«Мне при одной только мысли о телефоне уже не до смеха»

«Письма к Фелиции», Франц Кафка

Не знаю, как у вас, а у меня есть свой внутренний Кафка. Он кидается из самоуничижения в восторг, нездорово одержим размышлениями о предмете воздыханий, изводит близких детальными описаниями своей внутренней жизни и крайне болезненно воспринимает все подряд. И да, ненавидит телефон. С другой стороны, трепетно соединяется с умами почивших писателей тоже он, так что пусть, пожалуй, остается.

*

Кстати, из Вашего письма я уяснил, что и по праздникам, оказывается, пишу неразумно много. Сердце у меня, полагаю, в относительно полном здравии, но выдерживать муку, когда пишется плохо, и счастье, когда пишется хорошо, для человеческого сердца вообще нелегко.

*

Я совсем замучил Макса, чуть ли не выворачивая ему руки во всех пражских улицах и переулках, но этот дуралей из всего телефонного разговора почти ничего не запомнил и ни о чем, кроме Твоего смеха, рассказать не может. Как же, должно быть, Ты уже свыклась с телефоном, если можешь даже смеяться в трубку! А мне при одной только мысли о телефоне уже не до смеха. Иначе что помешало бы мне добежать до почты и пожелать Тебе доброго вечера? Но целый час ждать, когда тебя соединят, от волнения вцепившись руками в скамейку, потом, когда, наконец, выкрикнут твое имя, опрометью бежать к телефону, ощущая, как все в тебе дрожит, слабым голосом просить к телефону Тебя, не зная, хватит ли духу вообще Тебе ответить, потом благодарить Бога, что три минуты наконец истекли, и возвращаться домой, мучаясь теперь уже поистине неутолимым желанием поговорить с Тобой наяву, – нет, лучше уж и не пробовать. Впрочем, сама возможность – флером прекрасной надежды – остается, какой у Тебя номер, боюсь, Макс его уже позабыл.

*

Знаешь, «Ты» все-таки не такое верное подспорье, как я думал. Сегодня, всего лишь на второй день, оно себя уже не оправдывает.

*

Из двух книг, которые, возможно, даже не успели еще до Тебя дойти, одна предназначается для Твоих глаз, другая для Твоего сердца. Первая и вправду выбрана несколько своевольно и немного наугад, есть много других книжек, которые надо было бы подарить Тебе прежде этой, так пусть же она будет порукой тому, что между нами уже и своевольное позволительно, ибо способствует непреложному. Что же до «Воспитания чувств», то эта книга уже много лет близка мне, как, быть может, близки еще только два или три человека на свете; когда бы, на какой бы странице я ее ни раскрыл, она поражает меня мгновенно и захватывает с головой, и в эти минуты я неизменно ощущаю себя духовным сыном этого писателя, правда, сыном бедным и беспомощным.

А здесь тоже будут призраки…

«Лето с чужими», Таити Ямада

Жаркий август, вся Япония отправилась на каникулы по случаю родительского дня, но стареющему сценаристу Хидэо Харада — не до отдыха. Его терзают последствия развода и тишина пустого дома у шумной автотрассы, у него не ладится работа и не дают покоя интриганы-конкуренты… Но несколько загадочных встреч с чужими людьми, которые подозрительно напоминают давно погибших родителей, восстанавливают спокойствие духа. По крайней мере, так ему кажется тем странным летом…

Японские романы и фильмы соблазнили весь мир — это факт. Хотя в каждом главный герой — сама Япония, они мало что открывают западному взгляду и тем завлекают в свой мир, где сверхъестественное многократно вложено в реальность, будто набор лакированных шкатулок. Но реальная жизнь в наше время достаточно похожа — что в Калифорнии, что в Сибири, что в Токио. И книги Таити Ямады, как и его более известного коллеги и земляка Харуки Мураками, — прекрасные точки перехода от нынешнего жесткого реализма к потустороннему.

В первом романе Таити Ямады, вышедшем на русском языке, наверное, больше всего пугает удушающий цинизм современности. Где грань между подлинно сверхъестественным и глубоко личными призраками самого человека? Ведь главный герой книги — как и автор, довольно востребованный телесценарист средних лет, — даже не знает, какая нечисть его преследует: может быть, он ест и пьет с призраками, может быть, даже занимается с ними любовью…

Но в книге их гораздо больше, чем становится ясно в конце: призрачна не только его брошенная семья, не только фантомы, которых он выводит на страницах черновиков «по двести знаков на каждой», но сама его жизнь в многоквартирном доме рядом с автотрассой, где по ночам горят только три окна. Сегодняшние призраки сотворены нашими тайными страхами, намеренными заблуждениями и нечаянными маниями. Призраки Ямады — едва заметные помехи на телеэкранах современного общества, у которого непоправимо сбилась настройка.

Традиционные «сказки о призраках», как считают японцы, лучше всего рассказывать летом. Если вас от ужаса прошибает пот, в летнюю жару это не так заметно. Однако сейчас жуть модернизирована, и в дрожь нас бросает не только от скрипа дверей или всполохов молнии на башнях готического замка, но и от гула лифта и мигания лампы в пустом коридоре. Так добро пожаловать в современный кошмар многомиллионного города, где любая произвольно взятая душа по-прежнему инфернально одинока.

Посмотрите! Я живой!

«Dichtung und Wildheit. Комментарий к стихотворениям 1963–1990 гг.», Сергей Магид

В прошлую среду я написал два слова о двухтомнике Сергея Магида, в этот же раз хочу подробнее остановиться на втором томе – вернее, условно втором томе, потому что обе эти книги вполне могут существовать отдельно (правда, читать их лучше все же вместе, одну за другой).

Так вот, в воспоминаниях Магида впервые читаю про «Клуб 81» и вообще значимых людей ленинградской неофициальной литературы, как бы это… без прикрас. То есть, по-человечески понятно, что все было непросто, но другие «вспоминатели» на моей памяти такого себе не позволяли. Магид – правда, очень взвешенно, тактично и доказательно – пишет обо всех то, что думает, а думает он не всегда хорошо. Немного обидно за моего любимого Бориса Иванова, который, по Магиду, писал скучно, средне и так далее – впрочем, думаю, прозе Иванова такая оценка не повредит. Но вообще, конечно, очень интересно.

Вот, например, он как-то отправил Дмитрию Волчеку, который «Митин журнал», свою поэму, дело происходило в какие-то ранние 1980-е, кажется, и Волчек в письме эту поэму интеллектуально разнес в пух и прах. Магид приводит это письмо целиком, а дальше анализирует и само письмо, и свое состояние после его прочтения – от обиды «непризнанного гения» до понимания самого языка, которым Волчек пишет свое письмо-рецензию. Магид считает, что это письмо – реплика, брошенная условным столичным интеллектуалом условному простолюдину, который и фамилий-то, употребляемых автором письма, никогда не слышал (и, действительно, не слышал – возможности не было), это взгляд свысока, это (по Магиду) способ осадить кого-то, кто высовывается, - кого-то «из низов» тусовки, кому высовываться еще не позволено «старшими». Не знаю, так ли это на самом деле, но вообще довольно сильно похоже на правду – во всяком случае, Магид в своем анализе крайне убедительно переходит от частного к общему.

Или, например, тема антисемитизма в кругах неофициальных литераторов, о чем я никогда раньше не читал и даже не думал – во-первых, там же все интеллигентные люди были, а во-вторых, там же была толпа евреев. А вот, поди ж ты, все было, не могло не быть. Всплеск интереса к православию влек за собой всплеск «патриотизма» и совершенно логичного в этом случае русского шовинизма. «Гитлер уничтожил шесть миллионов евреев – как это может уложиться в голове?! Шесть миллионов! Поверить невозможно в это. Шесть миллионов! Но ведь, раз уничтожил шесть миллионов – миллионов!!! – значит, было за что? Не могло же это просто так произойти…» Магид и об этом тоже пишет подробно, и тоже пытается анализировать.

Еще интересные и убедительные размышления об Осипе Мандельштаме и его «Мы живем, под собою не чуя страны» в частности и о поэзии и тоталитаризме в целом. По Магиду (я мало читал литературоведения о Мандельштаме, так что не знаю – может, это вообще общее место и все об этом уже четверть века говорят, но для меня это все в новинку и дико интересно), так вот, по Магиду, этим стихотворением Мандельштам совершал самоубийство. То есть, понятно, что он не сознательно это делал. Просто поэт, который продолжает работать, не может находиться в состоянии «мертвого» человека, которого не замечают, и выход для него – настоящая смерть. И своим стихотворением он как бы обозначал, доказывал, что живой, кричал об этом – «Посмотрите! Я живой!» - и тем самым давал возможность себя убить, по-настоящему. Я невнятно объясняю, у Магида это все, понятное дело, яснее и четче.

Или отповедь Анатолию Найману за его суждения по поводу Надежды Мандельштам. Тут я уж точно не возьмусь пересказывать, тем более, отношусь с огромным уважением к Найману. Однако слова Магида звучат более чем убедительно и, к тому же, в конце он пишет о том, что в его суждениях (и в этих, и почти во всех остальных) нет личной заинтересованности. Почитайте – это очень, очень интересно, а после есть, о чем поговорить.

Вообще, вот эти попытки взвешенного анализа того, что происходило, и отличают книгу Магида от прочих воспоминаний о том времени – во всяком случае, от тех, что я читал. Хотя оно и понятно – для Магида это не воспоминания, а комментарии к стихами: он пишет о поэзии, которая оказала на него влияние (от того же Мандельштама, через Сатуновского, к Кривулину), и на людей, которые открывали перед ним двери восприятия (независимо от того, что было за этими дверями). Ну, то есть, - все-таки воспоминания, да.

...тогда всё равно куда идти. Куда-нибудь да попадёшь (с)

"Между надо и хочу", Эль Луна

Секрет Пикассо в том, что

он был тем, что он делал

что он делал, тем он был

он был тем, что он был

Этот коан — ключ, открывающий многие двери, рычаг, переворачивающий землю и одновременно дающий точку опоры, это определение, объясняющее разницу работы, карьеры и призвания. Этой разницы нет. Мы — то, чем мы непрерывно занимаемся. Не помню где, не помню у кого я прочитала, что определять себя можно только тем, что делаешь каждый день.

Спортсмены делают зарядку каждый день. Писатели каждый день пишут, редактируют или осознанно читают.

Я старая зануда, гик и контрол-фрик, я свято верю в то, что нельзя прожить жизнь без "надо". Надо чистить зубы, надо хоть как-то взаимодействовать с обществом, надо знать законы, надо смотреть направо-налево, переходя через дорогу.

Весь вопрос в том, есть ли в вашей жизни хоть пять минут, но Каждый День вашего главного Хочу. И можно ли превратить эти пять минут в 10? И можно ли отказаться от пары "надо".

Вот и всё, братцы. Вот и всё.

Пролезающий герой и “не такое”

Ключарев-роман. Владимир Маканин

Эта серия никаким романом, конечно, не является; писалась она с перерывами почти двадцать лет и замечательна как раз именно тем, что она – никакой не роман. Ключарев этот – образ размытый и на стойкого <оловянного> героя никак не тянет – хотя, за двадцать лет и с живым человеком могут произойти удивительнейшие трансформации, чего уж говорить про героя придуманного, пусть и выстраданного...

Но тут любопытен не Ключарев пресловутый (который с годами морфируется из типового литперсонажа – усредненного советского инженера – в трагическую фигуру), а кардинальная разница жанров, внутри которых этот Ключарев по воле автора существует.

“Повесть о Старом Поселке”(1974) – история о ностальгии по детству, каким бы суровым, некрасивым и неправильным оно ни было. Типичная тогдашняя литература про интеллигентские страдания из-за неприпадания к корням.

“Ключарев и Алимушкин” (1979) – прикрытая легковесной иронией история о неприкаянности и неудачливости, помещенная в итээровский антураж 70-х. Тоже типично, но типичноо настолько хорошо, что это стоит прочесть.

“Голубое и красное” (1982) – душераздирающая (и, пожалуй, лучшая в цикле) история о детстве и любви. Точнее, о недолюбленности и вынужденном трагическом недолюблювании.

“Лаз” (1991) – повесть-памфлет (она ж – антиутопия) о беспомощности и отчаянности так называемой интеллигенции в 90-е, ценна именно тем, что точно тогда и была написана, когда все нарисованные там кошмары грозились стать реальностью. Но камешек, попадающий под ребра Ключарева, когда он лезет из страшного мира в мир иной и благополучный – он наверняка останется в памяти.

“Стол, покрытый сукном и с графином посередине” (1993) – скучноватая философская притча, наименее обязательная из всех книжек серии, собравшая в себя метания и сомнения, терзания и непонимания, растерянность в ожидании завтрашнего дня и (немножко) озлобленность от этого хренового дня.

Однако ж, будучи прочитанными подряд, эти повести создают ужасно любопытную (или любопытно-ужасную) динамическую панораму нашей (имеется в виду поколение относительно немолодое) богатой неприятными происшествиями жизни, хронику переживания нами этих неприятностей и смены литературных парадигм, и уж не знаю, дают ли повести уверенность, что мы переживем и не такое – но на фиг нам эта уверенность. Лучше пусть “и не такого” уже не будет.

Жаркая жизнь

Наши горячие литературные новости

Пока мы все смотрели по сторонам, в мире произошло вот что.

Новости литературного кино:

У Памелы Трэверз послезавтра 117-летний юбилей (и у Туве Янссон тоже день рождения, кстати), и по этому поводу — наша первая новость. Студия «Дизни» подтвердила запуск продолжения кино о Мэри Поппинз (она возвращается). Саму поющую няньку сыграет Эмили Блант (раньше, напомним, это были Джули Эндрюз и Наталья Андрейченко). Но прикольнее всего, что в фильме также может сняться Мерил Стрип — в роли двоюродной сестры главной героини.

А Кирстен Данст намерена экранизировать «Под стеклянным колпаком» Силвии Плат. В главной роли, судя по всему, можно будет увидеть Дэкоту Фэннинг.

Брюс Миллер готовится снимать 10 серий «Рассказа служанки» по великому роману Маргарет Этвуд, которая сама выступил продюсером-консультантом. В главных ролях, судя по виду, будут заняты Макс Мингелла (Ник), Элизабет Мосс (Фредова) и Энн Дауд (тетя Лидия). Съемки начнутся в Торонто осенью, а сам сериал назначен к премьере в 2017 году.

Кроме того, Этвуд сочинила свой первый графический роман — вот такой. Первый том из трех выйдет этой осенью.

Мы не перестаем восхищаться этой женщиной. Графический роман, впрочем, сочиняет и другой уважаемый автор — Филип Пуллмен.

И еще немного о комиксах. Стильный Геннадий Тартаковский (если кому-то что-то говорит это имя), вписался к «Марвелу» делать вот эту красоту в четырех частях.

Еще немного мультимедии. Мэгги Джилленхал начитала… «Анну Каренину». Нам одним кажется, что это крайне уместно для актрисы, которая всерьез прославилась своей ролью в гениальной «Секретарше» Стивена Шайнберга? Читает Толстого она феерически, сами послушайте:

Теперь новости собственно книгоиздания:

Весной 2017 года «ХарперКоллинз» намерен опубликовать новый роман Майкла Крайтона «Драконьи зубы». Сам автор скончался в 2008 году, но это, как видим, не помешало известному литературному и кино-фантасту продолжать жить насыщенной творческой жизнью.

Энн Райс выпускает тринадцатую книжку о вампире Лестате — свою, в итоге, 36-ю. Ожидается в ноябре.

Ну и еще две книжки можно ждать от не менее великого Джеффа Нуна, который заключил договор с «Сердитым роботом».

А это задняя страница обложки новейшего 1000-с-лишним-страничного романа непревзойденного Алана Мура "Иерусалим", который выходит вот уже совсем скоро, в сентябре, где воспроизведен блёрб 9-летнего мальчика, который некоторое время переписывался с автором. И это дорогого стоит — получать такие отзывы, поскольку литературные критики все равно ничего интересного не скажут и вообще выродились как каста.

На этом мы покончим с нашими горячими новостями и пойдем полежим с хорошей книжкой под вентилятором, слушая успокаивающий шелест страниц.

Мой любимый мотив: правильные книги про смерть

"В сумме. 40 фантазий о жизни-после", Дэйвид Иглмен

По необъяснимой причине я до сих пор не доложила вам об этой книге. По чистой случайности. А книга эта для меня очень особенная, возникшая в моей читательской (и переводческой) жизни красиво, — и посвящена одной из любимых тем в литературе: художественным размышлениям о том, что будет после смерти.

Сначала давайте расскажу о содержании, а дальше поведаю об моей личной истории с этой книгой, потому что она, история эта, — эдакая органичная часть смыслового поля "В сумме". Итак, вот есть сравнительно молодой нейробиолог Дэйвид Иглмен, который занят наукой и пишет научно-популярные книги на понятно какую тему — нейробиологическую. И вот в 2009 году он взял и написал книгу художественную, 40 фантазий о том, как оно может быть с человеком после его смерти. Там тебе и привет разнообразной античности с ее мифами о загробном мире, и тому, как эту тему осмысляла классическая мировая литература, и ультрасовременным представлениям о смерти в математике, физике и науках о сознании. Все 40 историй — эдакие более-менее подробные тексты для рекламного буклета, какой могло бы печатать турагентство, продающее экскурсии на тот свет, в 40 его вариантах. Выбирайте, дорогие путешественники, куда желаете отправиться, когда здесь всё для вас завершится. И, конечно же, не раз ловишь себя на мыслях: "Нет, сюда не хочу после смерти, тут скучно/ утомительно/ слишком шумно/ всё непонятно" и "О! Вот это мне нравится, сюда можно было б закатиться на год-другой" и т. п. Это очень густые, насыщенные тексты, ни от одного не возникает ощущения, что автор его для красоты суммарной цифры насосал из пальца, или что автору в этой конкретной истории на самом деле нечего сказать нового по сравнению со всем остальным в этой книге.

А теперь, кратко, моя личная история этой книги. Мне ее передали младшие коллеги директора шотландского издательства "Кэннонгейт", когда я навещала их редакцию весной 2009 г. Сказали, что мне должно понравиться. Я ее прочитала в самолете по дороге домой и впала в восторженное буйство. Это надо делать по-русски. Со мной такое случается нередко, и я имею обыкновение дожимать этот восторг до материального воплощения. В те поры опыта перевода у меня было немного, но вышеозначенный восторг перевесил осторожность, и я проделала необходимые формальности по покупке прав, благо нашелся прекрасный обильно читающий человек Влад Марсавин, который эту книгу быстро согласился профинансировать. А потом случился "Додо", и всё заверте... Книга подзастряла до следующего года, и за перевод я взялась лишь весной 2010-го, но сделала быстро, и Макс Немцов взялся его отредактировать. К концу лета была готова верстка, а попутно стало понятно, что очень хочется придать этим историям голосовое звучание. Так возникла аудио-версия "В сумме", диск прилагается к книге (!). Тридцать восемь моих прекрасных друзей (включая парочку детей) приехали в студию к Мише Штерну и записали каждый по истории. Почему 38, а не 40? Одну записала я сама, а один из 38 прекрасных друзей сделал две истории — двумя радикально разными голосами, берите себе эту книгу, слушайте аудио-версию — и угадывайте.

Гигантские шары раскаленного газа на твоей шляпе

«Шляпа, полная небес», Терри Пратчетт

Я уже как-то докладывала тут про целительное воздействие Пратчетта на мою голову. Я странный поклонник — у меня много нечитанных его книжек. Но как раз из-за этого эффекта я и не тороплюсь, применяя его к мозгу только тогда, когда бессильно все остальное.

Серия Пратчетта про девочку-ведьму Тиффани Болит, на мой взгляд, должна быть во всех списках лучших книжек для детей. Если вдуматься, серия не так уж принципиально отличается от книжек Пратчетта для взрослых. Во всяком случае, интонация его нисколько не меняется — и это тоже правильно. Как во всех хороших книжках про обучение магии, главное, что узнает Тиффани, — кто она такая и как устроен мир. Кое-какие правила ведьмы она уже зазубрила:

Всегда поворачивайся лицом к своему страху.

Всегда держи под рукой достаточно денег, не слишком много, и леску.

Даже если это не твоя вина, это — твоя ответственность.

Ведьмы разбираются с вещами.

Никогда не стой между двумя зеркалами.

Никогда не гогочи.

Делай, что должно.

Не лги, но необязательно всегда быть честной.

Никогда не желай.

Особенно не загадывай желаний на звезду, что попросту астрономически тупо.

Открой глаза, затем открой глаза снова.

— но кое-чему еще придется научиться. Что разговоры про космический баланс, круги и волшебные палочки — это игрушки. Красивые звезды на шляпе не сделают тебя ведьмой. Звезды — это просто, люди — трудно. Что нет порядка, которым все должно быть. Есть только то, что случается, и то, что мы делаем. И ведьмы делают то, что можно сделать, чтобы помочь. Что магия — это простые каждодневные вещи. Что ведьме необязательно приходить к людям, но если они время от времени смотрят в сторону ее дома думают «А что бы сделала Бабушка Болит?», «А что бы она сказала, если б узнала?» — это магия. Что только лучшая ведьма способна сделать так, чтобы люди помогали друг другу сами. Что магия — в человеке, а не в вещах. Что если ты не знаешь, когда быть человеком, то не знаешь и когда быть ведьмой. Вообще-то довольно поразительно: всё, что Пратчетт хочет донести до читателя, он всегда артикулирует примерно по слогам — вкладывает в уста персонажей или говорит сам, самым наипрямейшим образом. Еще какое искусство — говорить «просто» и не звучать ни на толику банально, не звучать нарочито, не звучать нравоучительно.

И конечно, главное, чему Пратчетт не устает поражаться: способности человека рассказывать истории самому себе. Брать гигантские, раскаленные шары газа, что неистовствуют в далеком космосе, вырезать их из фольги и наклеивать себе на шляпу. Вставать по утрам.

Хорошая ведьма умеет рассказывать истории, вот еще что. Людям и себе самой.

Нам подарили целый мир — и что нам с ним теперь делать?

«Барочный цикл», Нил Стивенсон

Чудесная — и очень длинная — фантазия о науке, религии, истории и политике. Вообще представлять развитие науки (да и чего бы то ни было — всю историю человеческой мысли) как деятельность тайного общества — она очень согревает, особенно если помнить, что не отдельными гениями-подвижниками наука двигалась, а клерками, гонцами, посланниками, от нода к ноду. Мысль такая, конечно, не нова — взять тот же «Криптономикон». И здесь Стивенсон тоже пытается создать в линейной развертке некий образ прото-интернета. «Барочный цикл» — либертарианский эпос о свободе мысли, сочлененный с авантюрным романом-пикареском (главным образом т.е., но экскурсы в другие жанры автор здесь тоже совершает), что постепенно перерастает в роман энциклопедический, криптоисторический, вполне пинчонианский.

Но есть разница. В мире, как его себе представляет Стивенсон, познаваемая система есть. Ее не может не быть — таковы его персонажи, таков этос натурфилософов. Оставаясь, в первую очередь, романтиком-гуманистом, Стивенсон верит в человеческий разум, он в широком смысле, я бы сказал, позитивист. Да и чего еще можно ждать от физического географа? Основное образование автора я упомянул недаром: для них, должно быть, вся окружающая реальность читается как карта — ну или должна. И, соответственно, все подлежит кодировке и нанесению на карту. В частности, «БЦ» — это вполне себе проекция Меркатора, где исторический период разворачивается так, что некоторые аспекты необходимо искажаются, что-то расширяется и привлекает больше внимания, что-то наоборот, уходит чуть ли не за край карты (и там будут чудовища). Некоторые, между прочим, считают, что это единственно верное представление об окружающем нас мире, какое и способна дать нам литература.

Вера персонажей в постижимость мира у Стивенсона поразительна — пусть хоть через сто лет, но все наладится, не раз говорят его ученые герои. Автор, конечно, отчасти лукавит, приписывая им такой модус мышления, ибо сам прекрасно знает, что случится потом и куда заведет пытливое человечество эта самая тяга даже не столько постигать, сколько стремиться исчерпывающе описать мироздание в понятных для себя терминах. То есть — по необходимости эту поначалу вполне умозрительную и сложную Систему Мира упрощать и подгонять под себя.

То есть, ко всему прочему, Стивенсон еще и совершает акт своеобразного шаманизма. Творит своего рода симорон: ретроспективное воссоздание современного научного, политического и экономического мышления и вообще мировоззрения, основанного на здравом смысле. Словно хочет нам показать: предки мало чем отличались от нас нынешних, рациональных людей, только парики разве что носили. Все это делается с немалым хитрым прищуром и ухмылкой в милю шириной, не стоит этого забывать: сочиняя свой неохватный роман-фельетон, он, надо думать, немало развлекался.

Серьезен он только разве что в финансовых вопросах: деньги — вот на чем держится его мир. Или не держится, потому что описывает он как раз тот рубеж, на котором они перестали быть реальными. Под конец романа ценность их окончательно — и вполне зримо — смещается в сторону напечатленной на них информации, чем окончательно закрепляется переход к основам современной финансовой системы (которая одновременно служит и для обозначения этой самой, не вполне Ньютоновой Системы Мира). Но вот это уже пускай изучают экономисты, пожалуйста.

Уже на середине «Барочного цикла» становится ясно, что это не командировка — это странствие. Иными словами, становится не важно, к чему приедешь (и приедешь ли), главное — ехать. Перестает иметь значение даже какую историю тебе расскажут. В общем даже не очень важно, как (хотя Стивенсон делает это хорошо и неизменно лихо). По сути, как и «Криптономикон», это тоже сериал, череда эпизодов, историй, сюжетов, вполне линейно нанизываемых друг на друга. В данном случае линейность авторского мышления — отнюдь не недостаток, на этом искони строились бульварные романы, пикарески и фельетоны, печатаемые отдельными выпусками с продолжением. Роман-сериал вовсе не новая форма развлечения, их авторы (любой перечень, в который непременно войдет Дюма) всегда были умелыми аналоговыми шоураннерами. И да, каждый в своем мире был господом богом. Это телевидение потом переняло формат.

Даже последний том эпоса не разочаровывает тех, кто до него добирается. Потому что вся трилогия (октология? хотя на самом деле романов в ней больше, чем обозначено на титуле) — прекрасный образец географии воображения, где можно затеряться очень надолго (я вот — на несколько месяцев с перерывами, потому что см. выше — романов, которые можно охватить умом за раз, там больше, чем титульных частей). Одна из задач… нет, не то слово — один из признаков по-настоящему хорошей литературы — в частности, приключенческой — дать читателю возможность пресловутого побега, но не в смысле эскапистского «от реальности» (окружающее сейчас не располагает к любви, это правда, но у меня, конкретного читателя, все хорошо, спасибо что уточнили). Я имею в виду побег как путешествие на машине времени/пространства, возможность побывать в тех местах и эпохах, где нас не было и мы б не могли оказаться. Такова может быть творческая сила хорошего писателя, это азбучная истина, вообще-то. Она позволяет нам поселиться в этих местах и временах, обосноваться, присвоить эти миры. Щедрый Стивенсон своей трилогией (ок, ок) дарит нам почти полмира и почти полвека — в полное наше владение и удовольствие.

Язык это...

Сергей Магид, «Рефлексии и деревья»

Лучше всех о Сергее Магиде написал сам Сергей Магид: «Осенью 1965 г., в возрасте 18 лет и 4 месяцев, на ночном дежурстве в аккумуляторной, я неожиданно обнаружил, что жизнь бессмысленна…»

Он вообще очень хорошо пишет: «Бродский говорит, что «язык это Бог». Наоборот, язык это только человек. Бог это то, что на своем неуклюжем языке человек пытается выразить. Но языком Бога не скажешь, не выскажешь. Всякая поэзия есть только бесконечное и неосуществимое приближение к тому, что выразить нельзя…»

Об этом, а так же о многом другом («Сайгон», «Клуб 81», неформальная ленинградская поэзия поздних 1970-х и 1980-х и так далее) Магид пишет в автобиографической книге, остроумно названной «Комментарии к стихотворениям 1963-1990 гг.» и являющейся совершенно самостоятельным изданием и, при этом, как бы вторым томом к почти полному своду его стихов «Рефлексии и деревья». Обе книги выпущены издательством «Водолей», как обычно, очень небольшими тиражами, и пропустить их, конечно, ни в коме случае нельзя.

не хочется говорить бог

газетную рвань клочковатый ветер
пинает по пустым переулкам

не хочется говорить любовь

ты улетаешь первой
я буду вторым, всегда буду вторым

не хочется говорить жизнь

окно распахнуто настежь на восьмом этаже
толпа головами в круг
молчит, на асфальт глазея

не хочется говорить смерть

в институте переливания крови
обжигают кроликов каждый день
пробуя на выживанье
а им никак не привыкнуть

и только раз еще
дай мне господи
испытать любовь
единственной в жизни женщины
чтобы смерть
когда встретимся
привела меня
в ярость

/ Сергей Магид, 1984 год /

Совпадение? Не думаю

"Как объяснить ребенку науку", Кэрол Вордерман

У меня нет детей. Зато есть ученики детских возрастов, и когда они учат английский, то задают вопросы ещё и обо-всём-на-свете. Например, "какая ещё инерция?" или "генетика? а это как?"

А я не знаю. То есть, конечно, знаю на том уровне, чтобы полуинтуитивно и полувоспоминательно что-то самой понимать, но вообще даже близко не так, чтобы объяснить другому человеку, почему пламя бывает оранжевое, а бывает синее. Или зачем нужны экосистемы. Или почему тараканы нас всех переживут.

"Как объяснить ребенку науку" — это книжка скорее для родителей, чем для детей, мне кажется. Ну, или для очень въедливых детей. Она состоит из картинок и таблиц с подробными описаниями, никакой воды, никаких лирических отступлений, зато масса уточнений, уйма подробностей и куча терминов (в конце дан словарик). Книга разбита на части по предметам — биология, химия и физика. В начале на паре страниц рассказывается, что вообще такое наука, как отличить её от мракобесия, что такое научный метод и какие примерно есть области науки.

Серьёзно, куча подробностей, например, в разделе химии рассказывается про редокс-реакции, щелочно-земельные металлы и ковалентные связи. Я почти уверена, что в школе это проходили, но ни-че-го-шеньки такого не помню.

Так что, если вас достают вопросами умные маленькие человечки, а вы не можете ответить, то

1. можно быстро в книжке узнать всё нужное и с умным видом транслировать подрастающим поколениям

2. можно дать книжку им самим. Это нейтрализует раздражитель на несколько часов, а потом он вам всё в подробностях перескажет, я уверена

Маргарита Хемлин в разных шкурах

"Клоцвог", "Дознаватель", Маргарита Хемлин

Поверьте, Маргариту Хемлин нужно читать всю – и рассказы, и повести, и роман “Клоцвог”, и роман “Дознаватель”... И вот сразу про эти два романа я на сей раз и напишу пару слов.

“Клоцвог” удивителен знаете чем? Тем, что роман написан от лица очень неприятного человека. Прямо-таки гадкого человека, мерзкой эгоистичной женщины, несчастной, конечно, по-своему, но читателю придется очень стараться, чтобы ее жалеть. Да она еще и неумная (хитрая, но глупая) – и вот прямо так ловко неумными этими словами книжка и написана (рука не поднимается назвать это стилизацией).

Это, мне кажется, редкость большая, чтоб вот так получилось. И мне, конечно, интересно: а каково писателю в такой-то шкуре книжку писать – шкура-то подгнившая, блохастая, сырая, пахнет дурно – и что, вот так сидит себе писатель в ней, почесывается, нос морщит, и пишет, и пишет? Ну нельзя же такую подлую бабу (чья шкура на писателе) любить? Негодяи да подонки – они ж чаще где-то сбоку сюжета, писатель шкурку им отвернет, заглянет в мелкий внутренний мирок подонка (а то и в бездну негодяйскую), вдохнет миазмов, да и назад – к хорошим людям, а тут целая история жизни – как сам писатель душевными струпьями-то не покрылся?..

Впрочем, герой “Дознавателя” – тоже совершенно не ангельский.

Роман, сложный, хитрый – прикидывается детективом. Впрочем, почему прикидывается? – жанровые правила там полностью соблюдены, но очень уж не хочется впихивать книгу в тесные оценочные рамки одного жанра. Тут Хемлин снова волшебно врастает в образ своего героя и начинает говорить с нами языком милицейско-дознавательским, полным точно найденных лексических, грамматических и других местечково-вкусовых деталек. И этим языком рассказывает нам запутанную и загадочную историю (которая распутается по-детективному неожиданно) про убийства и еврейский заговор, якобы сплетаемый в послевоенном Чернигове. И Чернигов этот – ну совершенно как живой, весь в мелких особенных подробностях, и люди такие натуральные копошатсятся, переживают (и убивают)!

Очень, очень грустно, что Маргарита Хемлин здесь уже больше ничего нам не напишет. Она умерла в прошлом году, в том возрасте, когда, казалось бы, таинственное умение заколдовывать читателя должно бы дорасти до полнейшего корифейства – но нам, нехитрым, пока хватит и того, что она успела. Вот прямо завидую тем, кто ее еще не читал. А там, Бог даст, увидимся и почитаем то, что она написала уже там.

​Имя, сестра, имя

Наш литературный концерт о чудесах именования

Мы не забыли об этой теме, мы просто отвлеклись. Унесло нас, можно сказать, по волнам известно чего:

Переслушайте на досуге, это по-прежнему очень хорошая литературная антология. А мы продолжим рассказывать о некоторых не самых очевидных именах. Например, «Скромная мышь»:

…назвалась в честь первого опубликованного рассказа Вирджинии Вулф (1921 год). Вот этого:

Или вот «Опет» — примерно так назывался вымышленный финикийский город в любимом романе Уилбёра Смита «Птица Солнца» (1972):

Или вот эти девчонки:

— прямиком из «Чарли и шоколадной фабрики» Роальда Дала:

А классический сборник Уолта Уитмена дал название сразу двум творческим коллективам:

Первым был владивостокский состав саксофониста Юрия Логачева:

А потом появились казанские «Листья травы» — без китайской философии, зато с блюзом:

Кстати, о дальневосточной музыке — название коллектива, нанесшего Владивосток на карту мира (в который уже раз), тоже известно каким путем получено:

«Орикс и Коростель» назвались в честь известного романа Маргарет Этвуд:

Прекрасный коллектив «Цыганская рожь» свое название взял у полуавтобиографического романа английского писателя Джорджа Борроу (1857):

Про коллектив Марка Смита мы уже упоминали, поскольку он один из самых начитанных в рок-н-ролле, но тут было бы неплохо упомянуть, что и назвались они в честь романа Альбера Камю:

Ну и Моби — конечно же, псевдоним себе Ричард Мелвилл Холл взял в честь Дика, с таким-то именем:

Потомок или родственник он писателю, при этом остается вопросом открытым. А закончим мы, по традиции, общелитературной песенкой — точнее, в данном случае, узкограмматической. А еще точнее — пунктуационной, единственной известной нам, воспевающей особую постановку запятой:

К неочевидным именам, классикам и знакам препинания мы вернемся через месяц, а пока — не забывайте читать. Ваш Голос Омара.

Другие люди о любимом авторе

"Флэнн О'Брайен: иллюстрированная биография", Питер Костелло, Питер ван де Камп

Сразу простите меня, что докладываю о книге, которая, с хорошей точностью, по-русски вряд ли появится: она прям фанатская, конечно. В оригинале ее тоже не очень-то найдешь: е-версии я в сети не находила, а бумажная, которая есть у нас, вышла в 1987 г.

Биографий О'Брайена не то чтобы пруд пруди; мне, кроме этой, известна еще одна, авторства поэта, прозаика и историка Энтони Кронина, "Не до смеху. Жизнь и времена Флэнна О'Брайена" (тоже пока не издана). Взгляд Костелло-Кампа покомпактнее и более отстраненный, поскольку, в отличие от Кронина, они с О'Брайеном не дружили лично, биографию составляли как исследователи, по документам эпохи и по свидетельствам жены О'Брайена и его братьев. Тем не менее, сами понимаете, когда обожаешь какого-нибудь автора и работаешь с его текстами, неймется прочитать всё, до чего дотянешься.

Биографии — специфический жанр высказывания. Я сообщала читателям "Голоса Омара" год с лишним назад о книге Павла Басинского о Толстом — что мне очень близка интонация Басинского-биографа, не умильно-сладостная и не энтомологически-инопланетянская. С тоном в книге Костелло-Кампа все занятно: она, судя по всему, пристальная и честная, насколько это возможно при той неимоверной приватности, какая свойственна была О'Брайену всю его взрослую жизнь, вполне любовная, но без предвзятости, из-за которой биографии превращаются в эпиталамы. Обилие включенных в издание документов и фотографий — иллюстрированная же биография — всегда хорошо, добавляет погружения в эпоху, а тут нашлось множество редких снимков, каких в сети не сыщешь днем с огнем, и по ним, идя за текстом, мне удалось собрать какого-то своего личного О'Брайена. Он, разумеется, имеет мало общего с когда-то жившим человеком, как и любые — слово Капитану Очевидность — представления одного человека о другом, тем более об умершем. Кроме того, Костелло-Камп интересно и неформально прихватили в свой рассказ и жизнь дублинской богемы первой половины ХХ века, студенческую жизнь, настроения в обществе, немножко влияния дел в Европе на эти самые настроения, и в итоге получилась живая человечная экскурсия в Дублин О'Брайена.