Гонка за настоящим

«​На краю света», Астрид Вендлант

Мифология ultima Thule, крайней Туле, восходит к греческому купцу и выдающемуся путешественнику Пифею, жившему в четвертом веке до нашей эры. Уроженец античной колонии Массалия, находившейся на месте современного Марселя, он совершил плаванье в семь тысячь миль в районе Британских островов и побережья Балтийского моря и описал его в книге «Об океане», до наших дней не дошедшей. Именно там описывается самый северный предел обитаемого мира, пленявший воображение греков, — остров Туле. По поводу достоверности изложенных сведений споры велись с самой античности, и не очень понятно, была ли Туле Исландией, Норвегией или Гренландией. Но постепенно представление о Туле поэтизировалось, его начали представлять как символическую границу мира, таинственный, блаженный остров, предмет грез и устремлений. Туле превратилась в значимый феномен мировой культуры и, пройдя чередой трансформаций, стала воплощением тяги к неизведанному, потерянного первобытного рая.

Спустя тысячи лет Север позвал к себе Астрид Венландт, франко-канадскую журналистку. Она считает себя парижанкой, но большую часть детства провела среди лесов Квебека. Канадские инуиты (самоназвание эскимосов), причудливые легенды которых вошли ей в кровь, с тех пор подрастеряли свою культуру. «Ее растворили в себе виски, холестерин и социал-демократия», — так она пишет.

Впервые приехав в Россию на курсы русского языка, Вендландт, которая всю жизнь разрывалась между Францией и Канадой, неожиданно нашла свою третью родину именно здесь, и с тех пор возвращалась снова и снова. Во время поездки в Воркуту для встречи с шахтерами, она увидела в метели фигуру оленевода-ненца — это один из малочисленных коренных народов русского Севера. Очарованная этим видением, она положила себе непременно вернуться еще раз, непременно отправиться в Арктику на поиски потаенных сокровищ культуры, затерянных в холоде. И сделала.

Взгляд Вендлант как человека, влюбленного в Россию, заинтересован и доброжелателен. Как журналистка, она остро очерчивает социальные, экономические и бытовые подробности жизни современных ненцев. Как мечтатель, она огорчается, когда видит, что цивилизация вовсе не обошла их стороной. В тундре, куда она приехала за «аутентикой», все жаждут смотреть телевизор по вечерам. «Телевидение – извращение. Оно берет вас в заложники. Оно заполняет ваш секретный сад и ограничивает ваше воображение»

Получившаяся по итогам книга — добротный, симпатичный травелог, если вас интересует тема, а по временам превращается в панегирик Крайнему Северу. А потом — в описание метафизического путешествия прочь от городов и цивилизации навстречу древнему и первобытному знанию. Мечта о духовных поисках такого рода давно, разумеется, выкристаллизовалась в продукт, успешно продаваемый тоскующим городским жителям. Тем интереснее, наверное, свидетельства людей с реальным опытом.

Краска, бумага, картон и клей

«Дзэн и искусство ухода за мотоциклом», Роберт М. Пёрсиг

Если сказать, что роман Роберта Мейнарда Пёрсига «Дзэн и искусство ухода за мотоциклом» — одно из величайших произведений всей американской литературы XX века, — боюсь, большинство читающих на русском языке со мной все-таки не согласится. Мне не поверят в первую очередь те, для кого литература этого континента начинается в лучшем случае с Тома Сойера и заканчивается примерно Крестным Отцом. Тем же, кто изучал филологию, имя преподавателя логики и философии может быть смутно знакомо по невнятным упоминаниям далеко не во всех учебниках литературы и критических статьях, где авторы, кажется, не вполне отдают себе отчет, о чем вообще пишут.

Сама по себе эта традиция — попытки создать цельные философские учения на основе воззрений Востока и Запада — далеко не нова. С разной степенью успешности это на регулярной основе продолжается с момента осознанного открытия Западу Востока — примерно с конца XIX века. Среди же молодой американской публики интерес к так называемым «нетрадиционным философско-религиозным воззрениям» всегда был велик, а мода на такого рода эзотерику подчас принимала характер массовых эпидемий (как и у нас, впрочем). И если в начале XX века молодые американцы зачитывались работами Рамакришны и заслушивались лекциями Вивекананды, если в середине века калифорнийские битники и ранние хиппи таскали в холщовых сумках видавшие виды томики Германа Гессе и Дайсэцу Тэйтаро Судзуки, то к началу 70‑х годов на Штаты накатила уже примерно вторая (если не третья) волна «детей цветов», для которых все эти, да и многие другие имена либо ничего не значили вовсе, либо уже служили некими крепко сцементированными блоками мировоззренческого фундамента. Им, «бэби‑бумерам» и вечным потребителям, уже не хотелось выискивать драгоценные крупицы Абсолютного Знания в старых академических изданиях древних философов. Это с одной стороны, а с другой — их уже не удовлетворяло прежнее качество осмысления Вселенной и себя в ней.

И вот для них всех таким гуру, одинаково хорошо владевшим и молодежным подъязыком в системе координат «квадратность—хипейность», и знаковыми системами философий Востока и Запада, стал Роберт Пёрсиг. Его опубликованный в 1974 году «Дзэн и искусство ухода за мотоциклом» с подзаголовком «Исследование ценностей» вывел традицию создания синкретических романов‑эссе (начиная еще с «Уолдена» Генри Дэвида Торо) на качественно новый уровень и адресовал себя новой аудитории. У поздних хиппи эта книга стала настольным (или, скорее, дорожным) букварем миропостижения для метафизиков-прикладников. Пёрсиг подарил вдумчивому читателю не совсем обычное произведение: сухой философский трактат об интенсивном поиске новых духовных ценностей на стыке Востока и Запада и протокольно точный дорожный дневник, по силе чувства автора к своей великой стране сравнимый разве что с «Путешествиями с Чарли в поисках Америки» Джона Стейнбека; «роман воспитания», уходящий корнями в английскую классическую литературу XIX века, и психологический триллер, который даже самого неискушенного читателя цепляет изощренными детективными загадками, извлеченными из тайников подсознания.

Роман прочитывается на очень многих уровнях и оставляет без прямых ответов множество простодушных вопросов. Кто, в самом деле, его главный герой — новый Чаадаев, смело ставящий под сомнение все достижения современной цивилизации и постигший‑таки сами основы мироздания? Или же рефлексирующий школьный учитель, потерявший рассудок от трагических противоречий безумного и прекрасного века и заплутавший в культурном наследии человечества? Гений систематики и метафизики или мотоциклетный механик‑графоман? А кто сам автор, так удачно беллетризовавший собственную писательскую судьбу и собственные творческие искания, — кабинетный сухарь, таинственный затворник, вроде Дж. Д. Сэлинджера — или же романтик, мифотворец и искатель приключений, вроде Ричарда Баха? Последний, кстати, очень тепло отозвался о книге, назвав ее «кристаллом гипнотизера, усыпанным алмазами», а уж этот мистик, как известно, большой мастер морочить читателям головы относительно собственной персоны. И что это вообще такое, в конце концов: «возрождение “романа идей”», как считала известная американская писательница Мэри Маккарти, или же «исполненное туманного философствования сочинение Пирцига (sic!)», как полагал видный советский литературовед Александр Мулярчик? Боюсь, русскому читателю придется искать ответы в книге самому.

Сейчас же ясно одно. Почти сорок лет назад Роберт Пёрсиг создал уникальное полифоническое произведение, по выражению английского писателя Филипа Тойнби — «работу величайшей, возможно, первостепенной важности...» Сложно сказать, насколько ему удалось повторить этот успех своей следующей книгой, вышедшей семнадцать лет спустя, — «Лайла. Исследование морали», — и действительно ли второй роман оказался столь же эпохален для 90-х годов, как первый — для 70-х. Но «Дзэн», на котором выросло уже не одно поколение мыслящих читателей, — книга, пронизанная истинным светом мудрости и добра.

Итак, Роберт Пёрсиг (р. 1928), сын декана школы права Миннесотского университета Мейнарда Э. Пёрсига, бывший преподаватель философии и риторики, после продолжительного нервного срыва стал составителем технических руководств к компьютерам первых поколений. «Дзэн» он задумал в 1968 году — как эдакий коротенький и легонький очерк: они с парой друзей и сыном Крисом (тогда ему было 12 лет) совершили длительное путешествие на мотоциклах из дому в Миннеаполисе на Западное побережье США. Пёрсиг разослал первые несколько страниц и сопроводительное письмо 121 издателю, и 22 из них ответили благожелательно. Тем не менее, когда очерк был дописан, Пёрсигу не понравились те его части, где речь шла о собственно Дзэне. И он их сократил. Дальше — больше. Книга зажила своей жизнью, она требовала доработок — и все больше издателей отвечали отказом. Через четыре с половиной года работы энтузиазм сохранил только старший редактор издательского дома «Уильям Морроу» Джеймз Лэндис. Благодаря ему книга и увидела свет, несмотря на свое название, которое, как предполагалось, могло отпугнуть широкие читательские круги. Тем не менее, первые три издания в твердой обложке разошлись почти моментально небывалым для такой литературы тиражом — 48 тысяч экземпляров. Посыпались хвалебные рецензии, бессчетное число раз книга переиздавалась в мягких обложках, поговаривали даже о том, чтобы снять по ней фильм, а 46-летний автор получил стипендию Гуггенхайма и вкусил славы — после двадцати лет унижений и бесполезной борьбы с академической реакцией и дуалистической традицией западной науки и философии.

— Замечательное ощущение, — улыбался он в самом зените славы корреспонденту газеты «Нью-Йорк Таймс» Джорджу Дженту, потягивая мартини у «Барбетты» на Западной 46-й улице. — В последний раз, когда я был в Нью-Йорке, никто даже не знал о моем существовании — или никому до меня не было дела. В Нью-Йорке может быть очень одиноко. Да, я наслаждаюсь вкусом успеха после многих лет отверженности, но меня тревожит, во что успех может превратить мою жизнь. Я не хочу слишком стесняться своей работы и сознаю, что паблисити стремится лишить человека его с трудом заработанной частной жизни, превращая ее в публичную. Ведь что стало с Россом Локриджем-младшим, автором «Округа Дождевого Дерева», или Томасом Хеггеном, автором «Мистера Робертса»? Их настиг успех — и они покончили с собой. Я же хочу продолжать писать, а я понял, что лучше всего пишу, когда меня не переполняет энтузиазм и не захлестывает депрессия.

После двух лет в клиниках Пёрсиг утверждал, что призрак его былого «я» — «Федр» — изгнан раз и навсегда, однако чувствовал, что предал свою лучшую часть:

— В больнице меня научили ладить с людьми, научили компромиссу, и я смирился. Федр был честнее — он никогда бы не пошел на компромисс, и молодежь его за это уважала.

Себя же — рассказчика романа — Пёрсиг считал «не очень хорошим человеком», аналитиком, надевавшим самую пристойную личину, только чтобы нравиться. Проблемы, признавал он тогда, были и с друзьями, и с сыном, который во время памятного путешествия на Запад сам чуть не дошел до нервного срыва. Проблемы оставались и потом, хотя надежда, казалось, замерцала. Когда же Пёрсига спросили о реакции Криса на книгу, он честно ответил:

— Поначалу он был недоволен. Но, — и тут Пёрсиг улыбнулся по-детски, — на презентацию книги явился, поэтому теперь, видимо, все хорошо.

Роберт Пёрсиг пережил и славу, и забвение, и смерть сына — пережил тихо и достойно. Женился вторично, много путешествовал, хотя до появления второй книги — «Лайлы» — долгое время даже ходили слухи о его самоубийстве. Почему же «властитель дум» скрывался от взора любопытствующих папарацци и просвещенной читательской публики столько лет, практически уподобляясь другим писателям-невидимкам ХХ века — Сэлинджеру, например, или Пинчону (чтение лекций по Метафизике Качества временами — не в счет: это продолжение романов другими средствами)? Что до сих пор пытается сказать нам книга, получившая, без преувеличения, статус «культовой»? Законченная в апреле 1974 года, длиной в 372 страницы, по розничной цене 8 долларов 50 центов? Зачем я вообще обо всем этом пишу? Кому какое дело?

Вот в этом, видимо, и заключается весь ее смысл. Вся наукообразная или популярно-литературоведческая информация о ней, все факты и фактоиды жизни автора не означают ничего, если не нужно отыскать его работу в длинном списке других книг или поместить в некий культурный контекст, то есть проделать, по сути, каталогизацию. Однако прежде чем открыть книгу, ее следует найти. Поиск — первый шаг, здесь-то и пригодится эта каталожная «научная» информация, описывающая и книгу, и ее автора. Но действительно прочесть ее и тем паче понять — совершенно другое дело.

Наука и техника, пытается сказать Пёрсиг, — это середина, а не начало и даже не конец. Прежде чем появится «научная» гипотеза, должна случиться ненаучная мысль, которую наука попробует доказать или опровергнуть. Доказательство гипотезы — «научный» шаг, а размышления о том, каковы ее результаты, — последний этап. Пёрсиг пробует доказать, что существует два привычных взгляда на технику. И именно то, что взглядов всего два, — корень всех проблем.

Первый — классический взгляд. Те, кто под ним подписывается, в технике ищут святилища. Техника же — всего-навсего проясняющий инструмент. Его формальность и точность — отличительные знаки той надежности, которую дарует научная модель классическому мыслителю. Романтик же рассматривает технику с поверхности. Поверните ключ зажигания своего «БМВ» или «Урала» — и мотоцикл поедет. Пока есть карта, романтик — в прекрасной форме, но без классического путеводителя он запросто потеряется. Романтик — философичный, однако небрежный мыслитель. Такие могут подписаться под гипотезой, но не под «формальной и точной» силой научного режима. Либо одно, либо другое, а между ними — ничего. Или — или; таков традиционный способ мышления. «Дзэн» же делает попытку доказать, что есть некая середина, где одно не отменяет другого.

Остается вопрос: что пытается доказать техника? Если вы — классический мыслитель, она доказывает все. Если данные решающи, тема закрыта. Если же вы — романтик, данные использовать нельзя. Предписывает ли что-либо «Дзэн»? Его заключения текучи, изменчивы, никогда не постоянны и не закреплены. Поэтому ключ — в их сочетании. Техника равна фактам, но без романтической интерпретации они становятся никчемными цифрами и бессмысленными данными. Значит, нужно выбрать, как именно рассматривать эти данные. Любой их блок может обладать точно такой же ценностью, как и любой другой их блок. Например, всякое умозаключение по поводу убийства Дж.Ф. Кеннеди обладает своими достоинствами, хотя каждое неизбежно опровергается каким-нибудь другим умозаключением. Сама техника и ее научная модель использовались для подтверждения или опровержения заключений друг друга.

Ладно, давайте тогда вернемся «туда, где резина трет асфальт». Там нет научных абсолютов. И не может быть, коль скоро каждый человек привносит в научный процесс заготовленный заранее идеал. То, что ценно и фактично сегодня, завтра может оказаться полной чепухой. Каждый конкретный факт текуч и преходящ. Стало быть, важно распознавать искаженность всех «научных данных» и по меньшей мере пытаться выводить свои собственные, личные заключения.

Что же за решение предлагает Пёрсиг? Избегая того, что он считает образованием «кнута и пряника», можно интерпретировать мораль его книги так: думайте своей головой. Даже риторику, как на это указывал Аристотель, можно свести к научной системе порядка. Пока существуют варианты выбора, можно развивать научные системы, которые эти варианты будут поддерживать. «Дзэн и искусство ухода за мотоциклом» — о том, как мы дешифруем эти варианты собственного выбора.

Краска, бумага, картон и клей. Вот из чего сделана книга. Это факт. В первом издании — 372 страницы, написанных Робертом М. Пёрсигом, 1928 г.р. Тоже факт. Пара классических описаний книги. «Кристалл гипнотизера», «работа первостепенной важности», «чудо», «волшебная книга» — романтические ее описания. То, как мы воспринимаем ее под картонной обложкой и за бумажными страницами, и есть цель книги. Но книга эта — не более, чем вариант выбора конкретного человека применительно к технике. Как я предпочту реагировать на нее — мое дело: так, по Пёрсигу, и должно быть. Я предпочитаю отвечать вопросом на его вопросы. Это легко, когда передо мной — мнение одного человека, реагировать же на «научный» (и теперь уже преходящий) факт гораздо сложнее. Применим же этот реакционный стандарт ра́вно. Зададим вопрос и поставим его под сомнение.

1989–2010

Остальное непонятно…

«Исследование ужаса», Леонид Липавский

Леонид Липавский, наверное, наименее известный из обэриутов (кроме, пожалуй, Дойвбера Левина, чьи обэриутские тексты не сохранились вообще!). Философ, писатель и поэт, в 1923 году переставший писать стихи, но, в первую очередь, философ, который считал, что мир состоит из неподдающихся подсчету и ежесекундно появляющихся миров. «Невероятно огромное пространство мира – оскорбление!» - писал он. Стоит ли говорить, что при жизни Липавского его философские работы не печатали. Он, как и его друзья, много писал для детей и даже активно издавался в тридцатые. «В июле 1917 года Временное правительство отдало приказ об аресте Ленина. Большевикам было ясно: если Ленина арестуют, с ним тут же расправятся на месте. Большевистская партия и трудящиеся всего мира лишатся своего великого вождя. Во что бы то ни стало нужно спасти жизнь Ленина! Партия решила: Ленин должен немедленно уехать из Петрограда. Вечером одиннадцатого июля к Ленину пришел Сталин. Обсудили, что делать. Владимир Ильич присел к столу перед маленьким зеркальцем, быстро сбрил себе бороду, наголо постригся. Теперь его трудно было узнать. Затем вместе со Сталиным пошел он на вокзал…» - это начало его книги «Штурм Зимнего», написанной под псевдонимом Л. Савельев и изданной в 1938 году. А в ноябре 1941 года, 75 лет назад, Липавский погиб на фронте, ему было 37 лет.

Все его сохранившиеся философские тексты собраны в книге «Исследование ужаса», они завораживают.

«- В списке животных, вызывающих ужас, почти все – безногие или многоногие.
Паук – круглое брюхо, висящее на восьми тонких, колеблющихся, похожих на усы ногах. Спрут – мускулистый и злобный морской паук. Краб – обросший панцирем паук. Таракан, многоножка, сколопендра, клоп, вошь – все эти черные, красные, прозрачные капельки, движущиеся на перебираемых, точно усики, ногах. Наконец, гусеница, червяк, змея. Исключение – только летучая мышь: темный человечек, запутавшийся в собственных крыльях.
- Танк, - почему танк своим видом обращал в бегство целые полки людей? Потому что у него гусеничная передача. Можно составить себе об этом представление, перевернув бутылку с маслом, касторовым или прованским: сок истечет медленным безостановочным потоком. А если бы оно еще крутилось! Так движутся винты машин: они то выпячиваются, то втягиваются назад в свое металлическое ложе. Они текут. Если бы были жидкие животные, они передвигались бы точно так…»
/ «Трактат о воде», начало 1930-х /

«Ребенок плачет от испуга, увидев колеблющееся на блюде желе. Его испугало подрагивание этой, точно живой, аморфной и вместе с тем упругой массы. Почему? Потому ли, что он счет ее живой? Но множество иных, подчас опасных действительно, живых существ не вызывает в нем страха. Потому ли, что жизненность здесь обманчива? Но если бы желе на самом деле было живым, оно было бы никак не менее страшным…»
/ «Исследование ужаса», начало 1930-х /

«На улице какой-то парень с уродливо короткими руками-обрубками подошел не то к милиционеру, не то к военному и ударил его. На него кинулись с нескольких сторон, он бежал, его догоняли, били, он снова вырывался и бежал. Потом он объяснил нам, мне с женой, свой поступок так: в очереди он уступил свое место другому, а его не поняли и приняли за нарушение порядка.
Здесь ясна только конкретизация выражения «руки коротки». Остальное непонятно…»
/ «Сны», 1932 /

«Если бы родился, скажем, в Китае, или просто тут же, но на пять лет позже, я бы себя даже не узнал, был бы совсем иным. Это – страшно…
Никто никогда не жил ни для себя, ни для других, а все жили для трепета…
Фигура дерева – рисунок взрыва. Поэтому в нем нет случайности…
Варфоломеевская ночь. Психологический нокаут, подсказанный эпохой…
Результат всегда больше того, какой может быть предвиден. Это и есть судьба…
Ход рыбы вверх по реке при нересте и повышение тона гудка паровоза при его приближении – не одна ли тут причина?..»
/ «<Определенное…>», середина 1930-х /

А последняя часть книги Леонида Липавского – «Разговоры». Он записывал их в 1933-1934 годы в своей квартире, в Ленинграде, на Гатчинской улице. Не буду ничего больше объяснять, просто расшифрую инициалы собеседников: Л.Л. – Леонид Липавский, Н.М. – Николай Олейников, Н.А. – Николай Заболоцкий, Д.Х. – Даниил Хармс, Я.С. – Яков Друскин, А.В. – Александр Введенский, Д.Д. – Дмитрий Михайлов, Т.А. – Тамара Липавская.

«Л. Л.: Поэмы прошлого были по сути рассказами в стихах, они были сюжетны. Сюжет - причинная связь событий и их влияние на человека. Теперь, мне кажется, ни причинная связь, ни переживания человека, связанные с ней, не интересны. Сюжет - несерьезная вещь. Недаром драматические произведения всегда кажутся написанными для детей или для юношества. Великие произведения всех времен имеют неудачные или расплывчатые сюжеты. Если сейчас и возможен сюжет, то самый простой, вроде - я вышел из дому и вернулся домой. Потому что настоящая связь вещей не видна в их причинной последовательности.

Н. А.: Но должна же вещь быть законченной, как-то кончаться.

Л. Л.: По-моему, нет. Вещь должна быть бесконечной и прерываться лишь потому, что появляется ощущение: того, что сказано, довольно. Мне кажется, что такова и есть в музыке фуга, симфония же имеет действительно конец.

Н. А.: Когда-то у поэзии было все. Потом одно за другим отнималось наукой, религией, прозой, чем угодно. Последний, уже ограниченный расцвет в поэзии, был при романтиках. В России поэзия жила один век - от Ломоносова до Пушкина. Быть может сейчас, после большого перерыва пришел новый поэтический век. Если и так, то сейчас только самое его начало. И от этого так трудно найти законы строения больших вещей…»

«Л. Л.: Я не могу читать Хлебникова без того, чтобы сердце не сжималось от грусти. И не внешняя его судьба тому причиной, хотя и она страшна. Еще страшнее его внутренняя полная неудача во всем. А ведь это был не только гениальный поэт, а прежде всего реформатор человечества. Он первый почувствовал то, что лучше всего назвать волновым строением мира (35). Он открыл нашу эру, как может быть Винчи предыдущую. И даже своими стихами пожертвовал он для этого, сделав их только комментарием к открытию. Но понять, что он открыл и сделать правильные выводы он не мог. Он путался и делал грубые и глупые ошибки. Его попытки практического действия смешны и жалки. Он первый ощутил время как струну, несущую ритм колебаний, а не как случайную и аморфную абстракцию. Но его теория времени - ошибки и подтасовки. Он первый почувствовал геометрический смысл слов; но эту геометрию он понял по учебнику Киселева. На нем навсегда остался отпечаток провинциализма, мудрствования самоучки. Во всем сбился он с пути и попал в тупик. И даже стихи его в общем неудачны. Между тем он первый увидел и стиль для вновь открывшихся вещей: стиль не просто искусства или науки, но стиль мудрости…»

«Затем: О суде.

А. В.: Это дурной театр. Странно, почему человек, которому грозит смерть, должен принимать участие в представлении. Очевидно, не только должен, но и хочет, иначе бы суд не удавался. Да, этот сидящий на скамье, уважает суд. Но можно представить себе и такого, который перестал уважать суд. Тогда все пойдет очень странно. Толстый человек, на котором сосредоточено внимание, вместо того, чтобы выполнять свои обязанности по распорядку, не отвечает, потому что ему лень, говорит что и когда хочет, и хохочет невпопад.

Я. С.: Я бы предложил, чтобы судья, вынесший смертный приговор, исполнял его сам, вступив с осужденным в поединок. При этом судье бы давались некоторые преимущества в оружии. Все же был бы риск, суд избавлялся бы от нереальности, от судьи требовались бы некоторые моральные качества…»

«О чудесах природы.

Д. X.: Сверчки самые верные супруги среди насекомых, как зебры среди зверей. У меня в клетке жили два сверчка, самец и самка. Когда самка умерла, самец просунул голову между прутьями и покончил так самоубийством.

Л. Л.: Удивительно, что крокодилы рождаются из яиц.

Д. X.: Я сам родился из икры. Тут даже чуть не вышло печальное недоразумение. Зашел поздравить дядя, это было как раз после нереста и мама лежала еще больная. Вот он и видит: люлька, полная икры. А дядя любил поесть. Он намазал меня на бутерброд и уже налил рюмку водки. К счастью, вовремя успели остановить его; потом меня долго собирали.

Т. А.: Как же вы чувствовали себя в таком виде?

Д. X.: Признаться, не могу припомнить: ведь я был в бессознательном состоянии. Знаю только, что родители долго избегали меня ставить в угол, так как я прилипал к стене.

Т. А.: И долго вы пробыли в бессознательном состоянии?

Д. X.: До окончания гимназии…»

«Л. Л.: Я - безответный. На днях открыли вентилятор и меня стало в него тянуть. Хорошо, что Т. А. заметила, когда я был уже под потолком, и ухватила меня за ножку. А то еще: купаюсь я и задумавшись, сам не соображая, что делаю, открыл затычку ванны. Образовавшийся водоворот увлек меня. Напрасно цеплялся я за гладкие края ванны, напрасно звал на помощь. К счастью мой крик услышали жильцы, взломали дверь и в последний момент спасли меня.

Д. X.: Мой организм подточен. Вчера, когда вставал с постели, у меня вдруг хлынула из носу кровь с молоком.

А. В. нашел в себе сходство с Пушкиным.

А. В.: Пушкин тоже не имел чувства собственного достоинства и любил тереться среди людей выше его.

А. В.: Недавно Д. X. вошел в отсутствие Н. М. и увидел на диване открытый том Пастернака. Пожалуй Н. М. действительно читает тайком Пастернака…»

«Д. X.: Я понял, какую комнату я люблю: загроможденную вещами, с закутками.

Д. Д.: Все люди, очевидно, делятся на жителей пещер и жителей палаток. Вы, конечно, житель пещеры. Самые лучшие жилища - английские квартиры в несколько этажей. Устанешь заниматься в нижней, идешь отдыхать в верхней. Высота ведь дает отдых. Я даже пробовал становиться на стул, прислоняясь к печке, что ж, это было хорошо.

Л. Л.: Это легко выполнимо: делать очень высокие кресла, высотой, скажем, с шкап. Вы приходите в гости, садитесь в кресла и беседуете, как два монарха.

Д. X.: Даже когда в библиотеке достаешь книгу с верхней полки и читаешь ее на лестнице, не спускаясь, это приятно. Было бы удобно избирать высоту положения по теме: когда разговор снизится, оба опускаются на несколько ступенек вниз, а потом с радостью вновь лезут наверх.

Н. М.: Люльки надо, в каких работают маляры, и дергать ее самому за веревку.

Д. Д.: Архитектуру до сих пор рассматривали неправильно, извне. Но ее суть во внутреннем, жилом пространстве. Даже целый город в средние века был как бы одной квартирой, жилым пространством. Потому улицы в нем кривы и узки. Кто строит комнату себе, заботясь главным образом о проходах? Сейчас же улицы для движения, это не жилое, а мимоходное пространство…»

«У Д. Д. встретился Л. Л. с П (70). Тот излагал свою теорию сказки. Все волшебные сказки - варианты одной основной с семью действующими лицами и точной цепью эпизодов. Вот эта цепь:

Отец отлучился; запрещение что-то делать.

Это все же делают.

Появляется соблазнитель или похититель; беда.

Прощай, отчий дом! Герой едет исправлять беду.

Встреча с неизвестным существом; испытание.

И тот дарит ему подарок в путь.

Подарок указывает дорогу.

Поединок с врагом.

В поединке герой получает отметину - печать.

Добыча похитителя возвращена; теперь скорее домой!

Погоня!

Дома никто не узнает его.

Самозванные герои оспаривают его подвиг; состязание с ними.

Печать случайно открывается и свидетельствует.

Второе рождение героя.

Свадьба и царство.

Таким образом по близости любой сказки к этому образцу можно судить о ее возрасте. Сходство же сказок, конечно, не от заимствования, а от того, что все они порождены одним отношением к миру.

Л. Л.: Вы считаете это только законом волшебных сказок и даже именно этим отличаете волшебные сказки от всяких других. Но не есть ли это основа вообще всех мифов, обрядов, сюжетов, от диккенсовских романов до американских кинокомедий? Те сказки, которые не причисляются к волшебным, отличаются, по-моему, лишь тем, что в них исчезло ощущение страха, это усохшие сказки. Так, по крайней мере, мы судим непосредственно. И разве произведения Гоголя не сказки?

П. не согласился. Он боялся утерять разграничение, право на научность…»

Век живи

"Мор, ученик смерти", Терри Пратчетт

Если вы нескладный подросток и ходите так, словно у вас в ногах пара лишних коленей, и если ваша семья — потомственные фермеры, а вы слишком уж любите думать, то вас могут отвести в базарный день на площадь для найма падаванов.

Если вы простоите там до последнего удара башенных часов, с достоинством принимая унижение положения, когда даже какого-то нереального сопливого хлюпика взял в ученики профессиональный нищий, а от вас все отворачиваются, то на площадь выедет всадник на белой лошади, в развевающемся плаще и с ГРОМОГЛАСНЫМ ГОЛОСОМ.

Это, кстати, Смерть. Отличный парень (WARNING, это моё оценочное суждение, ATTENTION).

Если вы пойдёте к нему в подмастерья, будете убирать за его лошадью (а лошади непрерывно гадят, если вы вдруг не в курсе), кормить её, мыть полы всякие, в свободное время рыться в библиотеке и ни о чём не спрашивать, то вас возьмут на задание наконец.

Если вы с честью выдержите трудности работы и вообще всячески оправдаете доверие хозяина, то однажды вас отправят на задание* одного.

( * Раскрою мельком профессиональный секрет. Работа Смерти (а также Исполняющих Обязанности Смерти) вовсе не в том, чтобы убивать невинных граждан. Убивают — убийцы. А Смерть встречает покойных по ту сторону их тел и провожает в небытие. Ну, в момент смерти надо, конечно, взмахнуть косой в человека, без этого всё же никуда)

Если при этом первом исполнении задания ведьма решит остаться в своём доме в качестве призрака (что вообще-то не положено), монах решит немедленно переродиться, вот уже сотый раз, а принцесса окажется такой духоподъемной и частично даже телоподъемной для молодых мужчин, что вы, повинуясь неведомому чувству, прикончите своей большой косой не её, а её убийцу, то история поперхнётся и станет существовать одновременно в двух реальностях — предназначенной и совершившейся.

Если так, то что же будет дальше???

Ах да. Ученика зовут Мор. Он очень много раз нам об этом напомнит.

Туша как цель и мясо как средство

"Путешествие мясника. Роман о семейной жизни, мясе и одержимости", Джули Пауэлл

Я вот очень люблю невыдуманные книжки, где автор не раскрывает читателю свою мятущуюся душу, не делится своими глубочайшими мыслями по поводу мироздания или чего-нибудь столь же всеобъемлющего, а, например, рассказывает про свою работу – причем работа может быть как совершенно прозаичной (типа водителя такси – см. Владимир Лобас, "Желтые короли"), так и совершенно экзотичной (типа изучателя крокодильих звуков – см. и читай Владимир Динец, "Песни драконов").

В этой книжке нам рассказано, с одной стороны, про довольно обычную такую профессию, а именно – мясника. Но экзотично тут то, что мясником захотела стать молодая американская женщина, и подошла к своему хотению со всей дерзостью неофита и со всей тщательностью серьезного исследователя, разъезжая по миру и добиваясь возможности кромсать туши в разнообразных социокультурных средах.

Веганам читать этого, разумеется, не стоит, дабы не портить себе карму, раздражаясь на энтузиазм разрезательницы мертвой плоти. А вот всем прочим, едящим колбасу и стейки, это полезно прочесть – просто для того, чтобы лучше понимать: мясо – это не куча мышц и жира, перемежающаяся костями и жилами, что труп животного в правильных руках – это сложный объект тонких взаимодействий с профессиональным субъектом.

В плане наслаждательном, а не познавательном книжка тоже сгодится – она написана по-американски весело и как бы даже поверхностно (что уравновешивается серьезностью изучаемой дисциплины), ну и ежели кого интересуют подробности-особенности личной жизни девушки, которая боролась со своими проблемами, разрубая и разрезая мясо – там есть и про это.

Зима катит в глаза

Вопреки названию, концерт — литературный, а не сезонный

Итак, зима, а у нас концерт. И первым номерном мы хотим поблагодарить тех, кто вызвался быть ангелом-хранителем первой книги, вышедшей в нашем годовом проекте «Скрытое золото ХХ века», — музыкантов группы «КимаКима», вполне литературоцентричной, как легко понять даже из этой песенки:

А дальше поговорим о битниках, давно собирались. Вот, например, не самый очевидный из них — Майкл Макклюэр — читает Чосера на разогреве у «The Band»:

Преемственность традиций или как? Самого же очевидного битника — Джека Керуака — в стихах воспевали не раз. Аарон Джонсон считает его святым, и с этим не поспоришь:

Сам он, как известно, много читал под музыку, но это-то ладно. А вот слыхали ль вы, как Керуак поет?

Вот та же песенка, только слегка осовремененная:

Дань ему воздается много и разнообразно — «Великим ограблением поезда»:

Вот, например, «Острый соус Джонсон»:

Или «Морфий» с прекрасной аудио-антологии «Оттяг радость тьма»:

Некоторые песенки (например, Умки) мы уже показывали в прежних концертах, это правда, но вот такого чешского трибьюта еще не было:

Кое-кто даже назвал свою группу в честь автомобиля, на котором битники ездили по стране, — «Хадсон-49»:

А в честь малосимпатичных героев «Нагого обеда» Барроуза назвались целых две группы — одна недолго просуществовала в 60-х и потом стала «Мамами-с-Папами» и «Любящей ложкой»:

Вторая зародилась в наши дни (хотя и те дни были еще какие наши). Оцените разницу:

А вот еще один пример вдохновения, которое можно почерпнуть у Барроуза — Клемом Снайдом звали его персонажа, который много где фигурирует в его текстах, и так же свой коллектив альтернативного кантри назвал Иф Барзелэй — вот он дает небольшой сольный концерт, что уместно, среди книжных полок:

А вот так звучит вся команда:

Но воспевали и других — вот, к примеру, песня про Нила Кэссади и Аллена Гинзберга. Не чья-нибудь, а видного писателя-мемуариста Моррисси:

И еще один классический трибьют всем битникам и их дороге — от «Консервированного жара»:

Ладно, вот вам еще немного осовремененных версий текстов Керуака и Гинзберга от человека по имени Вишал:

Годится и для слушания, и для танцев:

Сами битники бы оценили, я уверен:

Вместе со всем Пятым интернационалом:

Ну и вот еще один причудливый звуковой трибьют Керуаку:

Подробнее о Барроузе, например, мы поговорим как-нибудь потом. Пока же — наша традиционная кода, общелитературная. Сегодня — песенка о пишущей машинке:

Не забывайте настраивать свои приемники на нашу литературную волну, мыть уши и читать книги. У вас в головах звучал Голос Омара.

Искушение Св. Бобдилана, или Словесный тест Роршарха

"Тарантул", Боб Дилан

По-русски книга выйдет в издательстве ЭКСМО в некоторое ближайшее время, в переводе Макса Немцова (кроме него мало кто осилил бы, верьте слову).

Давайте так: доставит ли вам удовольствие этот текст? Чтобы ответить на этот вопрос, придется хорошенько доопределить "удовольствие". "Тарантул" — точная, очень осознанная серия сновидческой поэзии в прозе молодого гения слов и наблюдений, политически увлеченного, музыкально "начитаннного", в разгарх 1960-х, но до лета любви. Вы получаете удовольствие, слушая пересказ чужого сна человека, отделенного от вас во времени полувеком? Не торопитесь отвечать.

Записывать сны, подпуская к этому занятию бдящий ум лишь в очень регламентированном режиме, куда сложнее, чем может показаться. Нет, это не автоматическое письмо нисколько — как не автоматична живопись фасона "Искушения Св. Антония". И это не метод Керуака или Барроуза. И не отписка тогда уже вполне легендарного рок-н-ролльщика а-ля "драмкружок, кружок по фото, а еще мне петь охота" — ради денег или захвата умов и через изданный текст. И не графоманская белиберда в целях выпендриться. Это в некоторой мере герметичное высказывание прекрасно отдающего себе отчет в написанном читателя Кэрролла и Лира. Здесь много ловкой игры в слова, много интересных наблюдений за уличной речью, изрядно социально-политической злободневки того времени, очень много американской музыки первой половины ХХ века.

Ну хорошо. Раз это, положим, сновидческая запись, значит, должен получаться некий символический портрет подсознания автора, так? Тут мне ответить нечего: Дилан создал маленький, но невероятно плотный и шарадный текст, путаный лабиринт, и выловить там автора, зная его только по его публичной жизни, — задачка почти не решаемая, а сам Дилан не сделал ничего, чтобы читателю стало проще в этом отношении. Это само по себе интересное явление: в подобном с виду трансовом высказывании нет дешевой "загадочности", но нет никаких попыток быть прозрачным, понятным снаружи. Это не шифровка со звезд, и поэтому к ней нет ключа, хотя это не означает, что этот текст не подлежит прояснению в голове у читателя. Точек входа в этот лабиринт предостаточно — и через упоминаемые в изобилии культурные реалии, и через яркие выразительные словечки, и, особенно, благодаря внезапным прозрачным окнам чеканных, афористичных формулировок, если и сновидческих, то из того времени сна, которое на грани пробуждения, совсем утром.

Вернемся к исходному вопросу об удовольствии. Да, можно. Это не удовольствие сантимента, гладкой складной истории, катарсиса от эволюции персонажей. И это не в чистом виде церебральная игрушка, удовольствие от которой — забороть ее, вскрыть ларец, достать яйцо кащеево. Это медиумический сеанс, где вы постепенно понимаете, что здесь все без обмана.

Там русский дух

«История свободы. Россия», Исайя Берлин

Хорошо бы мы все умели любые тексты воспринимать так, как будто мы ничего о них не знаем, как будто имена авторов для нас если и встроены в систему представлений, то все же не обросли Всем, Что О Них Говорят, — так, что их собственного лица толком не разглядеть и голосов не слышно. Рассматривать и оценивать идеи по face value.

«Один из немногих современных мыслителей, кто оказался прав», — такими словами о Берлине начинает свое предисловие к «Истории свободы» Александр Эткинд. «Гостем из будущего» Берлина называет «Поэма без героя» — он познакомился с Анной Ахматовой в 1945 году, приехав в Ленинград, и для обоих ночь в разговорах стала важным впечатлением. Для него, англичанина, родившегося в Риге и пережившего в Петербурге послереволюционные годы, сиониста, русофила и либерала — Россия всегда была миром идей и текстов. Настолько, что первым делом по приезду он кинулся отыскивать книжный магазин.

Его живой немеркнущий интерес к русской интеллектуальной истории определил и характер его философско-политических идей, и направление научной работы — славистика, и окрасил его письмо множеством деталей, не свойственных его оксофордским коллегам. Одновременно эмиграция Берлина, его положение снаружи, позволило ему создавать вдумчивые, уравновешенные тексты — с выдающимся уровнем любви и понимания, притом до сих пор невероятно цитируемые и влиятельные. С трудом возможно так очистить свой взгляд, оставаясь изнутри культуры, — мыслителей и интеллектуалов XIX века мы все еще воспринимаем через неизбежную призму советского восприятия. Сколько младенцев оттуда мы выплеснули вместе с водой? Эссе в «Истории свободы» посвящены и советской интеллигенции, писателям, взаимодействию со Сталиным — но мне больше интересна часть про XIX век. Здесь на сцену выходят Герцен, Бакунин, Тургенев, Толстой — и их осмысление человеческой свободы, прочитанное и осознанное по достоинству идей, с чистого листа.

Зеркала Улисса

"'Улисс' в русском зеркале, Сергей Хоружий

Очень вменяемый курс "Джойсоведение 101" - неплохой краткий конспект жизни и творчества, хороший начальный разбор романа и просто отличный очерк о жизни романа в России: особенно рекомендуется последняя его часть, написанная с такой задорной ненавистью к "профессиональному" окололитературному истэблишменту, что становится как-то покойно на душе (в немалой степени от того, что с советских времен в нем почти ничего не изменилось). Фигуранты с той стороны баррикад отвратительны - впрочем, ничего иного мы и не ждали от Гуровой, Анджапаридзе и Муравьева, а Гениева - так прямо бальзаковский образ.

Это героическое "азбучное" издание - самое полное, со всеми дополнениями, которыми книга обросла после издания в известном "белом" трехтомнике Джойса еще 90-х годов, Так что очень рекомендую.

Купание красного коня

«Белый круг», Давид Маркиш

1911 году художник Сергей Калмыков нарисовал картину «Красные кони», о которой спустя десять лет писала, в частности, оренбургская газета «Коммунар»: «Грязно-зеленая – воробью по колено река, через которую слева направо идут-бредут две красных с отрезанными носами лошадки (у третьей видна только голова)… Таких же коньков любят вырезывать из бумаги и лепить на окна деревенские ребятишки… Тут же, у ног лошадей, барахтаются желтые фигуры напоминающие тонущих японцев, каких, помню видел в детстве на патриотических лубках. За конями на синем фоне опять тоненько рахитические фигурки; за ними нечто, похожее на синие лопаты, воткнутые черенками в землю; выше грязно-зеленое полосато-клубящееся небо… И все это грубо-грязно тяжело…» Калмыков – ученик Добужинского и Петрова-Водкина, один из активных участников «первого русского авангарда», как и Малевич, не только рисовал, но и составлял манифесты, и делал костюмы и декорации (привет, «Победа над Солнцем»), и так далее, в «Факультете ненужных вещей» о нем писал Домбровский. А сам Калмыков однажды написал вот что: «К сведению будущих составителей моей монографии. На красном коне наш милейший Кузьма Сергеевич изобразил меня… В образе томного юноши на этом знамени изображен я собственной персоной…»

Эта короткая невероятная история – о знаменитом «Купании красного коня» Петрова-Водкина, если что. Так вот, пользуясь такими короткими и невероятными историями, сочетая в тексте события начала и середины ХХ века и наших дней, выстраивая почти детективную историю, почему-то вызывающую в памяти «Двенадцать стульев», знаменитый писатель Давид Маркиш рассказывает о трагической и яркой судьбе придуманного художника Матвея Каца, в котором угадывается судьба совершенно непридуманного Сергея Калмыкова. Говоря коротко, два мужчины, имеющие в анамнезе далекое и плохо подтвержденное родство с этим самым Матвеем Кацем, звездой первого русского авангарда и вообще художником, по значимости сравнимым с Малевичем, но теперь забытом, неизвестном и вообще мало кому нужным, идут по следу картин Каца, которые считаются утерянными – как бы утерянными. За всем этим стоят несколько важных для думающего человека вещей. Первая – вера почти каждого из нас в то, что, когда-нибудь, в самом дальнем уголке грязного блошиного рынка, мы наткнемся на стоящий копейки шедевр. Вторая – что история российского (советского) ХХ века все еще таит такое количество тайн, секретов или просто чего-то забытого/потерянного/случайно не уничтоженного, что… страшно даже представить, сколько нам еще предстоит всего узнать. И третья – не менее страшно представить, сколько же всего утеряно или специально уничтожено: и рукописи Бабеля, и роман Введенского, и обэриутские тексты Дойвбера Левина, и… Список можно продолжать до бесконечности.

Был такой художник – Сергей Калмыков, звезда первого русского авангарда. Его картины, к счастью, остались. Как осталась и память. А книга Давида Маркиша «Белый круг» - просто фантазия. К сожалению, очень похожая на реальность.

Атлантки

"Женщины, которые изменили мир", Наталья Оленцова

Эта книга о 28 женщинах, без которых мир был бы совсем иным и предположительно несколько худшим местом для существования.

Намеренно не говорю "менее приятным", потому что приятного и сейчас мало, а жизни и деятельность этих женщин служили не только созданию уюта и тепла очага, сколько буквально меняли все вокруг, создавая, уча, вдохновляя, внедряя, реализовывая и совершая революции.

История о каждой женщине начинается с большой фотографии, продолжается их биографиями, принципами их жизни и цитатами. В конце дается сводная таблица с основными датами их жизни.

В книге перечислены биографии таких женщин как:

Мария Монтессори (автор уникальной системы воспитания детей, трижды номинированная на Нобелевскую премию), Коко Шанель (ключевая фигура в мире моды), Агата Кристи (уступающая место в рейтингах тиражей только Библию и Шекспиру, однако пишущая в графе "род занятий" – "жена археолога"), Гала Дали (чью биографию можно читать как инструкцию по превращению талантливого мужчины в гения мирового масштаба), Голда Меир (поспособствовавшая становлению земли Израильской), Мать Тереза (ставшая матерью всем обездоленным), Индира Ганди (первая женщина премьер-министр в истории, выбравшая однако свободу), Мэри Кэй Эш (основавшая крупный косметический концерн), Хелен Анделин (основавшая движение "Очарование женственности"), Маргарет Тэтчер (выведшая свою страну из кризиса и вернувшая ей статус великой державы), Елизавета II (само понятие "монархия" ассоциируется у многих именно с ней), Мэрилин Монро (посвятившая жизнь тому, чтобы стать совершенством), Рут Вестхаймер (подарившая миру идею рассматривать секс как обоюдное удовольствие партнеров), Жаклин Кеннеди-Онассис (бывшая музой многих незаурядных мужчин), Грейс Келли (одна из величайших звезд мирового кино), Монсеррат Кабалье (каждым своим действием являвшая гимн жизнелюбию и оду высшей мудрости), Софи Лорен (провозгласившая, что красота начинается с образа мыслей), Джейн Фонда (открывшая миру аэробику и создавшая собственную систему укрепления здоровья), Пина Бауш (создавшая новый театральный язык, позволяющий танцорам наиболее полно выражать себя), Заха Хадид (первая женщина, получившая Притцкеровскую премию), Опра Уинфри (первая единственная в истории черная женщина-миллиардер), Мадонна (породившая несколько бизнес- и культурных феноменов, в том числе агрессивную женскую сексуальность), Шейха Моза (первая женщина, снявшая паранджу, иприведшая свою страну к позитивным переменам), принцесса Диана (изменившая отношение современного общества к гуманистическим ценностям), Мелинда Гейтс (попавшая в список самых влиятельных людей мира не как жена Билла Гейтса, а как соучредитель одного из самых крупных благотворительных фондов), Джоан Роулинг (первый миллиардер, заработавший баснословное состояние писательским трудом), Лейма Гбови (остановившая кровопролитную гражданскую войну у себя на родине) и Анджелина Джоли (посол доброй воли в ООН).

Есть, что почитать.

Есть, чему поучиться.

Дядя был не строгих правил

"Версия Барни", Мордехай Рихлер

Книжка долгая и не под всякое настроение приятночитаемая: я, помнится, в свое время ее долго мусолил, перемежая иными (и книжками, и настроениями). Но, домусолив, таки осознал, что романище таил в себе достоинства! Впрочем, готов предположить, что кто-то проглотит его залпом (или короткой очередью).

Жанр «извилистых мемуаров» (по собственному определению главгероя) предполагает постоянное присутствие у читателя под боком (или перед глазами – кому как привычней) первого лица романа в своем единственном и неповторимом числе. И это первое лицо – очень симпатичный, крайне эксцентричный, невероятно забавный, дико трогательный, человечный, парадоксальный, противоречивый, талантливый, чудовищно занудный и запредельно глумливый персонаж с путаной историей жизни и не менее путаными жизненными принципами. Если у вас есть пожилой еврейский дядюшка (папа и дедушка не подойдут, и лучше, если дядюшка – двоюродный), обожающий выпить и вообще гульнуть как следует, ничтоже сумняшеся обременяющий всех вокруг своей жаждой жизни (точнее, ее пропагандой на основе собственного примера), при этом любящий и щедрый, при этом же сварливый и деспотичный – то вы понимаете, о чем я. У меня такого дядюшки нет, но похожих чужих я знавал... В моем глубоко личном рейтинге литературных героев (на год прочтения) этот Барни Панофски был прямо-таки номером один. Номером два – его папа из той же книжки.

Квинтконцепция сообщаемого автором такова:

«Во-первых, наша жизнь абсурдна, во-вторых, никто никого по-настоящему не понимает». Конец приблизительной цитаты.

Один из мифов "Мертвого отца" Доналда Бартелми

Фрагмент перевода

Ревенье, сообщили мне они, было гласом Великого Отца Змия, требовавшего крайних плотей непосвященных, но мне ничего не грозит, моя крайняя плоть уступлена давным-давно, хирургу в больнице. Подбираясь ближе сквозь сплетенье лоз, я различил очерк змея громадной величины, державшего в пасти своей лист жести, на коем что-то было начертано, ревы громыхали жестью, и я не сумел разобрать посланье. Сторожа мои выволокли пирогу на клок земли, где покоилось чудовище, и подступили к нему с сугубым почтеньем, а кто б нет, крича в ухо ему, что я прибыл на проверку загадкой и для выигрыша себе блага, и что если он к тому расположен, они примутся облачать его к загадыванью. Великий Отец Змий весьма благосклонно кивнул и, раскрывши рот свой, выпустил из него лист жести, кой с оборотной стороны своей отдраен был до яркости зеркальной. Мои сопровождающие установили зеркальную его сторону таким манером, чтобы тварь могла рассматривать себя с любовью, покуда происходят вкруг него хлопоты, я же тем временем задавался вопросом, возможно ли мне будет подползти под низом у него и прочесть написанное там. Сперва обернули они Великого Отца Змия в тонкую бельевую мелочь мягкошепотной изменчивой тафты цвета румянца, извлеченной из гардероба красного дерева габаритов изобильных, расположенного за ним, сражаючись с полчаса за то, чтобы покрыть всю его немалую длину.

Мне он нравится, сказал Мертвый Отец, тем, что мы с ним оба длинны, очень длинны.

Придержи сужденье, сказал Томас, мы еще не вполне добрались до конца.

Затем они надели на него, сказал Томас, нечто вроде алой юбки, начиненной подбивкою и складчатой, и вспоротой так, дабы показывать богатую внутреннюю подкладку алого посветлее, два алых этих вместе дерзко выставлялись на погляд при малейшем его движенье или колебанье. Великий Отец Змий не глядел ни вправо, ни влево, а строго пред собою на собственное бледно-желтое изображенье в жести. Следом они покрыли верхнюю, сиречь более головную его длину, легким жилетом белого шелка, расшитым нитью цвета мускатного ореха и нитью цвета гусиной неожиданности, оные переплетались, и отделанным легким взбитым кружевом. Затем обрядили они его в нечто вроде камзола серебристой парчи с прорезями пурпура и опять же с прорезями злата, рукава же для его не-рук болтались, подобранные мелким жемчугом, у камзола имелось четыре с половиной дюжины пуговиц, а пуговицы те одной дюжиной из слоновой кости, одной из шелка, одной из шелка и власа, одной из сплетенья златой и сребряной канители, и еще шесть алмазов, оправленных в золото. Далее надели они на него плащ великий, содеянный из нестриженного бархата, внутри грушевого окраса, а снаружи расшитый сверху и по спине бисером и жемчугом числом без счета и содержащим две дюжины пуговиц, все они вместе почти два часа застегивались, пока же застегивались они, я все ближе подбирался к исподу жести, коя выше меня была и опиралась на древесный ствол, дюйм за дюймом, а иногда и полдюйма, дабы на взгляд движенья мои были неприметны. Потом опоясали они его посередь кушаком красного золота с жемчугом и блестками, дабы висел на нем его кортик, к оному кушаку пристегнуты пряжкою были ножны (кожи цвета буйвола, изработанной позументом из серебряной канители и крашеного шелка), державшие в себе сияющий раздвоенный язык двух метров длиною. Когда возложили они на продолговатую главу его французскую шляпу с ее солидным произведеньем златосечца и долгим черным пером, я скользнул под жесть и выскользнул вновь, и просто не поверил глазам своим, увидев написанное. Великий Отец Змий кивнул раз собственному отраженью, выхватил язык из ножен и провозгласил, что готов загадывать.

Вот какова загадка, сказал Великий Отец Змий с великим росчерком двуконечного языка своего, и гадина она редкостная, скажу я тебе, самый что ни есть аркан во всем аркануме, нипочем не угадаешь и за сто тысяч лет человечьих, частью своей, должен тебе заметить, уже израсходованных тобою на бесполезное житье и дыханье, но все ж попробуй, рискни давай: К чему душа твоя сейчас лежит? К убийбийствию, ответил я, ибо именно сие прочел я на исподе жестянки, словесо убийбийствие, начертанное изящным тонким почерком. Ишь ты поди ж ты, сказал Великий Отец Змий, он просек, и два негодяя мигнули мне в ошеломленном изумленье, да и сам я изумился, и поразился, но изумлялся я и поражался той близости, с каковой ответил я, соответствующей моему истинному душеизъявленью, моим утраченным чувствам, коих никогда не отыскивал я допрежь. Полагаю, сказал Отец Змий, что благо, коего желаешь ты, есть способность свершить сию мерзость? Конечно, сказал я, что ж еще? Дадено, стало быть, сказал он, но позволь тебе напомнить, что часто достаточно владеть силою. Делать тут ничего бывает и не надо. Ради успокоенья души. Я поблагодарил Великого Отца Змия; он поклонился в ответ весьма сердечно; спутники мои возвратили меня в большой город. Я блуждал по большому городу с убийбийствием на уме — грезою заики.

Пер. Макса Немцова

Выходу в свет "Уилларда и его кегельбанных призов" посвящается

Ричард Бротиган
Конь со спущеннной шиной

Когда-то в некую долину
спустился
с неких златосиних склонов
пригожий юный принц
под ним был
зорецветный конь
по имени Лордсбёрг.

Люблю тебя,
Ты дышащий мой замок
Все нежно, очень нежно
Жить нам вечно

В долине той
жила прекраснодева,
принц постепенно вплыл
в любовь к ней,
как некое Нью-Мексико возникло
из яблочной грозы и длинных
парников.

Люблю тебя,
Ты дышащий мой замок
Все нежно, очень нежно
Жить нам вечно

Очаровал принц
деву,
и на зорецветном
коне по имени Лордсбёрг
они помчали
к златосиним склонам.

Люблю тебя,
Ты дышащий мой замок
Все нежно, очень нежно
Жить нам вечно

И жить бы им
долго и счастливо,
если бы у коня
не спустило шину
прямо напротив драконьего
дома.

Пер. Шаши Мартыновой, первая публикация на http://dystopia.me/