Артур Конан Дойл расследует

«Артур и Джордж», Джулиан Барнс

История Артура — Артура Конана Дойла — и Джорджа — Джорджа Идалджи — произошла в действительности. Идалджи был юрист в деревне Южного Стаффордшира, англичанин в первом поколении, сын индийца и дочки местного викария, человек уважаемый и высокообразованный, и где-то в 1903-м его приговорили к семи годам исправительного труда за убийство скота. Там случилась долгая некрасивая история с анонимными письмами и лошадьми, которых стали находить мертвыми то там, то здесь, — и в этом обвинили Идалджи, несмотря на его невероятно слабое зрение, едва ли позволявшее шастать по округе ночью и ускользать незамеченным. Дело было настолько высосанным из пальца, что никто до последнего не верил, что приговор будет обвинительным. А вот шеф-констебль местной полиции Энсон, к примеру, считал Идалджи более чем подходящим кандидатом для производства ночных массакров: потому что у того была «походка, словно у пантеры» и «кошачьи глаза, сиявшие странным светом».

Развернулась масштабная общественная кампания, в которую как раз и включился Артур Конан Дойл, на тот момент по известности уступавший разве что Киплингу. Он действительно поехал в Южный Стаффордшир, побывал на местах преступлений, познакомился с Идалджи — пока того еще не посадили, — разговаривал со свидетелями, и вообще, провел собственное расследование, о котором с пылом докладывал газетам. Он-то был как раз уверен в невиновности Идалджи и абсурдности обвинений. Конечно, публика следила за этим делом с огромным интересом — сам автор Шерлока Холмса пробует его метод на практике! Не в последнюю очередь благодаря его участию, удалось добиться помилования — правда, часть срока на тот момент Идалджи уже отбыл.

Судя по аннотации, можно подумать, что книжка Барнса — такой остросюжетный детектив, но это не так. Барнс сначала обстоятельно рассказывает историю Идалджи вплоть до приговора, потом перемещает ракурс на неторопливое изучение внутренней жизни Артура Конана Дойла, жена которого Мэри Луиз тихонько умирает от туберкулеза, а он в это время тайно влюблен в свою будущую вторую жену. Барнс говорит, что это «современный роман, рассказывающий о прошлом», и что он не очень-то стремился следовать документальной основе до последней буквы. И, насколько автору интересен яркий и значимый в общественной (и судебной тоже) истории Англии прецедент о победе над расовыми предрассудками, настолько же ему интересно и другое: как мог быть устроен изнутри один из самых ясных умов своего времени, вмещавший в себя и такое острое социальное зрение, и истовую веру в спиритизм.

Век расцвета одной книги

"Алмазный век", Нил Стивенсон

«Алмазный век» я читал, когда он только вышел, и ни о каких переводах на русский речи еще не было, но не помню, чтобы что-то запомнил про эту книжку — ну, т.е., она конечно смутно поразила воображение, но контекст, как я сейчас понимаю, был не тот. Потому что читалась она как «научная фантастика», а проходить в голове ей лучше совсем не по этой категории. Сейчас понятно, что за минувшие 20 лет вся эта прогностика слущилась — осталась псевдоанглийская литературная сказка, и на таких условиях роман и стоит воспринимать, мне кажется. В тот момент, когда литература подпадает под жанровый ярлык «фантастики», она успешно устаревает, о каком бы периоде предполагаемой истории ни шла речь. Ну, т.е. если литература в этой работе действительно присутствует. Тут как раз этот случай. «Алмазный век» имеет больше смысла читать, когда это уже не фантастика.

Хотя, конечно, в смысле литературы роман Стивенсона — не без недостатков, конечно. Иногда он тороплив и пунктирен, автор явно спешит донести до читателя все свои придумки про нанотехнологии, медиа-гаджеты и те или иные разновидности интернетов и распределенных биологических вычислительных систем, — в ущерб сюжету, который местами питается из обстоятельных нарративов Дикенза или кого ни возьми. Конец у него тоже скомкан и намеренно, я подозреваю, мета-ироничен. Сам по себе, конечно, это роман взросления и становления, а также освобождения и отчасти — того, что за неимением нормальных русских слов можно назвать «woman empowerment» (юная героиня — вообще благодатный элемент, как мы знаем от Льюиса Кэрролла). В общем, образцы для подражания у Стивенсона тут были что надо. И литературная фантазия у него вполне получилась.

В первую очередь — потому, что происходит действие на обломках национальных государств, и даже в смысле прогнозов это одна из самых красивых идей Стивенсона. «Филы» представляют собой культурно-архетипические анклавы, в которые можно вступить более-менее без национальной аффилиации, лишь дав клятву верности некой умозрительной идее, подписавшись на определенные стиль жизни и мировосприятие. (Только жаль, конечно, что нам не показали ниппонцев или индустанцев.) В общем, «филы», как нам сообщает их название, — это по любви, в немалой степени — по любви к литературе: викторианской, китайской, другим. Не вполне, конечно, рай библиофила, но недаром «букварь» там все-таки имеет форму книги, хоть и вполне себе «макгаффин». Каким были, например, «Маленькая красная книжечка» Мао или «Манифест коммунистической партии». Книга как сакральный объект — вообще понятие спорное, потому что ее содержимому лучше оставаться в голове, а не на руках.

Разбирать «Алмазный век» на составляющие литературной сказки (не обязательно, кстати, английской, викторианство там — просто могучий фетиш, хоть нам и нравится) можно долго и наверняка уже делалось не раз. Отметить стоит только одну черту родства: в этом «ином мире, где повсюду волшебство», роль магии выполняет криптография — некая мистическая сила, которой примерно все покоряется, но постичь ее простым смертным героям невозможно. Довольно забавно, с одной стороны, но ведь правда — нас всегда будет влечь к себе тайна. И мы всегда будем стремиться так или иначе повышать степени своей свободы.

Гуляй, поле!

Нестор Махно, «Воспоминания»

«Восемь лет и 8 месяцев моего сидения в тюрьме, когда я был закован (как бессрочник) по рукам и ногам, сидения, сопровождавшегося временами тяжелой болезнью, ни на йоту не пошатнуло меня в вере в правоту анархизма, борющегося против государства как формы организации общественности и как формы власти над этой общественностью. Наоборот, во многом мое сидение в тюрьме помогло укрепить и развить мои убеждения, с которыми и за которые я был схвачен властями и замурован на всю жизнь в тюрьму, - примерно с этих строк начинаются воспоминания Нестора Махно. - С убеждением, что свобода, вольный труд, равенство и солидарность восторжествуют над рабством под игом государства и капитала, я вышел 2 марта 1917 года из ворот Бутырской тюрьмы. С этим же убеждением я бросился на третий день по выходе из тюрьмы, там же в Москве, в работу Лефортовской анархической группы, ни на минуту не покидая мысли о работе нашей Гуляйпольской группы хлеборобов анархистов-коммунистов, работе, начатой ею одиннадцать-двенадцать лет тому назад и, несмотря на величайшие потери передовых ее членов, продолжающейся, как мне друзья сообщали, и сейчас…»

Воспоминания продолжаются по-боевому – это, на самом деле, настоящий боевик, только основанный на более чем реальных событиях. Махно пишет очень откровенно, не пытаясь ничего скрывать (во всяком случае, именно такое впечатление создается, когда читаешь его довольно-таки внушительные воспоминания). Крайне познавательное чтение – не только для людей, которые придерживаются анархистских взглядом. Воспоминания Нестора Махно – настоящая серьезная историческая литература, которая не теряет актуальности.

Нестор Махно умер (по одной из версий) 25 июля, в Париже, в возрасте сорока пяти лет от костного туберкулеза. Годовщина смерти одного из величайших анархистов – еще один повод почитать тексты, который он оставил нам в наследство.

Искусство "леди с какашками"

"Дело табак", Терри Пратчетт

Ни слова не скажу о книжке!

Просто угадайте, просто попробуйте угадать, как связаны между собой:

1. гоблины и арфы
2. индюшки и наркотики для троллей
3. маленький Сэмми и слоновьи какашки
4. пропавший кузнец и правила маркиза Пышнохвоста о честной драке
5. чудо-сисси и гребанный затор
6. голые статуи на мосту и свеженькая клик-башня
7. Сибилла Овнец и голый отшельник с фамильными черепами
8. отрубленные головы и бесплатная выпивка
9. свиньи и тюрьма
10. сержант Колон и голос из сигары
11. горшочки для ногтей-слизи и искусство
12. камердинер Овнецов Вилликинс и безалкогольные коктейли
13. картонные кругляшки и новые рекруты
14. Сэм Ваймс и отпуск!!!

Пока мы стояли за колбасой

"Петля и камень в зеленой траве", братья Вайнеры

Братьев Вайнеров во времена их громкой популярности я не читал вовсе – смотрел фильмы по их книжкам, и этого почему-то казалось достаточно. Но несколько лет назад купился на предысторию – и купил у букиниста книжку.

А предыстория такова, что Вайнеры написали этот роман, совершенно не рассчитывая на его публикацию – вот, поди ж ты, суперпопулярные и, как теперь говорят, востребованные и успешные писатели не довольствовались регулярным выдаванием на-гора добросовестных своих детективов и прочих разрешенных цензурой историй, а писали еще и “в стол”. В этом случае – дело было в конце 70-х, во времена, когда тихо свирепствовал застой, евреи пытались бежать – кто в Израиль, кто – куда, громкие диссиденты сидели по тюрьмам и психушкам, тихоинакомыслящие аккуратно спивались, а внешне все, вроде бы, было спокойно, и народ несильно бурлил лишь в очередях за колбасой, туалетной бумагой и пару раз в году – за мандаринами.

Надо сказать, что братьям Вайнерам удалось драматизировать ужас той жизни, которая проходила где-то поодаль от очередей. Ну, и кстати, детективность там тоже есть (хоть и в самую последнюю очередь). В первую же очередь там есть трагедия интеллигента, сына-отщепенца генерала-энкаведешника – пьющего-полуживущего в унылом, но опасном советском болоте. Во вторую – трагедия еврейской девушки, решившей уехать. В третью: их общая, любовная трагедия. А уж в четвертую – попытка расследования убийства Михоэлса. Книга очень болезненная и полезная тем, кто по молодости думает, что страшно было только при Сталине, а при Брежневе было только скучно.

Ирландская тема на наших волнах

Из Патрика Кавана

Продолжая ирландскую тему — и в жизни "Додо", и на радио "Голос Омара", — зовем вас насладиться стихотворением поэта и писателя Патрика Кавана (1904-1967), современника, приятеля/злопыхателя/собутыльника Флэнна О'Брайена; оба они — классика ХХ века в ирландской, да и мировой литературе и первопридумщики Блумздэя — праздника, посвященного "Улиссу" Джойса.

Весенний день

Эй вы, поэты-трагики, оставьте хмурый нрав,
Задвиньте Эзру Паунда и Элиота в шкаф,
И Вильяма, и Батлера, что навевают сплин,
Идемте с песнями гулять по тропкам Стивенс-Грин!

Взгляните на студенточек — они пышней цветов,
В шелках своих и платьицах — как розы всех сортов;
Они, гордясь, обгонят нас щебечущей толпой,
И ваша меланхолия пройдет сама собой.

Ученья философские — могильный пыльный хлам,
О смысле жизни рассуждать пристало мертвецам.
Пусть Кафку мучит страх и бред. Эй, хмурики, скорей —
Подальше от чернильных брызг и толстых словарей!

Эй вы, поэты милые, повеселей чуть-чуть!
Расправьте плечи хилые, вздохните во всю грудь.
Забудьте Фрейда вещего и все, что вы прошли,
Втяните собственной ноздрей пьянящий дух земли!

Новорожденный мир блестит, кружится голова,
Как в первый день творения, свежи, вкусны слова.
Любовью дышит каждый миг — не прожит, не воспет,
До психоаналитиков — еще сто тысяч лет!

Эй вы, поэты юные, решайтесь поскорей
Довериться без нудных схем фантазии своей.
Обычное — всего чудней, смешна павлинья спесь;
Не бойтесь в чем-то быть людьми, ведь все мы люди здесь.

Пер. Григория Кружкова

...высечь на белом листе бумаги

"Письма о письме", Чарлз Буковски

Душа человека либо ее отсутствие будет видна по тому, что́ он сумеет высечь на белом листе бумаги.
Чарлз Буковски

И вновь я собираюсь накормить вас завтраками: это еще один свежепереведенный на русский сборник писем Буковски, составленный тематически, — это письма о писательстве во всех его видах. Книга эта увидит свет в некотором обозримом будущем, но ее все же придется чуточку подождать.

Писем Буковски писал много — и друзьям, и врагам, и издателям, и, позднее, своим переводчикам и агентам. В сборник попали письма с 1945 по 1993 год, и потому мы теперь можем подглядеть одним глазком за эволюцией взглядов Буковски на заданную тему. А взглядами своими Хэнк шумно и яростно делился, с очень разными респондентами, в разном тоне, но в пределах одного промежутка времени был, невзирая на разницу в тоне, очень последователен и целен — судя по его переписке. Впрочем, это не значит, что взгляды эти не претерпели изменений, пока Буковски взрослел/ матерел/ старел. Например, в 1960-м он ругательски ругает "Кантос" Паунда — в публичной критике, позднее не раз и не два полощет Эзре кости и в частной переписке (достается от Буковски и Одену, и Фросту, и Каммингзу, да и Вильяму нашему Шекспиру), но к 1990-м сообщает, что горд быть в одном учебном плане с Паундом и Оденом. Примерно тогда же, в письме редакторам одного небольшого литературного журнала, говорит, что слова Паунда, Элиота, Одена (и некоторых других) "прожигали бумагу", а их "стихи становились событиями, взрывами". Но следя за движением Буковски-писателя на ускоренной, по сути, промотке — за 50 лет Буковски написал даже на эту отдельную тему немало, однако читать чужие письма совсем не то же самое, что жить чужую жизнь, — очень наглядно можно увидеть, как меняется дерево сознания. Вернее, та его ветвь, которая посвящена писательству. Особенная удача для нас, читателей Буковски из его недожитого будущего, что это дерево сознания, на которое мы глядим, — Буковски: он легендарно прям, легендарно пьян и легендарно яростен. И настойчиво искренен, как обычно. Благодаря такому наблюдению за чужой эволюцией, понимаешь, что, да, это прилично и не ужасно — менять свои взгляды на что угодно, думать много раз об одном и том же и приходить к новым выводам. По крайней мере, Буковски себе это позволил. Важно, впрочем, в таком случае честно отдавать себе отчет: действительно ли мнение поменялось, или это "прогиб под изменчивый мир" (с), трусость или что-нибудь в этом роде. Буковски такое не одобрял.

Но это вторая часть пользы от этой книги. Первая, более прикладная — практически советы Буковски молодому бойцу, сиречь писателю. Чаще они высказаны в виде суждения о том или ином писателе, или тексте, или литературном явлении или процессе, которым Буковски был свидетель (или которые осмыслял); есть и публичные критические высказывания (или целые статьи), и приватная переписка. Попали в сборник и прямые рекомендации, хотя их немного. Смысл и прок от этих наставлений, в любом виде, будет лишь тем пишущим, кому мило и дорого явление под названием "Буковски", кто считает его хорошим писателем (т.е. писателем, которому есть что сказать и который распелся — нашел свой голос). Если вам Буковски как писатель не дорог, вторая часть пользы от этой книги все равно будет вашей. Мне Буковски дорог и по-человечески, и как писатель, и поэтому от этой книги я всю возможную пользу получила. Чего, конечно, желаю и вам — когда ЭКСМО ее выпустит.

Удав-мутант сломал и отъел вам ногу? Творите!

«Творите!», Нил Гейман

Сегодня будет эфир с картинками для всех, кому дождливо и невесело. Мне редко-редко нравятся штуки, сделанные специально, чтобы вдохновить потребителя, — чаще всего они просто не удаются, и остается в них только благостность и самодовольная навязчивость. Но некоторые, случается, работают. Нил Гейман, наверное, один из самых вдохновляющих современных — не только писателей, но и человеческих существ (из представленных в публичном поле медиями). Этот человек придумал Сэндмена, «Американских богов» и ожившую Тардис в «Докторе Кто»! Однажды он прочитал напутственную лекцию студетам-выпускникам Университета Искусств в Филадельфии — о том, каково создавать искусство, как это мучительно, несносно и совершенно необходимо. И конечно, умудрился сказать обо всем, что важно, и именно так, как нужно, и к тому же весьма коротко. Речь вышла книжкой, которую издательство Livebook выпустило по-русски, и к которой замечательная художница Эя Мордякова нарисовала кавайных маленьких Нилов Гейманов в обаятельных тентаклях. Рекомендую.

Ты должен творить.

Я серьезно. Муж убежал с политиком? Твори. Твою ногу сломал а затем съел мутировавший боа-констриктор? Твори. У тебя на хвосте налоговая? Твори. Кот взорвался? Твори. Кто-то в интернете считает, что все, что ты делаешь, глупо, вредно и было сделано до тебя? Твори. Из этого обязательно что-нибудь получится, и в конечном итоге время ослабит хватку, но это будет уже не важно. Делай то, что умеешь лучше всего. Твори.

Первая проблема любого, даже самого незначительного успеха — постоянное ощущение, что ты совершил что-то такое, что сошло тебе с рук, и теперь в любой момент тебя могут вывести на чистую воду.

Поэтому будьте мудры, ведь миру не хватает мудрости, а если вы не можете быть мудрым, притворитесь мудрецом, и ведите себя так, словно вы — он и есть.

Против лакировки истории

"Дом кукол", Ка-Цетник

Второй роман Ка-Цетника — чтение занимательное и вполне мучительное, это правда, хотя все это не настолько болезненно, как выглядит в пересказе читателей. Мучительно не потому, что о евреях в концлагере и Холокосте, а потому что, ну, в общем, это роман, в котором художественный вымысел в какой-то момент (а то и с самого начала) начал выдаваться за документальную правду. Ка-Цетник тем самым вошел (довольно рано в истории ХХ века) в эту странную плеяду авторов, кто врал о войне и Холокосте из, видимо, лучших побуждений: Ежи Косинский, Анна Франк (не сама, конечно, а ее папа), Миша Дефонсека и пр. Нам теперь не понять, как избывать эту боль и эту травму, — они, видимо, пробовали так, и нам их судить. Но воздействие странное.

На именно этот роман навешано культурного багажа — «лагерная» (или «холокостовая») порнуха, Joy Division, фильмы про Ильзу Волчицу СС и прочий палп и китч. Но анализировать особенности полового воспитания подростков на основе мастурбационных фантазий о концлагерях в наши задачи не входит.

А роман, меж тем, весьма традиционный, хорошо написанный и даже не слишком натуралистичный. Ощущение жуткого морока, серой зоны, из которой навеки зачарованный и травмированный ею автор никак не может выбраться, тем не менее, присутствует. Это как читать литературу шизофреников — и стыдно, будто подглядываешь, и никак не оторваться. Отсутствие каких бы то ни было нравственных координат и безопасности развращает — а автор находится в самой сердцевине этого кошмара и ни на шаг не выходит из него. И в этом, насколько я понимаю, одна из проблем восприятия этого (и прочих) текста.

И, конечно, автор этим своим видением никак не вписывается в санкционированную и санированную псевдоисторическую реальность. Он упоминает и юденраты, и кехиллу, и грайферов — все, о чем даже еврейские историки Холокоста вспоминать не очень любят, потому что оно выходит за рамки привычной позиции чистых жертв и переходит в категории общечеловеческого зла и человеческой подлости. Национальность здесь роли не играет.

Поминальный каддиш — вот основная стилистическая черта текста. Плач — вообще очень заразная интонация, и сила его нарастает, если использовать приемы экспрессионизма и смешивать реальность и ирреальность. В общем, мне понятно, почему мало кто стремится переиздавать романы Ка-Цетника: слишком уж неприятная это для системы тема и угол зрения на нее. Но только такие книги и нужны для освежения исторической памяти. Только не стоит выдавать их за документальные.

С русском переводом история странная. В середине 70-х роман перевел видный сионист, метростроевец и диссидент Израиль Минц. Перевел, подчеркну, для самиздата, потому что ни шанса опубликовать это в советской печати у него не было. И перевел из лучших побуждений — чтобы евреи не забывали своей истории, а прочие хоть что-то о ней узнали. Самиздат, да? Неподцензурная вроде бы тема. И однако тот текст, что вроде был опубликован потом уже в Израиле и распространился в сети из некой «Библиотеки Даниэля Амарилиса» (вроде был такой книголюб в Тель-Авиве, который опять же из лучших побуждений пиратски — я подозреваю — публиковал какие-то тексты на русском языке; точнее выяснить мне пока ничего не удалось, поэтому буду благодарен за поправки)… так вот, этот текст сокращен практически на четверть, если не на треть, и весь натурализм из него исправно вычеркнут. Не то чтоб его там было сильно много. Ну а порнографии в романе нет и вовсе никакой, ясное дело.

Непонятно, в общем, что это было. То ли первый в отдел в голове советского человека там силен, то ли книга претерпела и в мирное время примерно то же, что творили с ее персонажами в военное. В остальном текст вполне гладкий, только вот читать эту версию, по-моему, не стоит. Это не тот роман, который написал Ка-Цетник.

Солнце встает над городом Ленина

«Тимур. “Врать только правду!”», Екатерина Андреева

Беда многих книг (и фильмов) подобного рода: их пишут словно для людей, которые в теме. Или, еще вернее, их авторам, вероятно, кажется, что выбранная ими тема настолько интересна и важна, что едва ли найдутся в большом мире те, кто не в ней. Результатом этого будет почти полное отсутствие пояснений, без которых простому смертному понять, о чем же на самом деле речь, крайне затруднительно. Данная претензия полностью относится к книге Екатерины Андреевой «Тимур. “Врать только правду!”», но это, пожалуй, единственная претензия. В остальном книга безупречна.

Как несложно понять из названия, книга посвящена Тимуру Новикову – пожалуй, одному из главных людей ленинградской неподцензурной художественной жизни 1980—1990-х. По сути, Новиков – тот самый человек, который аккумулировал эту жизнь, снабдил ее ясной целью (естественно, завоевание мира) и средствами достижения этой цели. «Врать только правду!» - сборник интервью, в котором главные герои художественной жизни поздне-советского Ленинграда и ранне-несоветского Санкт-Петербурга (кроме самого Новикова, тут присутствуют Олег Котельников, Елена Фигурина, Юрий Циркуль, Георгий Гурьянов, Сергей «Африка» Бугаев, Андрей Хлобыстин, Ирена Куксенайте, Аркадий Драгомощенко, Олег Маслов, Айдан Салахова, Константин Звездочетов, Сергей Летов, Евгений Юфит, Александр Флоренский и другие) говорят о Тимуре, о живописи и о себе, причем говорят диалоги их сохранены практически без внешней редактуры. Это сначала раздражает, а потом вдруг понимаешь – именно благодаря этому нарочитому отсутствию редакторской руки в текстах остается самое главное: эмоции. И еще – конечно, очень интересно следить, как и о чем предпочитают говорить герои ленинградского художественного андерграунда – кто-то говорит только о Тимуре, кто-то предпочитает говорить почти исключительно о себе.

Читая «Врать только правду!», я в очередной раз пришел к выводу, что люди, которые выстраивали ленинградский культурный контекст условно в поздние семидесятые и восьмидесятые, не зря остаются именно что питерским феноменом, даже оказав влияние на культурную жизнь страны вообще. Я сейчас не про рок-н-ролл, который выходил за рамки города хотя бы в силу своей массовости, я про остальное - про всяких художников, про Театр АХЕ, про Олега Григорьева, Виктора Кривулина, Владимира Уфлянда, про Рида Грачева, про Сергея Курехина или, скажем, про только что вернувшегося куда-то на свою планету Олега Каравайчука. Все эти парни – фигуры невероятного масштаба, однако, даже будучи известными за пределами города трех революций, они все равно остаются знаковыми фигурами именно этого странного города. Возможно, именно это спасает их от нелепой канонизации. Ленинград тех лет, более свободный, чем та же Москва (об это пишут во многих воспоминаниях), оставался какой-то герметичной структурой, вольно или невольно. Тимуру Новикову (как и Курехину, как и многим другим), конечно, было тесно в этом странном городе. Но он все равно остается в нем навсегда.

Главное и неоспоримое достоинство книги – содержащаяся на ее страницах попытка анализа, попытка понять, что ж это было такое. Несмотря на обилие литературы и фильмов, созданных в последнее время, таких попыток, по большому счету, было совершено крайне мало. Навскидку: книга «Сергей Курехин. Безумная механика русского рока» Александра Кушнира. Фильм «Тимур Новиков. Ноль-объект» Александра Шейна. И – «Тимур. “Врать только правду!”» Екатерины Андреевой.

Двинь-дилинь, шесть часов ноль-ноль минут

"Бац!", Терри Пратчетт (или "Шмяк!")

В шесть вечера командор Стражи Сэм Ваймс читает книжку своему сыну Сэмми.

Ваймс считает, что если хоть один раз по уважительной причине нарушить договорённость, то будут находиться и другие уважительные причины. А потом не такие уважительные. А потом просто причины. А потом уже даже повода не будет, потому что и договор ничего не стоит, раз его нарушали.

Тролли и гномы Анк-Морпорка ненавидят друг друга. Кажется, только в Страже они могут уживаться мирно. Усугубляет ситуацию то, что близится годовщина битвы в Кумской Долине. Когда неизвестно, что произошло, потому что долина находится между горными грядами, там бушуют потоки воды и с гор сыплются камни, но это было грандиозное побоище, веха в истории как троллей, так и гномов.

Тролли и гномы Анк-Морпорка собираются устроить "историческую реконструкцию" Кумской Долины. То есть, снова друг друга молотить не на жизнь, а насмерть.

В гномьей шахте произошло убийство пяти гномов. Один из них нарисовал руну на стене своей кровью. У гномов считается, что если руну Призываемой Тьмы нарисовать при последнем вздохе, то Тьма придёт. И убьёт всех плохих мальчиков. Гномы в панике. И во всём обвиняют троллей.

В музее украдена картина Битвы при Кумской Долине, огромное полотно, занимающее целую комнату. Неудивительно, ведь считается, что на этом полотне спрятан секрет, как найти удивительный клад. Но кто и как мог стыбрить холст размером со статую Петра Первого?

В Стражу поступил вампир. Сэм Ваймс ненавидит вампиров. И Ангва ненавидит, у оборотней с вампирами вражда примерно такая же, как у троллей с гномами.

А у Шнобби завелась подружка-стриптизёрша неземной красоты!

И со всем этим должен разбираться Сэм Ваймс.

Но что бы ни происходило, где бы он ни был, будь то в гномьей шахте, на поле сражения, в ста милях от дома, или в подземном водовороте — в шесть часов вечера Сэм должен читать сыну книжку.

Полюбить и коммуниста

"Малый мир. Дон Камилло", Джованнино Гуарески

Дай, думаю, вспомню про эту книжицу... Только ее, поди, не достать сегодня – тираж был невелик, а, оказывается, ее как раз и переиздали! Обложка, правда, была хорошая, а стала очень плохая, но вы уж потерпите, пожалуйста: под обложкой кроется мир (точнее, мирок), переполненный натуральнейшей наихристианнейшей любовью и, как следствие, грозящий большим удовольствием для читательской души.

Написана книжка человеком, которого, говорят, в Италии знают все, кто умеет читать, а в России мало кто знает. Был он еще и журналистом, и карикатуристом, и антикоммунистом. Последнее, казалось бы, важно для понимания ситуации, в книжке описанной, но, как мне кажется, оно важнее для удивления этическим, а не политическим феноменом Гуарески. Тем более, что политической феноменальности в Гуарески особой не было – в описываемые времена (конец 40-х годов ХХ века) Италии все были либо за коммунистов, либо за католиков, как Гуарески. А этическая феноменальность – в том, что один из двух главных героев и постоянно противоборствующих сторон – коммунист, но при этом не негодяй и не подонок, а простой хороший человек, по-своему понимающий способы достижения всеобщего счастья – автор по-христиански не отказывает и коммунисту в праве быть хорошим (ему в Италии это, конечно, было попроще сделать, там коммунисты миллионами людей не убивали). А второй герой – приходской священник, а все события случаются в малюсеньком городишечке, мэром которого коммунист и является. События заключаются в забавной мелочной борьбе мэра и священника; оба борца – наивны, не сильны и почти совершенно праведны, а священник еще и с Христом консультируется – онлайн, как бы сейчас сказали...

И простая такая гуманитарная идея, что Бог любит всех людей (даже тех, кто в Него не верит или называет Его по-своему), а люди, раз уж они в душе все хорошие, тоже стараются друг друга любить, насколько получается, заставляет эту книжку, уж простите за банальность, светиться изнутри.

Уверен: сентиментальный читатель обрыдается от умиления – но от умиления правильного, незамутненного пошлостью. И несентиментальный тихо порадуется.

В общем, читайте, плачьте, радуйтесь, учитесь любви. Оно нам всем очень надо.

От домашних спектаклей до Великой войны

​«Детская книга» (The Children’s Book), Антония Сьюзан Байетт

Время от времени, с восхитительной нерегулярностью, продолжают случаться на наших буквенных волнах радостные гостевые эфиры. Сегодня — слово Ксюше Романенко, давнему Додо-резиденту, исследователю исследователей и вымышленных миров.

В "Детской книге" очень плотны и точны самые сложнопередаваемые варианты эмоций, моральных дилемм, систем отношений — через взгляд матери на купающихся сыновей, через вышитые ночные сорочки и растрескавшуюся керамику, через перечисление музейных артефактов. Но все эти житейские мусор и сокровища будут расцвечены вечными историями: "Ганс мой еж" и легенда о Томасе-Рифмаче прямо названы, "Золушка" и "Ослиная шкура" не раз отыграны героинями "Детской книги", а сколько там будет Шекспира! — того, что с капризными феями и влюбленными парами в волшебном лесу.

И при этом в "Детской книге" удивительно видна вот та самая большая история конца XIX-начала XX — эпоха модерна (на первой обложке "Детской книги" невероятная стрекоза Лалика!), психоанализа (вот тут вам реальные дети, а вот тут научные теории детства) и истоков двух самых страшных войн. А еще в "Детской книге" будут первая постановка "Питера Пена", создание Музея Виктории и Альберта, коммуны художников, движение суфражисток, русские анархисты, английские социалисты, мюнхенские кабаре, Всемирная выставка в Париже, закрытые школы для мальчиков, окопная поэзия...

И, конечно, будет несколько детей, очень разных, которых по-разному сомнет и обожжет, перелицует или переплавит это время — что от веселых пикников и домашних спектаклей до Великой войны, — и превратит во врачей, художников, революционеров, ну или просто легко убьет.

Ну а вам будет сложно, мерзко, страшно, грустно и захватывающе прекрасно.

Архетипическое странствие архетипов

"Мертвый отец", Доналд Бартелми

Дорогие фанаты "Детства Иисуса" Кутзее, а также мировых мифов и легенд, "Алисы в Стране чудес", "Между двух стульев" Клюева etc., деда Бартелми написал книгу, которая разом утолит ваше алканье и диковатых чудес, и сверхплотных многоярусных символических персонажей, и до поросячьего визга ядовито-смешных диалогов, и раздумий о смысле жизни, вселенной и всем таком (тм). "Мертвый отец" — оммаж "всему святому", что есть у западной цивилизации, а лучший оммаж — это пасквиль. Этот роман хоронит всякое святое и так пытается найти в нем... святое.

Из Отца сделан Город. Отец Мертв — в той или иной мере, как говорится. Несколько избранных его отпрысков транспортирует Отца для захоронения (или омоложения? или воскрешения? как думается Отцу и, в той или иной мере, отпрыскам). Это процессия. И процесс. В той или иной мере. Во времени и пространстве. Попутно происходят События в Пути, рассказывание Историй, экзекуции, смертоубийство (в той или иной мере), питание, выпивка, жалобы населения, пикники, сон и выяснения отношений.

Узнавать в Мертвом Отце и его отпрысках Томасе, Эмме и Джули всяких мифологических персонажей (перво-наперво ветхозаветных, а потом как пойдет) — милое, но далеко не единственное читательское развлечение. Бартелми щедр, как Даглас Эдамз или Вальтер Мёрс, — чеканными афоризмами сыплет, не считаясь ни с какими творческими расходами, хоть уподчеркивайся. Но и это не всё: рефренный прием — поток диалогового сознания, т. е. не сознания какого-то одного персонажа, а коллективный; такой поток протекает через наши уши в кафе, в метро, на улице — везде, где сквозь нас сочится чужая речь многих людей, переплетаясь с нашим личным бессвязным мысленным брожением и рождая, как выясняется, десятки клише в минуту. Эти диалоги — гипнотизирующее шаманское действо, каждую фразу можно отправлять в космос как кредо человечества, и все они при этом — в результате их многократной сказанности — мертвые, обслюнявленные бесчисленными ртами людей. Но это так, помимо многих других прелестей.

Мир Бартелми — как мир Кэрролла, Беккета, Ионеско и пр. — сверкающий, ледяной и горячий одновременно. Он девственно чист — в том смысле, что нет в нем места коленным рефлексам привычного эмоционального реагирования, по нему нельзя сверять нормальность, среднестатистичность собственных откликов. Это территория инопланетных зеркал, здесь видишь себя не заново и не по-новому — здесь себя видишь. В той или иной мере, как вы уже поняли.

Прим. гл. ред.: Этот эфир подготовлен в рамках издательской додо-феерии "Скрытое золото ХХ века". Скоро из всех утюгов Галактики.