Я уколов не боюсь

"(Про)зрение", Жозе Сарамаго

Продолжение "Слепоты" - мощная прививка от любви к власти. Роман начинается как весьма ядовитая утопия и практическое руководство к действию: что нужно сделать для того, чтобы правительство просто куда-нибудь съебалось и перестало мешать людям жить. Местами действительно кажется, что "белая крамола" списана (гениально-провидчески в 2004 году) с известного периода в общественно-политической жизни отдельно взятой мск.ру, случившегося не так давно. Но дальше не все так просто, а все, как у нас: "Сначала намечались торжества. Потом аресты. Потом решили совместить" (с). Действие происходит через 4 года после "Слепоты", и понятно, в общем-то, что хорошо ничего не закончится, ибо власть - она уебанская по определению, какую страну ни возьми. Не удивлюсь, если эта сволочь наверху, вдруг научившись читать, решит Сарамаго вообще запретить, как бы чего ни вышло. Хотя надежда на это мала, и в этом как раз надежда.

То, что мертво, умереть не может

«Мертвый отец», Доналд Бартелми

ы похороните меня живьем?

Ты не живьё, сказал Томас, не забыл?

Дети Мертвого Отца тащат его на тросах через некое вполне условное пространство, чтобы похоронить. Мертвый Отец огромен, своенравен, гневлив — и ярость его смертельна, но в то же время милостив, чадолюбив, вечен, всесилен. И мертв. Одна нога у него полностью механическая — и в ней располагается административный центр его действий, ведь он необъятен и лежа занимает собой многие улицы. Пенис его так велик, что его можно, как мост, перекинуть через реку. Мертвый Отец непрестанно работает на общее благо. Мертвый Отец управляет всем — силами природы и силами рынка, а так же и тем, что думает Томас, и тем, что он всегда будет думать.

В пути Мертвый Отец разговаривает со своими детьми, садится с ними обедать, дает поучения, принимает поклонение, обижается, как ребенок, и бессильно подчиняется их приказам. Постепенно, постепенно он сдает Томасу атрибуты власти.

Мертвый, но по-прежнему с нами, по-прежнему с нами, но мертвый.

Бартелми кропотливо совершенствовал свое умение обращаться с текстом — нет такого приема, который был бы ему не подвластен, нет такой области языка и нарратива, где он не ставил бы эксперимент над читателем. В результате текст напоминает хрустальную шкатулку с изощренным механизмом внутри — прозрачный, не скрывающий никаких своих мотивов, постоянно обнажающий сам себя и свое устройство, тем не менее настолько сложное, что первое время можешь только завороженно его наблюдать. Понимаешь его далеко не после первого прочтения — но чувствуешь тут же, как если бы авторская интенция транслировалась тебе в голову сразу на уровень ощущений, минуя сознание.

XX век — век мертвых отцов, в политике, культуре, психоанализе. Их непосильный груз мы приволокли и сюда, в некоторой надежде отыскать для них достаточно большую яму. Мертвый Отец не хочет верить, что мертв, но он слабнет, слабнет, но он с нами. По Бартелми, задача детей всякий раз — сделать чуть меньше гнусностей, чем поколение отцов. Не перестать воспроизводить их — мы обречены воспроизводить. Но всего на йоту меньше.

Отцовство можно если не покорить, то, по меньшей мере, «отвергнуть» в этом поколенье — совместными усильями всех нас вместе.

Я не найду для этого слов…

«Я пришел к тебе, Бабий Яр…», Евгений Евтушенко

Этот текст не про книгу (хотя, конечно, и про книгу тоже) – это, скорее, просто размышления на тему. Размышления после прочтения. Короче говоря, «Я пришел к тебе, Бабий Яр…».

Мы все читали стихотворение Евгения Евтушенко – «Над Бабьим Яром памятников нет. / Крутой обрыв, как грубое надгробье. / Мне страшно. Мне сегодня столько лет, / как самому еврейскому народу…» Это стихотворение было написано в 1961 году, и в книге, о которой идет речь, Евтушенко подробно и увлекательно рассказывает историю публикации этих строк – понятно, что в начале шестидесятых напечатать такие стихи было, прямо скажем, нелегко. И – да, конечно, мы все читали у Сергея Довлатова, в его «Соло на ундервуде»:

Отмечалась годовщина массовых расстрелов у БабьегоЯра. Шел неофициальный митинг. Среди участников был Виктор Платонович Некрасов. Он вышел к микрофону, начал говорить. Раздался выкрик из толпы:
- Здесь похоронены не только евреи!
- Да,верно, - ответил Некрасов, - верно. Здесь похоронены не только евреи.Но лишь евреи были убиты за то, что они – евреи...

В общем, все (ну, хорошо, почти все) слышали про Бабий Яр. И, уверен, всем (ну, хорошо, почти всем) будет интересно узнать, что происходило вокруг стихов знаменитых стихов Евтушенко, и вокруг музыки Шостаковича, сопровождавшей эти стихи, и так далее – воспоминания интересны всегда, особенно воспоминания людей, которым есть что вспомнить, а Евтушенко – как раз из таких (все же так или иначе смотрят сериал про шестидесятые или хотя бы разговаривают про него, так вот у Евтушенко – все из первых рук). Меня же поразило другое. Вот вы, например, знали, что первое стихотворение про Бабий Яр было написано в Киеве в декабре 1941 года Ольгой Анстей – через полтора месяца после первого расстрела там?

Я не найду для этого слов:
Видите — вот на дороге посуда,
Продранный талес, обрывки Талмуда,
Клочья размытых дождем паспортов!
Чёрный — лобный — запекшийся крест!
Страшное место из страшных мест!

А потом была поэма Льва Озерова, написанная в 1944-1945 годы?

Я пришел к тебе, Бабий Яр.
Если возраст у горя есть,
Значит, я немыслимо стар.
На столетья считать — не счесть.

Я стою на земле, моля:
Если я не сойду с ума,
То услышу тебя, земля, —
Говори сама…

И еще стихи Ильи Эренбурга, 1944 года?

Мы понатужимся и встанем,
Костями застучим – туда,
Где дышат хлебом и духами
Еще живые города.
Задуйте свет. Спустите флаги.
Мы к вам пришли. Не мы - овраги.

К стыду своему, я ничего этого не знал. Теперь знаю– из книги Евгения Евтушенко.

Вы были в Бабьем Яру? Я был, и не раз – тихое, красивое место. Очень страшно.

Не сдаваться

"Поиск источника. Настойчивость на пути художника", Джулия Кэмерон

Не думаю, что Джулия Кэмерон вообще нуждается в представлении.

Но на всякий случай – больше 30 книг, множество сценариев, пьес и стихов. 40 лет писательства. 25 лет преподавания. Первая же ее книга "Путь Художника" стала бестселлером.

В этой книге Джулия пишет о том, как устоять, как удержаться, как не бросить все в тяжелые периоды. Она пишет о вере и настойчивости.

Книга построена как курс, рассчитанный на 3 месяца, 12 недель. В наши обязанности входит подписать договор о выполнении всех условий.

Условие 1 – утренние страницы, 3 страницы потока сознания, они помогут выплеснуть весь негатив, сформулировать беспокоящее или радующее, обдумать и снова обдумать то, что и так крутится в голове. Они не должны быть красивы, их не надо никому показывать. Надо просто писать.

Условие 2 – творческие свидания. Раз в неделю надо вытаскивать себя в какое-то место, где мы могли бы наполниться вдохновением и идеями. Любыми. Магазин тканей, фильм, ярмарка, рынок, парк, музей, галерея – что угодно, в одиночестве и сосредоточившись на получении ощущений.

Условие 3 – пешая прогулка. Тоже раз в неделю.

Прочитав эту книгу вы обретете оптимизм. Вы составите список людей, являющихся для вас "волшебными зеркалами" ("свет мой, зеркальце, скажи"), которые будут напоминать вам о том, какими способностями и прекрасными качествами вы обладаете, даже в те моменты, когда вы в себя не верите. У вам появится список дел, которые помогают вам удержаться на плаву в тяжелые моменты, обрести почву под ногами. Вы вспомните о мечтах, которые вы могли мы попробовать начать реализовывать. No pressure.

Вы обретете чувство реальности. Вы вспомните, чем дорожите в этой жизни. Вы станете своим собственным биографом. Вы определите, какие мелкие и простые шаги могут вас поддержать. Вы опишете и сделаете карикатуру на своего внутреннего цензора, отобрав у него таким образом часть силы. Вы с помощью друга определите реальность своих замыслов.

Вы обретете чувство поддержки. Вы позволите людям проявлять к вам внимание, интерес и поддерживать вас. Вы решите, каких людей хотели бы видеть своими наставниками. Вы поинтересуетесь повседневной жизнью ваших близких. Вы разобьете "слона" на кусочки, которые вполне сможете осиливать каждый день. Вы вспомните людей, уже вдохновлявших вас и помогавших вам с вашими прошлыми проектами.

Вы обретете чувство равновесия. Вы придумаете сами себе маленькую молитву (мантру, аффирмацию). Вы составите список своих выполненных дел, которыми вы гордитесь. Вы найдете себе тихий оазис. Вы придумаете себе медитативное занятие, которым можно заниматься где угодно (Кэмерон предлагает рисование)

Вы обретете чувство самоценности. Вы перечислите то, что у вас есть всегда, и вас это радует. Вы посмотрите смешное кино, напишите письмо Богу, запишите 50 вещей, которые вы любите и ненадолго свернете из привычной колеи.

Вы обретете чувство решимости. Вы найдете приятные места по соседству. Вы определите небольшие действия, которые помогают вам чувствовать себя лучше. Вы узнаете что-то новое из детских книг. Вы перечислите все, что вас сейчас тревожит.

Вы обретете чувство стойкости. Вы поговорите с человеком, готовым вас поддержать. Вы выпишите людей, с кем можно было бы пойти в разведку. Вы создадите себе поддерживающие ритуалы. Вы вспомните ситуации, когда вы не получали желаемого и переживете их, и снова ощутите спокойствие и уверенность.

Вы обретете чувство истинности. Вы войдете в контакт со своими органами чувств. Вы найдете новых друзей, приостановив свой постоянный бег в круговороте дел. Вы восстановите связь со старыми друзьями. Вы не забудете похвалить и сами себя. Вы поддержите друга, которому нужны.

Вы обретете чувство перспективы. Вы определите страхи, замораживающие вашу решимость добиваться исполнения своих желаний. Вы снова станете новичками в неких делах, со смирением приняв факт, что научиться новому можно лишь с позиции не-знания. Вы вспомните, какие действия помогают вам укрепить вашу связь с Богом (дорогим мирозданием, великим разумом, самим собой). Вы напишите сами себе письмо с позиции тренера.

Вы обретете чувство безопасности. Вы придумаете начинания, которые вы готовы попробовать без особых амбиций и страха потерпеть неудачу. Вы напомните себе о своих достижениях, учитывая то, что достижениями является не только результат, но и процесс. Вы посетите священное для вас место и попытаетесь услышать там совет Свыше (увидеть знак). Вы сделаете небольшую работу по дому (починка или сортировка). Вы вспомните о тех, кому нужны ваши молитвы.

Вы обретете чувство дисциплинированности.Вы попробуете уделить своему творчеству 20 минут. Вы найдете способы употребить свои таланты с пользой. Вы позаботитесь о количестве своего творчества, оставив Богу задачу заботиться о качестве. Вы заметите происходящие с вами прекрасные перемены. И снова и снова и снова вы найдете в своей жизни и делах — радость.

Вы обретете чувство непоколебимости. Вы выкопаете свою полузабытую мечту. Вы укрепите отношения с друзьями и сделаете себе сенсорно-очевидное напоминание о вашей связи. Вы заметите, какие поступки являются заботой о вас. Вы обратите внимание на то, что получается у вас хорошо. Вы дадите себе обещания не отступать от своей мечты, и найдете символ (амулет) напоминающий вам об этом обещании и дающий силы следовать выбранному курсу.

Да будет так.

Рецензия на непрочитанные трагедии

“Папины письма”. «Мемориал», «Книги WAM», Москва, 2014

Довольно странно писать про книгу, которую я прочесть не смог, но, написать наверняка надо, надо, надо – вероятно, найдутся люди, которые прочувствуют ее немного менее субъективно и с ней справятся, и поймут то, что я и без этой книги понимаю настолько лично и жутко болезненно, что никак не смог свыкнуться с материалом (или от него отстраниться). Я несколько раз ее открывал, читал первые строчки, представлял себя на месте этого за что-то или ни за что осужденного отца, представлял на месте адресата своего младшего сына, начинал плакать и книгу захлопывал, потому что сердце мое, побеждая ум, все понимающий про необходимость этого чтения, начинало даже не болеть, а просто рваться на части.

Я не смог эту книгу прочесть, потому что она именно что сугубо документальна – вымысел, пусть и основанный на совершенно реальной истории, я бы с усилием преодолел (и преодолевал не раз), а злая правда чудовищной жизни (причем именно в этой ее части, самой невыносимой – “родители-дети”) на этот раз меня к себе не подпустила.

Это письма узников ГУЛАГа к своим детям. Арестованных по разным причинам (кто-то был убежденным коммунистом, кто-то – наоборот) – я ж говорю, не смог их читать, потому не знаю. Вероятно, у них была какая-то непериодическая возможность сообщать о себе (кто из них вернулся, и вернулся ли хоть кто-нибудь – не знаю опять же), и вот они пишут всякое-разное своим детям на волю – кто-то пытается рассказать о северной природе, кто-то рисуночки какие-то делает, кто-то пишет о тоске и любви... тут у меня опять перехватывает дыхание, и сбивчивый мой текст на этом заканчивается...

Моего отца звали Патриком

Фрагмент из перевода романа "Архив Долки" Флэнна О'Брайена

В главе четвертой "Архива Долки" происходит таинственная подводная встреча героев с неким загадочным персонажем, личность которого нам, читателям, всю четвертую главу приходится угадывать, а поскольку О'Брайен, как нам хорошо известно, — рассказчик ненадежный, кто его знает, за нос он нас водит или правду говорит. Приводим крохотный фрагмент из перевода этой главы.

Мику было мокро, пусть и не холодно, однако боязно, непонятно и любопытно. Хэкетт сидел рядом, неподвижно.

Появился словно бы слабый свет, смутное сиянье. Оно постепенно усиливалось и придало очертанья сумрачной зале, которая оказалась неожданно обширной и до странного сухой.

Затем Мик увидел фигуру, призрак, вдали. Фигура, кажется, сидела и слегка светилась. Постепенно силуэт ее прояснился, однако остался невыразимо далеким, а то, что Мик поначалу принял в профиль за очень длинный подбородок, оказалось совершенно бесспорно бородой. Привидение укрывала хламида из некоей темной ткани. Странно, однако явление это не напугало его, а вот услышав знакомый голос Де Селби, едва ли не загремевший рядом с ним, он остолбенел.

— Должен поблагодарить тебя за то, что ты явился. Со мною два ученика.

Донесшийся в ответ голос был тих, далек, но совершенно отчетлив. Дублинский акцент — ни с чем не спутаешь. Невероятные речения можно обозначить здесь лишь типографски.

— Ах, ну что ты, дружище.

— Ты в добром здравии, как водится, полагаю?

— Не жалуюсь, слава Богу. Как чувствуешь себя ты — или же как ты думаешь, что ты чувствуешь?

— Сносно, но годы берут свое.

— Ха-ха. Ну насмешил.

— Отчего?

— Твой извод времени — всего лишь сбивающий с толку показатель разложения. Ты помнишь, что не ведомое тебе было твоей юностью?

— Помню. Но поговорить я хотел о твоей юности. Природа твоей жизни в юности по сравнению с таковой в твоем агиократическом слабоумии должна являть сокрушительный контраст, вознесение к набожности — внезапно и даже мучительно. Так ли?

— Намекаешь на кислородное голодание? Возможно.

— Признаешь, что ты был распутным и разнузданным юношей?

— Для язычника — не худшим. Кроме того, может, это во мне ирландец взыграл.

— Ирландец? В тебе?

— Да. Моего отца звали Патриком. И он был тот еще обормот.

— Признаешь ли ты, что ни возраст, ни цвет женщин не имели для тебя значения, если предполагаемая транзакция состояла в соитии?

— Ничего я не признаю. Не забывай, молю, что зрение у меня было прескверным.

— Все ли твои похотливые отправления были гетеросексуальны?

— Гетеровздор! Нет никаких доказательств против меня — кроме тех, которые записал я сам. Слишком смутно. Остерегайся морока подобного извода. Ничто не черно и не бело.

— Мое призванье — исследование и действие, а не литература.

— Ты прискорбно малоопытен. Ты не можешь ни вообразить эпоху, в которой я жил, с ее укладом, ни судить о тогдашнем африканском солнце.

Пер. Шаши Мартыновой

Ваш "Архив Долки" — в проекте "Скрытое золото ХХ века". Пять дней до окончания крауд-кампании.

Первая любовь

"50 идей, о которых нужно знать. Химия", Хэйли Бёрч

Родная дисциплина время от времени призывает меня в денщики: моим первым издательским проектом стал том "Химия" в коллекции энциклопедий "Аванты+", в 2000 году, сразу после вуза, и этот почти случайный визит в книгоиздание решил мою профессиональную судьбу навсегда, похоже. Год с чем-то назад "Фантом Пресс" заказал мне перевод тома "Химия" из британской серии "50 идей".

Хэйли Бёрч написала милый, хорошо придуманный обзор по химии с сильным креном в материаловедение, привет "Химии и жизни". Пожалуй, в ряду моих переводов для этой серии ("Будущее", "Архитектура", "Математика", "Мозг" и "Химия") этот текст — самый развлекательный и "юзер-френдли". Хотя я, возможно, рассказала бы больше про поразительные штуки в самой химии, той самой, которая разнообразно пахнет, про ее роскошную совершенно детективную историю становления, про подвиги химиков, а не про ультрамодную сверхсовременную науку о материалах. Но это я бухчу с позиций химфаковской методологии преподавания. Прекрасно было б собрать такую книгу именно о современных материалах, топливе, лекарствах и прочем нужном житейском. А вот химию, будь моя воля, я бы давала той, которая граничит с магией. Однако энтузиазм и задор Бёрч все же убедительны, и книга потому получилась хорошая, пусть в ней лицо химии — и не исшрамленный хулиганский лик Парацельса, а опрятный улыбчивый доброго Терминатора. Впрочем, она действительно теперь совсем другая. Даже по сравнению с той, какую учила я.

Бессмертная песнь в доме ночи

Сегодня умер Леонард Коэн

Я умираю

потому что ты не
умерла вместо меня
и мир
всё ещё любит тебя

Я пишу это потому что знаю:
твои поцелуи
рождаются маленькими слепыми
в тех местах где песенки
дотрагиваются до тебя

Я не хочу стать всем
в твоей жизни
я хочу потеряться среди
того о чем ты думаешь
когда прислушиваешься к Нью-Йорку
засыпая.

Перевод Станислава Львовского

14
Благословен будь ты, кто среди бессчетных, снесенных прочь в ужасе, дозволил некоторым страдать вдумчиво. Кто набросил полог на дом, дабы немногие могли опустить очи долу. Благословен будь Ишмаэль, кто научил нас покрывать себя. Благословен ты, кто одел дрожащий дух в кожу. Кто возвел изгородь переменчивых звезд вокруг мудрости своей. Благословен будь учитель моего сердца на его престоле терпенья. Благословен ты, кто очертил ножом круг вокруг желанья, вокруг сада — мечами пламенными, а вокруг земли и неба — словами. Кто в кошмарной геенне прикрывал пониманье, и до сих пор хранит ее, прекрасную и глубоко сокрытую. Благословен ты, кто услаждает томление меж нами, Благословен ты, кто привязывает руку к сердцу, а волю — к воле. Кто начертал имя на вратах, дабы она могла его отыскать и войти в чертоги мои. Кто защищает сердце чужестранностью. Благословен ты, кто опечатал дом плачем. Благословен будь Ишмаэль на все времена, кто покрыл лицо свое дикой пустыней и пришел к тебе во тьме. Благословен будь завет любви между тем, что сокрыто, и тем, что явлено. Был я как тот, кого никогда не ласкали, когда ты коснулся меня из имени своего, и перевязал рану невежества милосердием. Благословен завет любви, милосердия завет, бесполезный свет за ужасом, бессмертная песнь в доме ночи.

«Книга Милосердия», перевод Максима Немцова

[читать целиком]

Почему я пишу

Почему я пишу

для того чтобы создать что-то

такое же прекрасное как ты

Когда я с тобой

мне хочется быть тем героем

каким я хотел стать

когда мне было семь

совершенным человеком

который убивает

Владея всем

Ты беспокоишься, что я тебя покину.

Я не покину тебя.

Только чужие уезжают.

Владея всем,

мне некуда идти.

Перевод Максима Немцова

Нас ограбили

"Ограбление казино", Джордж Хиггинс

Как известно, это сейчас такое кино с лучшей актрисой Голливуда Брэдом Питтом примерно в главной роли. Одно это уже настораживает, потому что главных ролей как таковых в книжке не наблюдается. Как не наблюдается там женщин (одна черная шлюха и одна белая шлюха не в счет) и экшена. На всю книжку примерно пять сцен, в которых что-то происходит, а все остальное - да, правильно. Разговоры обо всем на свете. Потому что этот криминальный нуар - классика жанра, по которой учились кто не, включая Квентина Тарантино, ибо его чрезмерно разговорчивые гангстеры - из Хиггинза. В общем, не очень понятно, что там Доминик наснимал (кино я так до сих пор и не посмотрел, mea culpa), но судя по изложениям, фильм к книге имеет чрезвычайно косвенное отношение. Ну и да, если вам станут говорить, что это должно называться "Ограбление казино" или "Сделка Когана", не верьте. В романе нет казино как такового, а условно главный герой ни в какие сделки не вступает и он не еврей. Название романа срослось у меня только где-то за десять страниц до конца, и я убежден, что это должно называться "Масть Когэна". Прокатчики (и следом за ними - издатели), разумеется, сказали свое веское и, главное, очень грамотное слово, так что мы были с самого начала готовы к неприятным сюрпризам на ниве наименования имен.

Страшные сны, похожие на жизнь

«Последнее странствие Сутина», Ральф Дутли

Хаим Сутин – человек, биография которого словно специально была придумана для романа (страшного, трагического, но романа). Он родился в местечке Смиловичи и был десятым из одиннадцати детей в бедной еврейской семье – и всю жизнь хранил в себе ненависть к этим местам. Ему запрещали рисовать, потому что в ортодоксальных еврейских семьях нельзя изображать никаких живых существ, но он все равно рисовал, за что был постоянно бит старшими братьями, отцом, служками синагоги. Он бежал из семьи, чтобы учиться живописи – сначала в Минск, потом в Вильно, потом в Париж. В Париже он оказался в знаменитом «Улье» – он таскает в свою крошечную нищую мастерскую туши, которые начинают гнить, и он, чтобы оживить их – он рисует их с натуры, — поливает их кровью, и эта кровь течет на пол и просачивается сквозь этажи заливая соседей, которые вызывают полицию. Он рисует распятых зайцев, и коровьи туши, и петухов, которым в его детских воспоминаниях перерезает горло смеющийся мясник – он рисует смерть и дружит с Модильяни – Модильяни рисует портреты Сутина, но Сутин никогда не рисует Модильяни. Он живет в нищете, рисует и уничтожает свои работы, пока в начале 1920-х американский коллекционер не сходит с ума, увидев картины Сутина, и не покупает сразу пять десятков. К середине 1930-х его картины пересекают океан, чтобы быть выставленными в Америке, в всеобщему восторгу и возмущению. После начала войны он остается во Франции – он никогда не возвращается в Смиловичи, где в 1941 году, в гетто, гибнут его родители. Сам Хаим Сутин, измученный страшной язвой, ежеминутно рискуя быть пойманным нацистами, скрывается в Шампиньи, а потом, 9 августа 1943 года, умирает в Париже. Его хоронят на кладбище Монпарнас, и потом, спустя годы, он становится одним из главных художников «Улья», одним из главных художников ХХ века вообще. Хаим Сутин – вы все видели его страшные и завораживающие картины.

В романе «Последнее странствие Сутина» Ральф Дутли делает попытку понять жизнь Сутина – человека, который жил наперекор всему. Небольшая книга – семнадцать болезненных, вызванных постоянной болью и уколами морфина галлюцинаций, которые смешиваются с воспоминаниями о том, что было и чего не было. Эти галлюцинации посещают Сутина во время его путешествия из Шампиньи в Париж, куда его, живой труп, везут в катафалке, в бессмысленной надежде спасти. Это путешествие живого – пока живого – мертвеца, который вспоминает (или пытается забыть) свою жизнь, свою любовь, свои картины – по Дутли, изживающие внутреннюю боль художника: это не мясо гниет на его картинах, это его душа кричит в попытке докричаться до как всегда безучастного Бога.

Страшная и прекрасная жизнь. Страшная и прекрасная книга.

Слова, слова, слова...

"Тридцать миллионов слов", Дана Саскинд

Есть мнение, что самый ценный ресурс в нашем мире — общение с родителями. Независимо от языка, культуры, нюансов лексики и социально-экономического статуса речь оказывается катализатором, развивающим мозг малыша до оптимального потенциала. Дети, рождающиеся слышащими, но растущие в примитивной речевой среде, практически идентичны глухим от рождения малышам, не имеющим богатого символического окружения.

Автор, Дана Саскинд, работала детским хирургом по кохлеарной имплантации. Кохлеарный имплантат обходит дефектные клетки, из-за которых прерывается слух, и выходит непосредственно к акустическому нерву.

Почти одновременно с началом универсального скрининга новорожденных, в 1990 году, был санкционирован многоканальный кохлеарный имплантат с комплексом обработки речи для маленьких детей. Это очень важно, потому что к концу третьего года жизни ребенка физический размер его мозга, содержащий 100 миллиардов нейронов, формируется на 85%, что составляет значительную часть основы для мышления и обучения. Дети, родившиеся глухими и получившие имплантат в более старшем возрасте, будут слышать, но не будут понимать значения звуков. Но поработав с разными пациентами и дав всем одинаковую возможность слышать, Дана спустя годы заметила, что в семьях, где не было развитой языковой среды, у детей продолжали наблюдаться проблемы в развитии, меньше реакции на речь, меньше вариативности в лексике, меньше осмысления звуков. Без языковой среды слух — напрасный дар.

Но каждый ребенок может реализовать свой потенциал по максимуму. И о том, как помочь ему, Дана и пишет.

Прижизненность обнаженности

"Повесть о любви и тьме", Амос Оз

Я персонально не знаком с Амосом Озом – возможно, он такой и есть: открытый нараспашку, лиричный до слез, нервный от истерики до… да, до тех же, но уже горьких слез, романтический, по-библиотекарски или по-библейски дотошный в подробностях и по-библейски же обобщающе вещающий… Не знаю я, каков он, этот Амос Оз. Я бы на своем месте (на его – не претендую) такую личную-преличную книжку разрешил бы издать лишь после своей смерти. Тяжеловато ходить по земле – в ближайшую лавочку за молоком и хлебом, в Беер-Шевский университет на лекции (автор, вроде бы, там преподает до сих пор?), в кафе выпить кофе, в гости к друзьям выпить чего-нибудь еще – вот прямо настолько обнажившись в своей книжке. То, что в книжке – оно же совершенно не придумано, это не мемуары в чистом виде, но и не вымысел, специально написанный для обливания его слезами. Это воспоминания о переживаниях. Можно определить сей жанр как мемуары психологические (в противовес мемуарам фактологическим). Факты тоже имеются – куда ж без них? – но они и так известны всем, кто хотя бы примерно знаком с историей государства Израиль. Не скажу, что мелкие бытовые детали из того времени не важны – но мелочи семейной и внутренней жизни, вырастающие из деталей бытовых, занимают гораздо больше места. Жалко мальчика Амоса… Уж лучше бы он, став взрослым дядей, из этого роман сделал, напроецировав на вымышленного героя пережитое. Или хорошо, что не напроецировал?...

Редкие кадры

К дню рождения Сказочника

В ближайший четверг Кавалеру Ордена Додо, обожаемому на многих языках, в том числе и на русском, Нилу Гейману исполнится еще немного лет, и мы решили устроить сеанс повторного показа — для тех, кто присоединился к "Додо" не в начале времен: почти семь лет назад Нил Гейман почтил "Додо" своим присутствием.

С тех пор и навсегда Нил Гейман — на наших полках.

Скелет универсального животного

"В ожидании Годо", Сэмюэл Беккет

Эту пьесу Беккета называют "самым влиятельным драматургическим произведением ХХ века". Запросто так и есть, по-моему. Беккетово оголение скелетов способствует одновременной жизни такого количества интерпретаций, что человечеству хватит на игры еще много веков вперед. О театре Беккета и о каждой его пьесе в отдельности написаны тонны диссертаций, на этих скелетах универсальных животных далекие грядущие поколения и разумные гости нашей планеты смогут (пытаться) изучать нас теперешних.

О символике этой пьесы я писать не буду, по массе причин. В частности, потому, что сам Беккет с неприятным изумлением говорил, что не понимает, зачем публика так всё усложняет: дескать, все же прозрачно, просто. И мне кажется, что вот это разрешение автора воспринимать его текст "по-детски", как можно непосредственнее, и есть один из ключей к нему. Это ключ, который не отпирает ее смыслы — в линейной развертке, списком, по каталожным ящикам или еще как-то, — а позволяет не маяться неизбывным читательским желанием понять в значении "проконтролировать".

В целом, готовность читателя не контролировать автора, а, доверяя ему, идти за ним из-умленно, — источник особого рода читательского наслаждения. Мне самой оно открылось сравнительно недавно, и оно не мешает мне колупаться в отдельной песочнице с кубиками Рубика, которые я себе вижу в том или ином тексте. Можно и читать всякое дополнительное про освоенный текст, т.е. смотреть, как крутят кубик Рубика другие умы. Но вот этот тайный мир непосредственного простого восприятия написанного Беккет дарит в любой своей пьесе, для меня в этом его учительство и новаторство, потому что, понятно, именно то, что в результате такого восприятия достается мне, читателю, — мое и только мое, это моя уникальная встреча с текстом, тогда как комбинации сборки кубика, сколько бы их ни было, исчислимы и согласуемы между разными читателями. И да: подобный навык "простого" восприятия ценен далеко не только в чтении.