь из комнаты Бабеля в столовую, а из передней убрать пальто и калоши. Двадцать лет спустя Бабель поселился в квартире старой француженки в парижском предместье Нейи; хозяйка запирала его на ночь – боялась, что он ее зарежет. А ничего страшного в облике Исаака Эммануиловича не было; просто он многих озадачивал: бог его знает, что за человек и чем он занимается...»

/ Илья Эренбург /

«Я не встречал человека, внешне столь мало похожего на писателя, как Бабель. Сутулый, почти без шеи из-за наследственной одесской астмы, с утиным носом и морщинистым лбом, с маслянистым блеском маленьких глаз, он с первого взгляда не вызывал интереса. Но, конечно, только до той минуты, пока он не начинал говорить. Его можно было принять за коммивояжера или маклера. С первыми же словами все менялось. В тонком звучании его голоса слышалась настойчивая ирония. Многие люди не могли смотреть в прожигающие насквозь глаза Бабеля. По натуре Бабель был разоблачителем. Он любил ставить людей в тупик и потому слыл в Одессе человеком трудным и опасным…»

«О многословии Бабель говорил с брезгливостью. Каждое лишнее слово в прозе вызывало у него просто физическое отвращение. Он вымарывал из рукописи лишние слова с такой злобой, что карандаш рвал бумагу. Он почти никогда не говорил о своей работе "пишу". Он говорил "сочиняю". И вместе с тем он несколько раз жаловался на отсутствие у себя сочинительского дара, на отсутствие воображения. А оно, по его же словам, было "богом прозы и поэзии"…

/ Константин Паустовский /

«Бабель исчез из нашей среды, как исчезли другие наши товарищи, но все же он оставил неизгладимый, я бы сказал, ослепительный след в нашей литературе. Не по своей вине он не допел свою песнь…

/ Лев Никулин /

«Я уверена, что он был украшением жизни для каждого, кто встретил его на своем пути…»

/ Валентина Ходасевич /

Как взмывают ангелы

"Ночная стража", Терри Пратчетт

То ли у меня так совпадает, то ли именно этим Пратчетт и велик — своей невероятной актуальностью. Я начала читать Ночную Стражу, когда на мир посыпались теракты. А эта книга как раз о памяти.

Жена командора Ваймса беременна, а он как всегда лично носится за преступниками. Сегодня — за особо опасным психопатом.

Сегодня у командора приколота к груди веточка сирени. И у Фреда Колона, и у Шнобби Шноббса. И у патриция Винитари, что странно, потому что его там вообще не было.

Ваймс гонится за преступником, проваливается сквозь купол Незримого Университета, обитель волшебников, и что-то ломается в пространственно-временном континууме. Он попадает в прошлое, во времена революции. Его наставник Джон Киль только что умер, но Ваймс ужасно на него похож, и может занять его место.

У него есть шанс научить молодого себя чему-то очень важному.

У него есть шанс спасти кого-то из семерых убитых, в честь кого стражники прицепляют сирень.

У него есть шанс изменить историю.

Есть ли этот шанс или история недвижима?

В те времена в Страже было полтора инвалида, положиться нельзя было ни на кого, при виде драки стражники убегали первыми, спокойно брали взятки и ничего больше не делали. А Ваймс уже привык к помощи своих верных сержантов и капитанов, к слаженной работе в команде, к заинтересованным в соблюдении закона людям, троллям, гномам и вервольфу. Как Ваймсу дать толчок страже к становлению такой, какой она в итоге стала (или станет?)...

Раз за разом, страница за страницей, Ваймс принимает какие-то удивительно верные, единственно правильные и пронзительно трогательные решения. Он умудряется заботиться одновременно о страже, о молодом-себе, о себе настоящем, о своём будущем, и обо всех жителях. На этой книге Пратчетт перестал для меня быть забавным (хотя и остался очень смешным) и на последних страницах я, находясь в самолёте, неудержимо рыдала.

Если бы нас отправили в прошлое, то смогли бы мы, используя весь свой опыт, все полученные навыки и знания, всю веру в будущее и всё желание воссоединиться с семьёй и любимыми людьми, смогли бы мы изменить что-то и себя заодно? Честно, я не уверена, что я бы смогла.

Но Ваймс живёт этот дополнительный отрезок жизни не только за себя, но и за своего наставника Джона Киля. Ваймс вспоминает, чему Киль научил его, добавляет к этому свой уже полученный опыт стражника и человека, и немедленно от лица Киля учит этому себя-молодого. Запутанно. Но это, мне кажется, удваивает его силы и способности.

Потому что иначе бы не было ничего.

Не было того Ваймса, каким он стал.

Не было максимально бескровной революции 25 мая в истории Анк-Морпорка.

И не было сына Сэма Ваймса, которому скоро суждено родиться.

Да будет не так

"Будущее", Дмитрий Глуховский

Книга – мрачная, динамичная, композиционно выстроенная как натуральный толстый роман, но ее отдельная замечательность – совершенно не в этом. Автор сконструировал антиутопический гиперперенаселенный мир, где граждане существуют в плотно натыканных гигантских небоскребах, где каждому среднему гражданину полагается тесный жилой кубик, а перенаселенность вызвана достигнутым наконец-то бессмертием: если ты законопослушен, то живи в своем кубике вечно (если не нравятся тоталитарные законы – вот тогда не живи). И это сочетание тоталитарности с бессмертностью – закваска, на которой забродил сюжет, напрочь невозможный в нашем сегодняшнем (или прошлом) мире – он при тутошних социально-технологических условиях никак бы не вспучился. Спойлерить – не стану, в чем там дело – не расскажу, но замечу, что даже для самой наифантастической фантастики зачастую характерны нарративы, основанные на вполне себе общечеловеческих взаимоотношениях, а всякие гаджеты пририсованы к фабуле, что называется, для привлечения внимания, для создания нетипичного антуража. И только в редких-прередких случаях (типа данного) искусственная, небывалая идея, из ниоткуда (или из будущего) пришедшая в талантливый авторский мозг, тянет за собой, соответственно, небывалую литературу. Описывающую драму, которой пусть лучше и не будет никогда, а пусть у нас будет какое-нибудь другое будущее. Но литература – пусть будет, она ж не обязана прорицать (хотя так часто случается), и определение “настоящая” не синонимично определению “пророческая”.

Стук моей крови — главный довод мой

Вчера исполнилось 105 лет Мервину Пику

Сегодня празднуем одного из главных литературных шаманов ХХ века, дверь в соседний космос, первовладыку замка Горменгаст, художника, поэта, мифотворца Мервина Пика.
Здесь — все его книги, доступные сейчас на русском языке.

Из хаоса моих сомнений

Из хаоса моих сомнений
и хаоса моих творений
я неизбежно обращаюсь,
как стрелка к полюсу,
к тебе... как стылый ум к душе,
когда всё смутно;

К тебе я обернусь, тебя ищу;
ищу тебя и обращаюсь
к любви, что сквозь мой хаос
пышет правдой
и светит мне в пути.

С геранью есть загвоздка

С геранью есть загвоздка:
избыточно красна!
Загвоздка с булкой поутру:
в ней хлеба дополна.

С алмазом есть загвоздка:
он яркий чересчур.
Тот же изъян у рыб, и звезд,
И творческих натур.

На мой взгляд, сей изъян у звезд —
В том, как они летят.
Есть незадача и со мной:
В том, как глаза глядят.

Загвоздка с зеркалом моим,
Что кажет мне оно:
Кругом изъяны и во всем,
Где быть их не должно.

Жить — это чудо

Чудесна эта жизнь, сама собой.
Совсем другое дело — сумрак розни.
Стук моей крови — главный довод мой.

Рисуй, художник, распевай, поэт,
Вы, дети музыки, вершите свое дело:
Сил больше, чем в крыле жучка, в машинах нет.

Из света к затененным небесам
Созвездие воображенья сердца
Летит, пусть что ни есть даст нам.

Ни страх, ни алчность веру не убьет,
Пока стук крови в каждом сердце — довод,
Что чудо всё, пока оно живет.

Переводы стихотворений для этого эфира подготовила Шаши Мартынова.

Зоопарк в моей голове

"В поисках ясности", Сергей Москалев

Мы с Аней паровозиком пишем про одну и ту же книгу. Ну и пусть, такое "Голос Омара" уже видел на Додже, когда у нас случилось спонтанное хоровое пение на пять(!) голосов про одну и ту же книгу.

Я этой книге была редактором, к другим текстам Сергея, изданным прежде, тоже имела отношение, и потому для меня Сережины тексты — всегда особая история.

Мне давно — лет десять — нравится манера Сергея Москалева делиться добытым в его церебральных экспедициях. Эта книга — своего рода выставка экспонатов. Экспедиция длится всю жизнь, а представленное на выставке, в отличие от энтомологических образцов, не заспиртовано, не пришпилено булавками к атласным задникам, не застеклено и вообще живое, дышащее. Зоопарком такую выставку тоже не назовешь, поскольку все ее содержимое привольно гуляет в наших с вами головах, иногда пушистое, временами — осклизлое, но, как истинный даррелл своего дела, Москалев ко всем находкам — и лично обнаруженным, и коллективно извлеченным из-под какой-нибудь умственной или эмоциональной коряги — относится бережно и по-человечески.

Вероятно, эта вот спокойная заинтересованность и делает Сережины тексты увлекательными, нисколько не дидактическими и не высокомерно-снисходительными, как это часто бывает с «эзотерической сгущенкой» — выжимкой опыта и знаний автора о чудесах и выкрутасах человеческого сознания. Извлекать для себя пользу из наблюдений, представленных в этой книге, приятно и удобно, узнавать своих «зверей» — интересно и даже трогательно, и в этом узнавании, как мне кажется, помимо прочего прока внутреннему хозяйству, подтверждается тихим контрапунктом всамделишная связь между всеми нами, людьми, счастливая одновременность того, что́ в каждом из нас уникального — и до боли похожего. А для того, чтобы что-то прояснилось и стало красивее внутри, иногда достаточно знать, что кто-то уже смог это «что-то» прояснить и сделать красивее.

«Монте Кристо сидит в каждом из нас и тихонько делает подкоп»

Сергей Москалев, «В поисках ясности. Новое понимание привычных вещей»

Сергей Москалёв смотрит на окружающий мир с таким бережным и устойчивым вниманием, что тот под его взглядом становится прозрачным-прозрачным, как дымка на рассвете. Тогда в нем можно разглядеть контуры внутренних связей, обычно замутненные: между людьми, их эмоциями, волей и процессами, в которые они вовлечены. Конечно, ухватить удается лишь отдельные сиюминутности, из которых складывается очень занимательный калейдоскоп. Им можно пользоваться, когда кажется, что в глаз попал осколок зеркала тролля, — и чтобы поправить зрение, и для профилактики. Но самое важное даже не это, а возможность сонастроить свой взгляд и развить собственное внимание к миру.

Почему стоит записывать посещающие нас умные мысли? Мы не находимся на верхних этажах своего сознания. Лифт иногда поднимается туда, двери открываются, мы что-то видим, двери закрываются, и мы едем вниз, в свое обычное состояние. Внизу увиденное наверху забывается. Записывая, мы присваиваем то, что дается нам проблесками: записная книжка становится выносным умом, к которому можно обращаться.

*

Вместо того, чтобы ускорить в себе «наблюдателя», человек начинает притормаживать мир вокруг себя. Это становится формой тихого насилия: мир стремиться стать быстрее и связнее, и чье-то нежелание не может остановить эти процессы.

*

Пока относишься к человеку как к учителю — учиться у него. Если начинаешь относиться к нему как к приятелю — перестаешь учиться и просто проводишь время, и свое, и его.

*

Милосердие — воспринимать человека как целое, не делить его на части и не играть сравнениями. В таких отношениях мелкие несовершенства не портят целого, ведь любой человек — результат миллионов совпадений, которые от него не зависят.

За черт-те чем

"За чертополохом", Петр Краснов

Удивительный артефакт антисоветской литературы пера талантливого и писучего казачьего генерала (кстати, как ему удалось столько написать-то? начинаешь подозревать неладное). Начинается как злая антиутопия-памфлет, вышибающая все основы из-под ног: демократический тоталитарный режим, в Европе победили социалисты и даже коммунисты, поэтому, в общем, неудивительно, что режим этот списан с раннего совка, каким его представляли в пролеткультовских брошюрах. Сбивает с толку слово «демократия», в которой Краснов в 1921 году, натурально, ничего не понимал. Начало вполне ядовито, потому что наш автор — все сразу, в т.ч. антисемит, хотя работает преимущественно с мифами и стереотипами, что придает и этой части, и следующей оттенок пародийности.

Потом, уже «за чертополохом», начинается натуральная лубочная утопия. В ее традиционном русском изводе теократического самодержавия. Зубы сводит, настолько она у него сусальная, леденцовая и паточная. Оголтелые скрепы — если б у нас были данные, что нынешний кремлевский режим умеет читать, легко было бы думать, что все свои программы «духовного развития» и патриотизма они списали у коллаборациониста Краснова. Хотя тот, сука, был хотя бы талантлив, писал вполне бойко и красочно (дроча на детали, еду и одежду), знал много разных интересных слов (кокошники на высокой груди у него никто не поправляет) и явно был честно убежден в превосходстве самодержавия и православия (в его пуританском, я бы сказал, изводе — с подвижничеством, служением и нестяжательством), в отличие от этой нынешней сволочи. От него — прямая дорожка к Сорокину.

Третья часть — куртуазный мещанский роман с нотками унылой достоевщины (муки Раскольникова и прочая лабуда), это уже не так интересно, хотя местами и трогательно. Ну и как «фантастик» он вполне зажигал для своего времени и образования (в диапазоне от крылатых паровозов до элемента водия и видеотелефонов).

В общем, я получил свою долю умеренного удовольствия от романа — и Краснов вполне мог бы стать и более легитимной фигурой в русской популярно-массовой литературе, если б не трагическая судьба коллаборациониста (и предательство англичан, конечно). А то в учебниках у нас, я полагаю, до сих пор фигурируют авторы значительно бездарнее, про нынешних не говоря.

Тугие паруса

«Одиссея. Песни IX-XII» в пер. Г. Стариковского, Гомер

...Ничего не бывает, поистине, отвратней и постыдней
женщины, вложившей подобное дело в сердце,
позорное дело, непотребный замысел убийство
законного мужа. Я, конечно же, верил
что буду встречен ласково детьми и челядью
по возвращении. Слишком подлым помыслом
пролила позор на себя и на прочих женщин,
которые будут, даже на добродетельных…

Когда вы последний раз открывали «Одиссею»? В юности, когда еще учились в школе? Или позже, в попытке понять, что же на самом деле происходит в телевизионном сериале одного известного режиссера? Настала пора вновь вернуться к этой, без дураков, бессмертной классике.

Дело в том, что выпускник Колумбийского университета (кафедра классической филологии), поэт, переводчик, эссеист Григорий Стариковский, который уже давно живет в пригороде Нью-Йорка, переводил оды Пиндара, элегии Проперция, «Буколики» Вергилия, сатиры Авла Персия, так вот, Стариковский несколько лет назад взялся за… «Одиссею». Не имея в виду соревнование с Жуковским, Григорий объясняет свою идею так: переводить надо для кого-то, и вот он решил попробовать сделать свой перевод для любимого писателя – Варлама Шаламова. И перевел песни 9-12; изданная в прошлом году книга вошла в шорт-лист премии «Мастер» за 2015 год.

«Гомер — это самозащита от всего того, что происходит вокруг, Гомер — то, что держит на плаву, не дает пойти на дно», — сказал Стариковский в интервью Александру Генису, который отозвался о выходе книги так: «До тех пор, пока поэт бьется над русским Гомером, жизнь и культура продолжаются». И оба они чертовски правы.

Я видел Тантала, его жестокую пытку:
он стоял в воде, доходившей до подбородка,
чувствовал жажду, не мог зачерпнуть и пригубить.
Когда старик нагибался, желая напиться,
вода пропадала, втянутая, и земля появлялась
чёрная под ногами, божеством иссушенная.
Рослые растеклись плодами сверху – яблони
с наливными яблоками, груши, гранатовые
деревья, оливковые в цвету, желанные смоквы.
Когда старик вытягивался, чтобы дотронуться,
ветер забрасывал ветви к сумрачным тучам.

Корона для задницы

"Пятый элефант", Терри Пратчетт

В огромном неизученном (никем, кроме местных жителей) государстве под названием Убервальд, в котором живут и вампиры, и вервольфы, и тролли и гномы, и вообще национальные меньшинства там и составляют нацию,так вот в Убервальде пришло время избирать нового короля-под-горой.

А в Анк-Морпорке из Музея Гномьего Хлеба украли Каменную Лепешку. Это такая гномья корона для попы, то есть, нет Лепешки — нет и Короля. Хорошо, что в Музее это всего лишь копия.

А ещё в Анк-же-Морпорке убили чувака, который делал превентативы, ну и всякие другие резиновые изделия.

А командора стражи Сэма Ваймса отправили в Убервальд заниматься политикой, поскольку сложно поверить, что эти события совпали случайно.

А Ангва куда-то исчезла. А Моркоу уволился и бросился за ней.

Но сюжет, остроумный, хитрозакрученный и невероятно смешной, вы и сами прочтете, а я хочу лишь снова восхититься тому, о ЧЁМ на самом деле пишет сэр Терри.

О том, как город постепенно принимает капрала Шельму Задранца, гнома Шелли, во всеуслышание объявившую, что она гномиха, пользующуюся косметикой и носящей юбку.

О том, как некоторые (умнейшие) гномы способны пожать руку троллю, несмотря на их вечную вражду.

О том, как капитан Моркоу отказался (ещё в прошлой книге) от трона, потому что ему интереснее заниматься настоящим делом, а не быть знаменитым, богатым и влиятельным.

И о том, как сам Сэм Ваймс мучается от того, что не может больше патрулировать улицы в дождь и ночь, чувствовать старыми ботинками каждый камешек мостовой, ходить в грязном мундире, попадать в опасные переделки. О, конечно, переделок сейчас хватает, но ему неприятно быть Его Сиятельством Его Превосходительством Сэром Герцогом, потому что политика, фальшивые улыбочки, много вранья, много чопорности и напыщенности. Он просто хочет делать своё маленькое дело.

Ох, как люблю!

Несинонимичность интеллигенции

"Вместо завещания", "Нам позвонят", Борис Золотарев

Посмотрел я как-то фильм “Дневной поезд” (сильно позже его премьеры, которая произошла в 1976 году) и восхитился. Не только главными там Гафтом и Тереховой, которые безусловно прекрасны, но и нетипичной для тогдашнего кино убедительной и родной интеллигентской атмосферой, которая была создана не столько актерской игрой, сколько словами, которые актеры произносят: легкими, красивыми, ироничными, быстровыдуманными (конечно, “как бы”), но глубокопродуманными – и, конечно, я полез интересоваться, кто все эти слова им в уста понавкладывал. Сделал это сценарист и писатель Борис Золотарев, ныне настолько плохо известный, что даже на “Флибусте” его текстов не украдешь, а вот книгу у букиниста отыскать можно, и на его собственном сайте есть чем поживиться (http://www.boriszolotarev.ru/works/ ).

Борис Золотарев – сочинитель на любителя. Потому что ничего такого особенного в его историях не происходит, и замечательность его – не в хитросплетенности сюжетов, не в глубине или там глобальности мыслей, и герои его – люди сверхобычные: такой советский миддлкласс с очень небольшим уклоном в интеллектуальность (нет, даже просто в некоторую неглупость). Но эти типовые совграждане описываются пристально и тщательно, по-интеллигентски въедливо-занудно, аккуратненько разбираются на свои, вроде бы, типовые же составляющие, порой хитроватая усмешка-насмешка прячется в несуществующих авторских усах, а порой замечаешь какой-то прямо этимологический интерес к наимельчайшим мелочам жизней героев... И – главное – они разговаривают! Как же хорошо и тонко они говорят! И сейчас так мало кто говорит, да и в описываемые времена говорили так единицы и, скорее всего, не те и не оттуда, но мы тут никакого реализма не заказывали. Мы, немножко ностальгирующие по временам, которых никогда не было, когда деревья были большими, а взрослые люди умными – поймаем свой интеллигентский кайф.

Этот эпитет – “интеллигентский” – в столь коротком тексте был мной употреблен аж три раза. Теперь четыре, с заголовком – пять. А что делать – синонимов-то и нету.

Совесть планеты

133-летию Франца Кафки

Сегодня все думающее головой человечество с благодарностью празднует 133-летие совести планеты — Франца Кафки. "Голос Омара" публикует один из его малюсеньких рассказов, пер. С. Апта.

Занимая его в вечерние и ночные часы романами о рыцарях и разбойниках, Санчо Панса, хоть он никогда этим не хвастался, умудрился с годами настолько отвлечь от себя своего беса, которого он позднее назвал Дон Кихотом, что тот стал совершать один за другим безумнейшие поступки, каковые, однако, благодаря отсутствию облюбованного объекта — а им-то как раз и должен был стать Санчо Панса — никому не причиняли вреда. Человек свободный, Санчо Панса, по-видимому, из какого-то чувства ответственности хладнокровно сопровождал Дон Кихота в его странствиях, до конца его дней находя в этом увлекательное и полезное занятие.

Еще микропрозы Кафки можно (и нужно!) почитать тут.

Депеша высшим силам

"Уиллард и его кегельбанные призы", Ричард Бротиган

Есть у меня на воображаемой книжной полке несколько авторов, которые под видом своей поэзии и прозы, по-моему, шлют телеграммы неким незримым высшим силам. На этой полке у меня Линор Горалик, Эдгар Керет, Миранда Джулай — и Ричард Бротиган, среди прочих. "Высшим" не в смысле ангелов каких-нибудь, а в смысле свободным почти от всего, отчего мы тут не свободны. Язык таких авторов обычно называют "детским" или "наивным". Ну, наверное. Тогда "взрослым" языком пишут и разговаривают те, кто либо считает, что несвобода — это навсегда, это уже никак не исправить, пока не умрешь, или те, кому кажется, что они полностью управляют своей жизнью, или совсем перпендикулярные люди, которые давно вне этих понятий. Кто тут прав, я не знаю.

Так вот, "Уиллард" — это телеграмма про две молодые семейные пары и трех братьев, отправленная автором высшим силам, чтобы еще разок доложить, какое неописуемо горестное и комическое дребезжание — эта самая "обычная жизнь обычных людей". Две молодые семейные пары живут одна над другой в малоквартирнике в Сан-Франциско, они приятельствуют, но за время романа никак не общаются друг с другом, но Бротиган подглядывает за ними, и мы, как в кино, знаем, что происходит на двух этажах этого дома, практически одновременно. У пары на первом этаже в квартире есть достопримечательность — фигурка птицы из папье-маше и многочисленные кегельбанные призы, украденные; это "складная" пара. У пары на втором этаже из достопримечательностей — ухоженные комнатные растения; это "нескладная" пара. Братья — те, у кого украли три года назад кегельбанные призы и чья судьба после этой кражи уже никогда не будет прежней. Братья, поискав самое для них дорогое по всей Америке и растеряв по дороге все, что у них оставалось вообще в этой жизни ценного, наконец оказались в Сан-Франциско — по наводке одного эскимоса. И совсем скоро что-то должно случиться. И, в общем, случается.

Это очень маленький роман. В точности так и выглядят телеграммы незримым высшим силам.

Прим. гл. ред.: Этот эфир подготовлен в рамках издательской додо-феерии "Скрытое золото ХХ века". Скоро из всех утюгов Галактики.