О скоте и людях

"Загон скота", Магнус Миллз

Понятно, что писать о книге, неоднократно описанной другими уважаемыми рецензентами, не очень просто — хотя бы потому, что некое отношение уже сформировано, — хотя, конечно, проще, поскольку нет необходимости вправлять конкретную работу в контекст творчества автора. Попробую обратить внимание на некоторые аспекты, так сказать, оставшиеся за кадром.

Мне в свое время эта книжка показалась не столько «производственным романом» о строительстве заборов и не столько детективной историей, сколько восхитительным экзерсисом т.н. "черного юмора", маскирующимся под привычные жанры. В этом, собственно, и прелесть Магнуса Миллза — в вышибании всех и всяческих подпорок из-под ног читателей. Миллз сознательно дезориентирует читателя и смешивает привычные представления о четком делении литературы на роды и виды, причем действительно делает это очень смешно и изящно. И мне представляется, что именно в контексте литературы абсурда и школы «черного юмора», к которой литературоведы прежних лет относили целую плеяду американских пост-модернистов (от Воннегута до Бартелми, Барта и даже Давенпорта), его и стоит воспринимать. Иными словами — последний "черный юморист" жив, здоров и живет в Англии…

Тогда все становится на место: берется очень условная ситуация и детально разрабатывается вполне реалистичная жизнь, которая в заданных условиях может происходить: есть некая шарашка, которая действительно ездит по стране, строит заборы, а по ходу дела случайно убивает клиентов. Но отличие Миллза от «барочных» "черных юмористов" — в том, что он намешивает в роман еще и элементов минимализма, что диктуется необходимостью создать образы собственно «скотов»: самих работников Тэма и Ричи, шотландских лодырей и недоумков, а также их десятника — автора — мало того, что англичанина, но и человека, судя по всему образованного и случайного в этой ситуации «хождения в народ». Естественно, весь роман напоминает эпизод «Москвы-Петушки» Ерофеева, когда его герои занимались «кабельными работами» — расклад (в т.ч. идейный) точно таков. Единственная разница — герой Миллза в конце становится таким же, как его подчиненные, поэтому нельзя сказать, что его образ ходулен и одномерен: но линии персонажей вычерчены именно по законам абсурда и минимализма.

Как любая развернутая метафора, роман замыкается на самом себе — он самодостаточен, и, подобно любой параболе, может прочитываться на многих уровнях: рассуждения о жестокой человеческой природе, о тупости народа, инструкция по возведению заборов, в конце концов. А может просто читаться и развлекать, ибо хорошо написан, легок по стилю, потрясающе смешон в деталях и диалогах. И, подчеркиваю, полностью дезориентирует, а тем самым дразнит и привлекает, вызывает споры рецензентов, поскольку неоднозначен и допускает множество трактовок.

У этого автора есть несколько романов, не переведенных на русский, — и мы работаем над этим (#скрытое_золото, помогайте издать "В Восточном экспрессе без перемен"!)

Ветер на высоте

«Семь тучных лет», Этгар Керет

Среди рассказчиков, которые выходят за охранительные рамки художественной прозы и начинают говорить от первого лица, о себе и о личных, важных вещах, встречаются разные. Бывают рассказчики скрытные — ты смотришь на текст, который должен быть откровенным, и понимаешь, что эта завеса ничуть не более (хоть и не менее) прозрачная, чем, например, роман. Нет сомнений, что любое произведение — прежде всего завеса, но плотность и узорчатость могут различаться. Есть рассказчики, безжалостные к себе (и зачастую к окружающим). Честно сказать, не так уж часто авторы безжалостных текстов рассчитывали, что их о кто-нибудь прочтет. Этгар Керет ни то и ни другое.

«Семь тучных лет» Этгара Керета — семь лет, прожитых между рождением его сына и смерть его отца. Он как канатоходец, натянувший веревку между двумя зданиями Всемирного торгового центра. Пока он идет, есть только впечатления «сейчас», с которыми нужно справиться, но потом приходит осознание, что он видел огромную панораму под ногами. Отец, переживший Холокост, — это связь с прошлым, с историей, определяющей его сознание. Сын — повод задуматься о будущем и о настоящем, постоянное напоминание, что ему жить в том мире, который создается теперь.

В коротеньких историях, из которых состоит книжка, речь в основном о вполне незатейливых жизненных происшествиях. Они рассказаны с тем мягким юмором и тем оттенком горечи, какие возникают у людей очень внимательных к другим — и к себе. Но в этих историях сквозит ветер.

Есть о чем поговорить…

«Не надейтесь избавиться от книг!», Умберто Эко, Жан-Клод Карьер

Это будет длинный текст с минимумом моих слов. И речь в ней пойдет о книге с лучшим на свете названием «Не надейтесь избавиться от книг!». Это диалог двух интеллектуалов, Умберто Эко и Жан-Клода Карьера, ненавязчиво направляемый Жан-Филиппом де Тоннаком. Не стоит пугаться слова «интеллектуалы» - диалог этих двух мужчин легкий, шутливый и дико интересный. Они говорят об истории литературы и книгоиздательстве, о древних культурах и новом кино, о глупости и заблуждениях, о вере и религии, о собственных коллекциях и о тех книгах, которых никогда не читали. В результате их диалог превращается даже не в увлекательную историю литературы, но вообще в некую историю искусств – во-первых, тут очень много фактов, а во-вторых, они все это так рассказывают, что сразу хочется все прочитать, узнать побольше, покопаться в ящиках букинистов. В общем, дико крутая книжка, которую я настоятельно всем советую.

Я решил выписать себе на память несколько цитат, а получилось много. Кое что вырвано из контекста, кое что – просто понравившиеся мне байки, а кое что – готовые афоризмы. Не, ну вдруг эти цитаты привлекут ваше внимание к этой замечательной книге!

***
Жан-Клод Карьер: Может ли человек хорошо выражать свои мысли, если он не умеет ни читать, ни писать?
Умберто Эко: Гомер несомненно ответил бы «да»…

Жан-Клод Карьер: Нет ничего более эфемерного, чем долговременные носители информации. Эти банальные, набившие оскомину рассуждения о недолговечности современных носителей, вызывают у нас с вами, ценителей первопечатных книг, лишь легкую улыбку, не правда ли? Я принес вам из библиотеки вот эту книжицу, изданную на латыни в конце XV века в Париже. Взгляните. Если открыть ее на последней странице, мы увидим надпись, набранную по-французски: «Сей часослов, предназначенный для Римской церкви, закончен в день двадцать седьмого числа сентября в год тысяча четыреста девяносто восьмой для Жана Пуатевена, книготорговца, проживающего в Париже на улице Нев-Нотр-Дам». Слова написаны в старой транскрипции, форма записи даты давно не используется, но мы все равно легко можем ее прочесть. То есть мы все еще можем прочитать текст, напечатанный пять веков назад. Однако мы не можем просмотреть видеокассету или CD-ROM, которому всего несколько лет. Если только мы не держим у себя в подвале старые компьютеры…

Жан-Клод Карьер: У меня как-то была встреча с Леви-Строссом – по настояние издательства «Одиль Жакоб», которое хотело, чтобы мы вместе с ним сделали книгу-диалог. Он любезно отказался, со словами: «Не хочу повторять то, что раньше сказал лучше»…

Жан-Клод Карьер: Я думаю о том, как мы читаем книги: наш глаз движется слева направо и сверху вниз. В арабской, персидской письменности, в иврите все наоборот: глаз движется справа налево. Я подумал, а не влияет ли эта разница на движение камеры в кино? В большинстве случаев в западном кино камера движется слева направо, тогда как в иранском кино, не говоря о других, я часто замечал обратное движение. Почему бы не представить, что наши читательские привычки могут обуславливать наш способ видения? Инстинктивные движения наших глаз?
Умберто Эко: В таком случае обращу ваше внимание на то, что западный крестьянин, распахивая поле, сперва идет слева направо, а потом возвращается справа налево, а египетский или иранский крестьянин сначала идет справа налево, а затем возвращается слева направо. Это потому, что направление движения пахаря в точности соответствует направлению бустрофедона*. Только в одном случае движение начинается справа, а в другом – слева. Это очень важный и, на мой взгляд, недостаточно изученный вопрос. Нацисты могли бы сразу же идентифицировать крестьянина-еврея…
* Бустрофедон (или «двунаправленное письмо) – способ письма, при котором направление чередуется в зависимости от четности строки: если первая строка пишется справа налево, от вторая – слева направо, третья – снова справа налево и т.д. (движение, напоминающее движение быка с плугом на поле). При перемене направления письма буквы писались зеркально. Бустрофедон встречается в памятниках лувийского, южноаравийского, этрусского, греческого, малоазийского и др. письма.

Жан-Клод Карьер: Пророкам, как настоящим, так и мнимым, всегда свойственно ошибаться. Не помню, кто сказал: «Если будущее – это будущее, оно всегда неожиданно». Великое свойство будущего – постоянно удивлять. Меня всегда поражал тот факт, что в золотой век фантастики, продолжавшийся с начала ХХ века до конца 50-х годов, ни один автор не предугадал появление пластмассы, которая заняла такое значительное место в нашей жизни…

Умберто Эко: В 60-е годы (работая в издательстве) я заказал перевод книги Дерека де Солла Прайса «Малая наука, большая наука». В ней при помощи статистики автор показывал, что число научных публикаций в XVII веке было таково, что хороший ученый мог постоянно быть в курсе всего, что печаталось, тогда как в наше время тому же ученому невозможно даже ознакомиться со всеми «краткими изложениями» (abstracts) статей, касающихся его области исследований…

Умберто Эко: Современный, так называемый «буржуазный» роман зарождается в Англии при весьма специфических экономических обстоятельствах. Авторы пишут романы для жен коммерсантов и моряков – людей, которые, по определению, все время путешествуют, - то есть для женщин, умеющих читать и располагающих для этого свободным временем. А также для их горничных, поскольку и у тех и у других есть свечи, чтобы читать по ночам. Буржуазный роман возник в контексте торговой экономики и обращен в основном к женщинам. А когда выяснилось, что господин Ричардсон делает деньги, рассказывая истории о горничных, тут же нашлись и другие претенденты на трон..

Жан-Клод Карьер: Если писатель не хочет стать жертвой отсева, совет ему такой: вступить в союз, примкнуть к какой-нибудь группе, не оставаться в одиночестве…

Умберто Эко: Во время одной поездки в Австралию меня заинтересовал опыт жизни аборигенов, не тех, нынешних, которые почти вымерли под влиянием алкоголя и благ цивилизации, а тех, что жили на этих землях до того, как там высадились европейцы. Но чем они занимались? В бескрайней австралийской пустыне они, будучи кочевниками, осваивали местность, передвигаясь по кругу. Вечером они ловили ящерицу или змею, готовили из нее ужин, а утром отправлялись дальше. Если бы вместо того, чтобы ходить по кругу, они прошли чуть дальше по прямой, то достигли бы моря, где их ждало настоящее изобилие. Во всяком случае, в наше время, как и прежде, в их изобразительном искусстве преобладают круги. Это напоминает абстрактную живопись, впрочем, необычайно красивую. Однажды во время этого путешествия мы отправились в одну резервацию, где была христианская церковь и священник. И этот священник показал нам внутри здания большую мозаику, в которой конечно же использовались одни круги. Он сказал, что эти круги, по словам аборигенов, представляют Страсти Христовы, хотя объяснить, почему это так, он не мог. Мой сын, не имеющий религиозного образования, тогда еще подросток, тут же смекнул, что кругов этих четырнадцать. Очевидно, что это четырнадцать этапов Крестного Пути…

Жан-Клод Карьер: Расскажу вам историю, поведанную мне Питером Бруком. Во время Первой мировой войны Эдвард Гордон Крэг – великий театральный режиссер, Станиславский английского театра – оказывается в Париже и не знает, чем заняться. У него небольшая квартирка, немного денег, и в Англию он, разумеется, вернуться не может. Чтобы развлечься, он ходит к букинистам на берег Сены. Как-то раз он купил там две вещи: первая – перечень улиц Парижа времен Директории со списком людей, живущих по тому или иному адресу, вторая – относящийся к тому же периоду дневник обойщика, продавца мебели, который записывал в нем свои визиты к клиентам. Крэг положил рядом перечень и дневник и два года потратил на то, чтобы восстановить точные маршруты обойщика. На основе этих данных, невольно предоставленных мастером, он сумел воссоздать некоторые любовные истории и даже случаи супружеских измен времен Директории. Питер Брук, который хорошо знал Крэга и представлял, насколько тщательной была его работа, говорил, что эти всплывшие истории были совершенно очаровательны. Так, чтобы добраться от одного клиента к другому, мастеру требовался час, а если он затратил вдвое больше времени, то, вероятно, где-то останавливался: спрашивается – для чего?..

Жан-Клод Карьер: Единственное, что по-прежнему пишется от руки – и то не всегда, - это медицинские рецепты.
Умберто Эко: Общество придумало фармацевтов, чтобы расшифровывать их почерк…

Жан-Клод Карьер: Проблема черновиков вдруг напомнила мне об одном приезде Борхеса в 1976 или 1977 году. Я тогда только что купил дом в Париже, и там шел ремонт, царил беспорядок. Я зашел за Борхесом в его гостиницу. И вот мы подходим к дому, идем через двор, он держит меня под руку, поскольку почти ничего не видит, мы поднимаемся по лестнице, и, не замечая своей оплошности, я счел уместным извиниться за кавардак, которого он, разумеется, не мог видеть. А Борхес мне отвечает: «Да, понимаю. Это черновик»…

Жан-Клод Карьер: Когда я изучал классическую филологию, один профессор в течение четырех месяцев излагал нам «гомеровский вопрос». Вывод его был таков: «Теперь мы знаем, что гомеровские поэмы, вероятно, были написаны не Гомером, а его внуком, которого также звали Гомер»…

Умберто Эко: Ничто не порождает столько толкований, как бессмыслица…

Умберто Эко: О богомилах* и павликианах** со слов их врагов известно, что они поедали детей. Но то же самое говорили и о евреях. Все враги – неважно, чьи это враги – всегда пожирали детей…
* Богомилы (от имен болгарского священника Богомила) – название еретического движения в христианстве X-XV веков, которое появилось на Балканах (Болгария) и оказало влияние на французских катаров.
** Павликиане (предположительно от имен апостола Павла) – одно из наиболее значительных по размаху и последствиям еретических движений, зародившееся в VII веке в Армении и получившее широкое распространение в VIII-IX веках в Малой Азии и в европейских владениях Византийской империи.

Жан-Клод Карьер: Мне сразу приходит на ум необычный трехтомный труд «Безумие Иисуса», в котором автор объясняет, что этот человек на самом деле был «физическим и умственным дегенератом». Автор, Бине-Сангле, был известным профессором медицины, свое эссе он опубликовал в начале ХХ века, в 1908 году. Процитирую несколько блестящих отрывков: «Демонстрируя симптомы хронической анорексии и кровавого пота, скоропостижно скончавшийся на кресте от потери сознания при глотании, усугубленной существующим левосторонним плевритным кровоизлиянием, очевидно, туберкулезного происхождения…» Автор уточняет, что Иисус был маленького роста, с недостаточным весом, он происходил из семьи виноделов, где употребляли много вина, и т. д. Короче, «вот уже тысяча девятьсот лет западное общество живет за счет ошибки в диагнозе». Исследование написано сумасшедшим, но серьезность его подхода не может не вызывать уважения…

Умберто Эко: В 1869 оду некий Андрие опубликовал книгу о вреде зубочисток. А некий господин Экошоар писал о различных техниках сажания на кол. Другой, по фамилии Фурнель, в 1858 оду написал о пользе наказания палками, приведя список знаменитых писателей и художников, которых били палками, от Буало до Вольтера и Моцарта.
Жан-Клод Карьер: Не забудьте про Эдгара Берийона, члена Французской академии, который в 1915 году написал, что немцы испражняются обильнее, чем французы, и по объему их экскрементов можно даже сказать, в каких местах они побывали…

Умберто Эко: До написания «Маятника Фуко» я опубликовал исследование о подобных (публикующих книги за счет автора) издательствах. Вы отправляете свой текст в одно из этих издательств, и оно, не скупясь, расточает похвалы очевидным литературным достоинствам вашего произведения и предлагает его опубликовать. Вы взволнованы. Вам дают подписать договор, в котором указано, что вам надлежит оплатить издание вашей книги, в обмен на что издательство обязуется сделать все, чтобы книга получила множество газетных откликов и даже, почему бы нет, престижные литературные награды. В контракте не оговаривается, сколько экземпляров издатель должен отпечатать, но подчеркивается, что нераспроданные экземпляры будут уничтожены, «если остатки тиража не будут выкуплены автором». Издатель печатает триста экземпляров, сто и них предназначается автору, который раздает их друзьям и знакомым, а две сотни отправляются в газеты и журналы, которые тут же выбрасывают их на помойку.
Жан-Клод Карьер: При одном только взгляде на название издательства.
Умберто Эко: Однако у издательства есть свои доверенные журналы, в которых вскоре будут опубликованы хвалебные рецензии на эту «значительную» книгу. Чтобы завоевать восхищение своих близких, автор приобретает еще, допустим, сто экземпляров (издатель их быстренько допечатывает). К концу года автору сообщают, что продажи были не слишком успешными и что остатки тиража (который был, по словам издателя, десятитысячным) будут уничтожены. Сколько экземпляров из него вы желали бы выкупить? При одой мысли, что его драгоценный труд может быть истреблен, автор приходит в отчаяние. И покупает три тысячи экземпляров. Издатель тут же допечатывает три тысячи, которых раньше не существовало, и продает их автору. Предприятие процветает, так как издатель не несет ровно никаких расходов на распространение…

Умберто Эко: Мы уже убеждались, что издатели порой бывают достаточно глупыми и отвергают шедевры. Это еще одна глава в истории невежества. «Я, наверное, чего-то недопонимаю, но у меня в голове не укладывается, зачем этому господину нужно на тридцати страницах описывать, как он ворочается в кровати перед сном». Это первый отзыв о романе «В поисках утраченного времени» Пруста. А вот по поводу Моби Дика: «Не думаем, чтобы эта вещь пользовалась спросом на рынке детской литературы». Ответ Флоберу по поводу «Госпожи Бовари»: «Сударь, вы похоронили ваш роман в ворохе деталей, хороiо выписанных, но совершенно излишних». Эмили Дикинсон: «Сомневаюсь. Все рифмы неправильные». Ответ Колет по поводу «Клодины в школе»: «Не удастся продать и десяти экземпляров». Джорджу Оруэллу по поводу повести «Скотный двор»: «Истории о животных в США будет невозможно продать». Касательно «Дневника» Анны Франк: «Кажется, эта девушка не видит и не чувствует, как можно поднять эту книгу над уровнем обыкновенного курьеза». Но этим грешат не только издатели, есть еще голливудские продюсеры. Вот мнение одного «охотника за талантами» о первом выступлении Фреда Астера в 1928 году: «Он скверно играет, не умеет петь, и к тому же лысый. Может как-то выкарабкаться за счет танца». А вот по поводу Кларка Гейбла: «И куда мне девать парня с такими ушами?»…

Жан-Клод Карьер: Когда мы с Бунюэлем снимали «Млечный путь», фильм, иллюстрирующий христианские ереси, я придумал сцену, которая нам очень понравилась, но слишком дорого стоила и поэтому не вошла в фильм. Где-то с сильным грохотом приземляется летающая тарелка, открывается кабина пилота. Оттуда вылезает зеленое существо с антеннами и потрясает крестом, к которому прибито такое же зеленое существо с антеннами…

Жан-Клод Карьер: Флобер говорил, что глупость – это желание делать выводы. Глупец хочет сам прийти к окончательным и бесповоротным решениям. Он хочет навсегда закрыть вопрос…

Жан-Клод Карьер: Вы совершенно справедливо сказали, что те, кто сжигает книги, прекрасно знают, что делают. Необходимо оценить опасность текста, чтобы захотеть его уничтожить. В то же время цензор – не сумасшедший. Испепелив несколько экземпляров запрещенной книги, он ее не уничтожит. Ему прекрасно это известно. Но само действие в высшей степени символично. И главное, оно говорит остальным: вы тоже имеете право сжечь такую книгу, не сомневайтесь, это хороший поступок…

Умберто Эко: Если во Франции вы продадите две-три сотни экземпляров, это рекорд. В Германии, чтобы о вас хорошо думали, нужно продать не меньше миллиона. Самые маленькие тиражи в Англии. Англичане в основном предпочитают брать книги в библиотеках. Что же касается Италии, то она, кажется, стоит где-то перед Ганой. Зато итальянцы читают много журналов, больше, чем французы. Во всяком случае, именно пресса нашла хороший способ вернуть нечитающих людей к книге. Каким образом? Так произошло в Испании, в Италии, но не во Франции. Ежедневная газета за весьма скромную плату предлагает своим читателям вдобавок книгу или диск. Книготорговля выступила против такой практики, но в конце концов эта практика утвердилась. Помню, когда роман «Имя розы» предлагался таким же образом в качестве бесплатного приложения к газете «Репубблика», газета продала два миллиона экземпляров (вместо обычных 650 000), и число читателей моей книги дошло до двух миллионов (а если учесть, что книга может заинтересовать всю семью, осторожно скажем: четыре миллиона). Тут, возможно, книготорговцам есть о чем волноваться. Однако через полгода, когда мы подсчитали продажи за полугодие в книготорговой сети, то видели, что из-за продажи карманного издания они понизились весьма незначительно. Значит, эти два миллиона были не только теми людьми, которые и так ходят по книжным магазинам. Мы завоевали новых читателей…

Жан-Клод Карьер: Приятно допускать, что библиотека не обязательно должна состоять из книг, которые мы читали или когда-нибудь прочтем. Это книги, которые мы можем прочесть. Или могли бы прочесть. Даже если никогда их не откроем…

Не всё равно

"Аквариумная любовь", Анна-Леена Хяркёнен

То ли я стала старая и циничная, то ли просто утомилась от книжек. Но я всё время вижу в персонажах худлита — простите, литературу. То есть, кроме моих старых добрых друзей детства или внезапных лютых влюбленностей, я постоянно, каждую страницу помню, что это всё вымышленные герои, что автор пытается имитировать настоящую речь, живые эмоции и реальные проблемы. Я помню это, но совершенно не чувствую. Зато если встретиться с подругой в кафе, ранним утром, потому что другого времени нет, вываливать на неё все свои проблемы, сомнения, метания (писала уже вконтакт, но живьём-то тоже надо), пока она жует, а потом, выдохнувшись, самой наброситься на завтрак (не до диет, знаете, работа, нервы...), и слушать вполуха её размышления, анализ и, замерев с вилкой в руке, обалдевать от глубины её видения, а потом вдруг перейти на сплетни, а потом слушать уже её переживания, а потом смеяться над какой-то глупостью... Пусть мы используем те же слова, те же предложения, что вычитали из книг, всё равно это (к сожалению, к счастью) не литература.

Как и книги скандинавов. Что Вигдис Йорт, что Канни Мёллер, что Анна-Леена Хяркёнен умудряются быть пронзительно, остро осязаемыми, живыми, настоящими. Разница между ними и остальными книжками, как между прижатой к губам тонкой венкой на запястье, так, чтобы нежно-голубой пульс стучал прямо в поцелуй — и любой картинкой из поиска Гугла на тему "нежность" или там "близость".

Сами понимаете, ну.

Анна-Леена говорит как раз о близости, о взаимопонимании, о щемящем чувстве, о невозможности принимать решения, о сексе, совпадениях и несовпадениях, о фантазиях, о боли, о скуке — о жизни-жизни-жизни, такой же настоящей, такой же близкой, такой же неотделимой, как подруга, сидящая за тем же столиком и жующая свой любимый наполеон; как брат, живущий где-то отдельно, неизвестно как, неизвестно что с ним, но есть есть всегда, и есть внутри, и когда происходит что-то важное, то его голос в голове успевает добавить нотку сарказма в любую ситуацию; как парень, приходящий иногда в дом, и как впивающийся в него взгляд — запомнить навсегда поворот головы, как он задумчиво проводит пальцами по шее, как хмурится — и прокручивать, засыпая, бесконечным мультиком под веками.

Непонятно, как быть, когда тебе так нараспашку рассказывают что-то очень личное. Благодарить за доверие? Сопереживать? Утешать? Подбадривать?

Анна-Леена рассказывает. А я просто слушаю.

И могу только рассказать о себе. Если спросят.

Двор как мир, а мир как...

"Двор", Аркадий Львов

Дивный, совершенно дивный, хоть и длиннющий роман аж в трех нехуденьких книгах – а, может быть, потому и дивный, что длиннющий?.. Жизнь страны на примере ойкумены естественномногонационального одесского двора – долгая (от раннего Сталина до конца Хрущева), страшная, колоритнейшая, гомерически комичнейшая, насквозь и ужасающе советская… И герои этой жизни: тоже смешные и страшные – разносословные, разноуровневые, неодинаковые и неоднозначные. Если потенциального читателя не смутит, к примеру, двадцатистраничное описание собрания обитателей двора на тему постройки нового сортира в отдельно взятой комнате – а таких описаний там много, и все подобные и подробные – то потенциальный этот читатель просто обязан стать фактическим. В общем-то, при некотором начальном насилии над собственной леностью, свыкаться с пространностью в мелочах начинаешь быстро, ибо мелочи эти – совершенно ювелирны по стилю и лексикону, и без них никакого глубокого погружения в мир иной, уже, то ли к счастью, то ли к несчастью, ушедший, не получилось бы. А с ними – ух, как получилось! Погружайтесь. С интересом, со смехом и с содроганием.

105 лет автору, 64 — роману

"Повелитель мух", Уильям Джералд Голдинг

1. Никто не хотел печатать роман

Поскольку «Повелитель мух» был у Голдинга первой книгой, множество издательств, куда он отправлял рукопись, ею не заинтересовались. Дочь Голдинга Джуди Карвер вспоминала, как ее безденежный отец разбирался с отказами. «Самые ранние мои воспоминания — не о самой книге, а о множестве бандеролей, которые возвращались и тут же отсылались куда-то еще, — рассказывала она газете «Гардиан». — Должно быть, он очень огорчался всякий раз, когда рукопись возвращалась. Даже платить за марки требовало усилий».

2. Согласившийся издатель попытался спрятать рукопись от Т. С. Элиота

Даже лондонское издательство «Фабер и Фабер», которое в итоге выпустило книгу, поначалу сопротивлялось — и уступило напору лишь потому, что повесть страстно полюбил новый редактор Чарлз Монтейт. В редакции старались не обсуждать эту книгу при литературном консультанте, известном поэте Т. С. Элиоте.

Рассказывают, что о «Повелителе мух» тот впервые услышал случайно от светского знакомого в клубе. В биографии Голдинга «Уильям Голдинг — человек, написавший “Повелителя мух”» Джон Кэри пишет, что один друг предупредил Элиота, дескать « “Фабер” опубликовали неприятный роман о мальчишках, которые отвратительно себя ведут на необитаемом острове». В итоге страхи издателя оказались беспочвенны — поэту роман Голдинга очень понравился.

3. Книга провалилась в продаже

После выхода в сентябре 1954 года «Повелитель мух» не снискал успеха в книжных магазинах — за следующий год продалось лишь 4662 экземпляра, и книга после этого не допечатывалась. Похвалы критиков и уважение академического сообщества весь остаток того десятилетия неуклонно росли, и роман в итоге нашел своего читателя только к 1962 году, когда продажи достигли 65 000.

4. Книга также пострадала от цензуры

Ассоциация американских библиотек считает «Повелителя мух» восьмой самой спорной «классической» книгой в американской культуре, и 68-й самой противоречивой книгой в 1990-х.

5. На Голдинга не произвело впечатления то, как оно все обернулось

Хотя Голдинг поначалу был полон надежд на этот текст, со временем его собственная оценка романа потускнела. Перечитав книгу в 1972 году впервые за все эти годы, Голдинг отозвался о ней без энтузиазма. В биографии Кэри говорится, что автор счел свое произведение «скучным и грубым. Язык на двоечку».

6. Зато книгу очень любил другой знаменитый автор

Стивен Кинг считает «Повелителя мух» одной из самых своих любимых книг. В предисловии в переизданию романа в 2011 году он писал: «Насколько мне помнится, это была первая книга с руками — они тянулись со страниц и хватали меня за горло. Книга говорила мне: “Это не развлечение — это жизнь или смерть”».

7. Музыкантов книга тоже вдохновляла

У многих обнаруживаются кивки в сторону этого романа. Например:

«U2» назвали эту песню в честь седьмой главы романа.

Здесь она упоминается.

А здесь воспевается.

(Да, это было партизанское включение нашего регулярного литературного концерта.)

8. Голдингу пришлось отвечать на много вопросов о том, почему в романе нет девчонок

В аудиозаписи, опубликованной «Тед Эд»:

— Голдинг говорил: «…Группа мальчишек лучше представляет собой масштабную модель общества, чем группа девчонок. Не спрашивайте меня, почему… К равенству [полов] это не имеет никакого отношения. Думаю, женщинам глупо делать вид, что они равны мужчинам: женщины мужчин превосходят, и так было всегда».

9. Черновик романа начинался и заканчивался не так

Первоначальная версия «Повелителя мух» начиналась не на острове, а на борту самолета, где летели мальчики, незадолго до рокового крушения. Кроме того, черновик завершался зловещим упоминанием времени и даты: «16.00, 2 октября 1952 г.».

10. Саймон поначалу больше походил на Христа

Одна из самых значимых редакторских поправок Монтейта сводилась к тому, чтобы пригасить «христоподобные» черты Саймона. Голдинг задумывал этого мальчика эдаким неземным святым, но редактор счел такой подход слишком лобовым. Тот Саймон, что в итоге оказался выведен в романе, действительно намного мирнее и сознательнее своих сверстников, но ощутимой «божественности» в нем нет — именно ее Монтейт счел спорной.

11. Голдинг пережил забавный момент на школьной постановке «Повелителя мух»

Писатель Найджел Уильямз вспоминает, как пошел вместе с Голдингом на ученическую инсценировку романа в Школе Кингз-Колледжа в Уимблдоне. После спектакля он зашел за кулисы пообщаться с юными актерами. В «Телеграфе» Уильямз писал: «Потом он зашел за кулисы и спросил у мальчишек: “Вам понравилось быть дикарями?” — “Ага-а!” — заорали они. — “Так, — сказал он, — но вам бы не хотелось всегда быть дикарями, а?” И они вдруг стали похожи на мальчишек из романа, когда в конце их является спасать взрослый, — оробели и на самом деле немного обалдели от того, что их может ожидать в жизни».

По материалам портала Mentalfloss.com, пер. Макса Немцова

Ни много ни мало

"Перемена мест. Стихи и окрестности", Мария Юганова

Хотелось бы сказать сразу всё одновременно, чтобы у вас сложилось точное впечатление, но тут форматирование не даст мне сделать несколько колонок параллельно, а и дало бы — мы же (ну, большинство из нас) все равно не можем читать больше одной фразы за раз, поэтому гуськом будет, как обычно.

Понятно (мне лично), что любой дорогой мне поэт — либо шаман, либо гость из глубокого космоса, либо и то, и другое. Говоря строго, можно было бы, берясь писать о дорогом мне поэте и его книге, просто класть одно слово в эфир: "шама-а-ан" или "го-о-ость", и вся недолга. Но поскольку и шаманы, и гости все-таки разные, несмотря на глубинное единство, одним словом отделываться не годится.

Маша не хочет, что бы ее-рисующую лепили в кучу с ней-пишущей, у нее это, дескать, две реальности, которые она желает не смешивать. Желание друга — закон, но как, как отделаться от знания/видения, что это Машина невероятная реальность, увиденная насквозь, задумчиво и с настоящей любовью, которая не страсть, не прилипчивость, а stargazing, взирание, разглядывание и через такой вот взгляд наискосок — принятие? И реальность эта в конечном счете целая.

Пытаясь подобрать слово, каким обозначить горячий этот чай с лимоном, который проливается внутрь от Машиных текстов, я поочередно отмела "восторг", "нежность", "умиление", "растроганность" и поняла, что нету у меня нужного слова, есть только сравнения — вроде вот горячего чая с лимоном. Но и оно какое-то слишком здешнее, что и хорошо, и никуда не годно одновременно. С одной стороны, Маша здесь, и все предметы, которые она обнимает взглядом, втягиваются в это ее пространство, и все эти места, планета эта — ее пространство. С другой же — Маша не присваивает их совсем, берет подержать, поносить, похранить и отпускает практически тут же, но они потом долго не комнатной температуры, а Машиной.

С одной стороны, опять-таки, ужасно жалко, что книга заканчивается так быстро — как концерт любимого музыканта, или любимое кино, или летняя ночь на море, или удачный карандаш. С другой — ну а как? Чертово человечество дорожит только тем, что коротко и хрупко — и то не всегда. И вроде хочется, чтобы Маша пустила в книгу в десять раз больше своих приметливостей, да чтоб в подбор заверстано, щедро, с избытком, с горкой. А с другой — а вдруг тогда я и/или другие читатели какие-то тексты не прочитают, а пробегут глазами и поскачут дальше, а со сказочными заклинаниями так нельзя, они не для этого. Что же мне как наблюдателю за наблюдателем остается? Ждать и хотеть, чтобы Маша отпускала от себя еще много-много таких же маленьких подборок, и тогда галактический концерт, пусть и со многими антрактами, будет продолжаться. И редкий, спасительный зимой чай с лимоном будет попадать в меня с должным дозированным постоянством.

Подсмотренное в глубине ручья

«Перемена мест. Стихи и окрестности», Мария Юганова

Многие говорят, и это кажется мне совершенно справедливым, что никакой человек, пишущий стихи, — не поэт 24 часа в сутки 7 дней в неделю. Он вот может быть, как Маша Юганова, художник, иллюстратор, книжный дизайнер, и вообще заниматься чем угодно и думать о чем угодно дни напролет. Но время от времени случайные вещи складываются для него таким образом, что будто бы в этом слышится голос некой далекой песни — обрывочный фрагмент без начала и конца. Каждый человек, пишущий стихи, по-своему работает с тем, что удалось таким образом расслышать или подглядеть. Маша вчера на презентации своей новой книги в «Додо» сказала, что она, в отличие от «нормальных поэтов», с этим не работает — дали подсмотреть за занавесочку, и спасибо большое. За занавесочкой — ночной ветер, теплый дождь и река, над которой носятся черные сумасшедшие птицы, и они дышат нам оттуда потаенной жизнью. Голос Маши подхватывает это дыхание и сливается с ним в общую песню.

На повороте обнаженной трассы

Остаться и навек забыть,

О том, что солнце разомкнуло пальцы

И целый лес поднялся на дыббы.

Остановиться и навек остаться,

В кармане куртки разбирая крошки.

Остаться здесь. И наконец забыть,

Как ты смеешься.

*

Море выносит камень

Оставляет его в песке

Камень кричит «мама»

На своем каменном языке

Стучит и пятится, боится остановиться

Огромная ночь в вышине молчит

Словно уснувшая на лету птица

Как опрокинутый синий кит.

*

Лучше уеду

к незнакомому деду.

Антропософу.

Чем глотать тут ночами кофе.

Пусть даже антропофагу —

подмосковному людоеду.

Хоть так проявлю отвагу.

Приморский "пси-оп"

"Атомск", Кордвайнер Смит

Пришла пора наконец признаться, зачем я взялся за творчество Пола Лайнбаргера / Кордуэйнера Смита / Кармайкла Смита / и т.д. Подозрение-то у меня было и раньше, а в «Атомске» оно подтвердилось. Его следует рассматривать в контексте дальневосточной литературы. Американский китаист и спецпропагандист, крестный сын Сунь Ят-сена, понятно, не мог не написать роман, действие которого происходит в Японии, Маньчжурии и на территории Приморского края. Сам секретный атомный завод, на котором невесть что происходит (судя про тексту — русские просто облучают зэков радиацией и смотрят, что получится), располагается «в сопках недалеко от Владивостока», а точнее — где-то в тайге среди притоков Даубихэ, неподалеку от Яковлевки, Евгеньевки и Архиповки. Туда и отправляется из Благовещенска наш супершпион (сын ирландца и алеутки) — со всеми остановками по Транссибу…

Прелесть романа не в экшне, который там есть и вполне трэшовый (и с некоторой вполне развлекательной клюквой), а в темах «психовойны», которые занимали так или иначе автора. Первый важный посыл: чтобы выиграть войну, нужно возлюбить своего врага. Ты ее тогда, т.е., не выиграешь — само понятие войны уйдет из формулы. Это, как мы понимаем, вполне радикально для первых лет послевоенья, когда начиналась гонка вооружений. Подпункт первого посыла: русские клевые, а вот власть у них — говно. И всегда им была, потому что, будучи клевыми, русские — нация терпеливых рабов. Это тоже важное различение и замечание, потому что прошло сколько лет после «великой победы»? То-то же. Ну и третий элемент «пси-опа» — собственно сам майор Дуган, который исключительно психологическими методами мог становиться кем угодно — японцем, русским, уйгуром, китайцем, англичанином и т.д. Кое-какие методы в романе описываются, но мы обойдемся без спойлеров.

Необходимое пояснение. Информационный повод для этого поста в том, что роман издан силами липецких подвижников сокрушительным тиражом 30 экз. Что там внутри в смысле перевода, я не знаю, поскольку читал оригинал.

Декорации для идеального преступления

«Большое путешествие», Агата Кристи

«Дорогая мамочка! Все очень хорошо: каюта отличная, очень просторная. Мне так нравятся мои фиалки. Береги себя, родная, я тебя очень люблю. Напишу тебе с Мадейры. С любовью, твоя Агата», - написала 20 января 1922 года с парохода «Юнион-касл» королева детектива Агата Кристи. Это – первое письмо, отправленное ею из кругосветного путешествия, совершенного вместе с мужем – за десять месяцев 1922 года они обогнули глобус, увидели кучу стран, пообщались с диким количеством людей, и все это Кристи фиксировала – в письмах и фотографиях.

«Приехали вчера ночью. На вид гостиница похожа на огромную ратушу, очень удобная… Мисс Монтегю сегодня утром прокатила меня на машине по городу, показала резиденцию губернатора, где леди Чаплин завела настоящий зверинец… Еще у нее три белых абердинских терьера, причем за каждым ухаживает личный слуга! У леди Чаплин две собаки, кошки, две клетки с птицами, попугай и маленькая обезьянка, которая каждую ночь спит у нее в спальне!..» – это письмо из Солсбери (Харере).

С каждым днем письма Агаты Кристи становятся все подробнее, и в результате мы получаем подробную и крайне увлекательно написанную картину из пост-викторианской эпохи: одежда и еда, разговоры и правила этикета, характеры и смешные эпизоды – ничто не ускользает от внимательного взгляда Кристи. «В номере снова воняло потными коммивояжерами, но когда я распахнула окно, лучше не стало, и на следующее утро выяснилось почему: снаружи на балконе спали вповалку несколько коммивояжеров…» И плюс – подробный фотоотчет (правда, без коммивояжеров), как будто ты видишь это путешествие глазами Агаты Кристи.

«В этой книге – ни одного убийства», – вздыхает газета TheWashingtonPost. Но – не смогу указать первоисточник, однако я точно читал чье-то меткое наблюдение: королева детектива создала все необходимые декорации для идеального преступления, только не описала само преступление. Что ж – есть простор для фантазии (если кругосветного путешествия вам мало). Увлекательное, в общем, чтение.

P.S. Завтра, 15 сентября, исполняется 126 лет со дня рождения Агаты Кристи.

Всё было совсем не так

"Поправки", Франзен

Эта книга совершенно поразила меня тем, что я вообще не уверена, что она интересная.

То есть, я не могу сказать, что она мне понравилась. Или что она увлекательная. Или что я хотела узнать, что будет с героями дальше. Дело в чем-то другом.

Например, в уязвимости. Или в мужестве.

Дело в том, что живет старик по имени Альфред. У него есть жена, постоянно сравнивающая себя с другими, хвастающаяся сыновьями перед соседями, допридумывающая своим детям жизни до более идеальных, сплетничающая и контролирующая. А у Альфреда постепенно развивается болезнь Паркинсона. А он живет. Молча живет, спокойно. Сидит в своем кресле, из которого не может даже нормально встать, ему приходится вываливаться оттуда и ползти до столика, опираясь об который он сможет встать. Но живет. И доволен собой.

Дело в том, что сын его Чип тоже живет. Он подавал уйму надежд, в раннем возрасте был взят на работу в университет, печатался в научных журналах, устраивал вечеринки и был довольно популярен. А потом у него начался роман со студенткой. Она сама добивалась таких отношений. После чего внезапно сдала его начальству, и Чипа уволили. Он живет на грани бедности, многократно занимает деньги у сестры, ничего не говорит родителям, крадет в каком-то кафе чужие чаевые, пытается переть из магазинов продукты. Его бросает его женщина. Он написал роман. Напыщенный и бездарный. Но вдруг ему предлагают работу в Литве. Я не поняла какую, что-то про манипуляции. И он уезжает.

А его старший брат Гари живет с женой и тремя детьми на другом конце мира, вполне обеспеченный и благополучный. У его жены болит спина. Жена не хочет видеть его родителей на Рождество. Жена говорит, что она бежала поговорить по телефону с его мамой и спина заболела после этого, хотя Гари видел, как она охала от боли, играя с детьми в мяч. Жена говорит, что Гари паранойик, что у него депрессия, что он нездоров и нуждается в помощи, она настраивает против него детей. Это называется газлайтинг. Один из детей даже устанавливает на кухне камеру. Гари пытается порадовать родителей и приехать к ним на Рождество.

Уязвимость и мужество. Боль и надежда. Забота и вожделение. Препятствия и легкие добычи.

Не уверена, что мне нравится эта книга. Но когда я рассказывала друзьям об этой неуверенности, им захотелось прочитать Франзена самим.

Не самые веселые картинки из стола родителя Самоделкина

"Кто по тебе плачет", Юрий Дружков

Признаюсь, что в свое время я схватился за эту книжку из чистого культурологического любопытства: что там такое для взрослых смог написать автор-создатель безусловно бессмертных, но все же детских Карандаша и Самоделкина и бессменный автор журнала “Веселые картинки”? Почему рукопись при жизни автора лежала «в столе» – любопытно было уже не очень, потому что было понятно – по той же причине, по которой тысячи книжек в советские времена лежали там же, а многие из их авторов сидели далеко от своих столов или лежали в земле.

Сразу скажу: веских причин для непубликации этой книги в советские времена я не обнаружил, за исключением парочки абзацев слегка критического свойства (причем не по отношению к некритикуемому строю или необсуждаемой идеологии, а, скорее, к обществу вообще). Неприемлемых для тех времен формально-стилистических изысков не нашлось вовсе.

Зато изыски, приемлемые для всех времен, обнаружились: автор писал словами, которых нынче (и давно уж) не делают – простыми и емкими, местами слегка напоминая… да хоть бы Пришвина.

Детскость писателя, тем не менее, просочилась сквозь недетскую таинственно-приключенческую фабулу – но не в виде доступности изложения и заигрывающего «сюсюканья», а в размышлениях-рассказах о детях и взаимоотношениях детей и взрослых, очень умело и естественно интегрированных в роман. Сразу ясно, что человек этот действительно и сильно любил детей.

15 лет 9/11. Слово писателям

В частности, поэтому судья Содерберг посчитал выступление канатоходца над городом шагом поистине гениальным. Живой памятник. Своим поступком этот человек превратил себя в статую, только в типично нью-йоркскую, на краткий миг явившуюся высоко в небе и затем пропавшую. В статую, которой не было дела до истории. Циркач поднялся на башни Всемирного Торгового центра, самые высокие в мире, и натянул между ними свой канат. Башни-Близнецы. Каков выбор! Такие дерзкие. Такие зеркальные. Устремленные вперед. Само собой, чтобы расчистить место для башен, Рокфеллерам пришлось снести парочку зданий в неоклассическом стиле, равно как и несколько других исторических строений, — Клэр возмутилась, прочтя о таком вандализме, — но по большей части в них размещались затрапезные магазины электротоваров да дешевые лавчонки, где люди с хорошо подвешенными языками сбывали прохожим всевозможную дребедень: картофелечистки, фонарики со встроенным радио да музыкальные «снежные шары». Там, где прежде орудовали эти мошенники, Портовое управление поставило два высящихся над городом, доставших до неба маяка. Их стеклянные грани отразили небо, ночь, многоцветие: прогресс, идеал красоты, капитализм.

— "И пусть вращается прекрасный мир", Колум Маккэн, пер. Александра Ковжуна

Во вторник утром все они вместе отправляются конвоем в Кугельблиц, тусуются на крыльце, покуда не звонит звонок, Вырва отчаливает ловить автобус через весь город, Максин направляется на работу, сует голову в местную табачку зацепить газету и обнаруживает что у всех снесло чердаки и депрессия одновременно. В центре происходит что-то плохое.

— Во Всемирный Торговый Центр только что врезался самолет, — по словам индийского парня за прилавком.

— Что, типа частный самолет?

— Пассажирский реактивный.

Ой-ёй. Максин идет домой и чпокает «Си-эн-эном». И вот оно все перед ней. Плохое становится еще хуже. Так весь день. Где-то в полдень звонят из школы и говорят, что они закрываются раньше, и не могла бы она, пожалуйста, прийти забрать детей.

Все ходят по краю. Кивки, качанья головой, светских бесед немного.

— Мам, а папа сегодня у себя в конторе?

— Вчера он ночевал у Джейка, но, думаю, он в основном работает со своего компьютера. Поэтому есть шанс, что он туда и не ходил.

— Но он не проявлялся?

— Все пытаются до всех дозвониться, линии перегружены, он позвонит, я не волнуюсь, а вы, парни, норм?

На это они не ведутся. Еще б велись. Но оба все равно кивают и просто смиряются. Подача что надо, у этой парочки. Она держит их за руки, по одному с каждой стороны, весь путь до дома, и, хотя такое осталось у них в детстве и в широком смысле их раздражает, сегодня они ей позволяют.

— "Край навылет", Томас Р. Пинчон, пер. Макса Немцова

Ужас, да? Дыши глубже — и думай об Ирландии (с)

"Поэты в Японии — деликатес" (Poets Are Eaten as a Delicacy in Japan), Тара Уэст

У нас вновь эфир "издателю на заметку". Идеальное развлекательное чтение. А для фанатов всего ирландского — еще и возвращение к родственникам.

Теперь я хочу, чтобы по этой книге сняли кино, где в роли Блоба выступил бы Дилан Морэн (увеличенный во все стороны при помощи толстинок). На главную роль надо брать Зуи Дешанель, с ее хрупкой насупленной вздорностью и дерганостью. Получилась бы великолепная черная комедия в духе "трилогии Корнето". Жаль, Шимэс Хини уже не с нами, он прекрасно сыграл бы самого себя — Рори Макмануса. Ричард Гир в этой роли смотрелся бы отлично.

Ну и далее: Кевин — Саймон Пегг, Крис — Сэм Рокуэлл, мамаша — Кристин Скотт Томас, например (жаль, что она уже не снимается).

Давно не попадалась мне такая звонкая и бешеная по темпу трагикомедия о невропатах. И давно я не видела коллизии детей и родителей, в которой родитель(ница) с экспозиции и до самой развязки остается отвратительным мерзавцем и гаденышем, примирения не случается, а дети, при всей их невропатичности и раздолбайскости, — все же люди, с которыми готов был бы дружить в жизни. Опасливо, но тем не менее. По сравнению с "Брыки блядским Дентом" Дэвида Духовны (и многими прочими сладостно-примирительными отцами-и-детьми) здесь мораль не "ребяты, давайте жить дружно", а "деточка, никто не гарантирует тебе любви и принятия в этом мире, даже маман, живи с этим уже в конце концов, так тоже можно, не сахарная, не растаешь" и "взрослый — это когда умеешь стоять сам, пугаясь, но продолжая стоять".

Манера подачи — стэндап, но поточнее и поизящнее, чем у Кэти Летт. Тара Уэст не заигрывается, не пережимает почти нигде, с ее героями сживаешься мгновенно; ситуативно текст потешен через страницу, но без всякой вымученности.

И да: отложить почти невозможно, а на последней странице хочется, чтобы дальше было еще пяток глав.

К чему я? Издатели, это нужно печатать. А если вы разумеете по-английски и вам неймется, дорогие наши радиочтитатели — можете порадовать себя подарком, пока мы ждем эту книгу по-русски.