Пух и Путь

«Дао Винни-Пуха, Дэ Пятачка», Бенджамен Хофф

Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро! Кто достигнул состояния сознания, близкого к природе «необработанного куска дерева» и способен получать удовлетворение от самых обычных вещей, естественных и непритязательных, научился действовать не задумываясь и при этом достигать желаемых результатов, тот поступает мудро. А это, оказывается, один и тот же известный нам медведь.

По крайней мере, так думает Бенджамен Хофф, американский писатель, который питает слабость к Лесам и Медведям. Он увидел в нашей любимой детской сказке идеальную иллюстрацию к идеям даосизма — и подробно, живо и весело это излагает. Каждая история толкуется как эпизод на пути к принятию естественного хода вещей и гармонии с миром. Сова олицетворяет оторванный от жизни ум, Тигра — яркий пример незнания собственных возможностей, Пятачок — воплощение «дэ», действенной добродетели. А Винни-Пух — целостный, независимый ум, спокойно и пассивно отражающий действительность, голос детского разума, который мудрее взрослого.

Будущее за спиной

"Хроники Драйко", Джек Уомэк

Про Джека Уомэка имеет смысл поговорить чуть подробнее, наверное, потому что про него в русских сетях вообще как-то маловато. Кто с вопросом знаком - потерпите, ок?

Если кто станет читать, не делайте, как я, - не читайте вразброс (можно легко запутаться в казалось бы второстепенных героях, которые совершают какие-то значимые, как выясняется впоследствии, поступки). Лучше придерживаться алгоритма, который нам подсказывает сам автор:

1/ Random Acts of Senseless Violence
2/ Heathern (примерно через полгода)
3/ Ambient (13 лет спустя)
4/ Terraplane (еще через 6 лет)
5/ Elvissey (еще через 16 лет)
6/ Going Going Gone (еще через 14 лет)

Да, и лучше читать без пауз - по той же причине.
Кроме того, разведка показала, откуда у нашего ныне любимого автора такое недурное знание России: когда Рашид Нугманов хотел после "Иглы" снимать кино об альтернативном Ленинграде (с Цоем, опять же, в главной роли), сценарий они предложили написать Уильяму Гибсону, но тот чего-то свое в тот момент писал и вместо себя в Питер отправил своего рекламиста, которым и был Джек Уомэк (ибо он в "Харпер-Коллинзе" этим самым рекламистом и работал). Случилось это ни много ни мало, а в начале 90-х - поэтому что удивляться, что будущее, которое следует оставить за спиной, так выглядит... Ну и потом разок наведался - тоже в удачный момент: на выборы 1996 года, где и жену себе нашел по имени Валерия Сусанина; а кино "Цитадель смерти" так и не случилось - Цой к тому времени уже разбился и все занялись своими делами.
Будущее и в шестилогии, мы понимаем, выглядит так, что мало не покажется, - как "натуральное", так и непредсказуемая наша история. Все, что могло пойти не так, в соответствии с известным принципом, пошло не так. Об остальном я промолчу, а то получатся спойлеры.
Одно из самых уникальных "торговых предложений" автора (который, кстати, ввел в английский оборот выражение "to go postal") - это всевозможные языковые игры (вектор он задает в "Случайных актах бессмысленного насилия", от чего тоже ее читать лучше первой), которые, судя по всему, не всегда оказываются по зубам и родной его публике. Легко сбиться со счета: часть текстов написана на привычном повествовательном английском, часть - на "послеграмотном" языке, который отчасти основан на арго военных радиопереговоров, отчасти - на хиповско-битницком слэнге середины прошлого века, отчасти на биз-спике конца века. Также присуствуют патуа негров конца XIX - начала XX века и некий особый говор, придуманный Уомэком для "эмбиентов": этот больше всего напоминает поэзию скальдов, которую бы пересказывал примерно Шекспир. Наверняка я что-то упустил. Да, все эти языки разведены между собой и сами герои не всегда друг другу сказанное переводят. все это, надо понимать, - помимо игр с историей ХХ века и крайне, крайне увлекательно.
Для тех, кто не видел: вот отличные разговоры Уомэка с разными людьми, из которых можно узнать много интересного. А тут и тут Нугманов сам про их несостоявшийся проект упоминает. Переводят или собираются ли это переводить на русский, я не знаю. Страшно представить, что может получиться у тех, кто этим обычно занимается.

Нет у революции конца. Размышления накануне столетия

"Комиссары", Юрий Либединский

После того, как Михаил Трофименков написал в моем любимом «Ъ-Weekend» про фильм «Комиссары», я сразу посмотрел этот. Фильм, хочу сказать, совершенно прекрасный. А теперь я попробую сформулировать несколько важных для меня мыслей.

[Вообще, довольно странно так подробно писать про фильм, который никто не видел, снятый по книге, которую никто не читал, и все же.] Вот Трофименков пишет: «Далеко не второстепенную и, безусловно, роковую роль в судьбе СССР сыграла даже не то чтобы ссора, но бесповоротная размолвка власти и интеллигенции, случившаяся в конце 1960-х. В результате общество "поправело", отвергнув саму идею революции, а власть оттолкнула тех, кто этой идее был без лести предан…» Хотя мне-то кажется, что более важный раскол случился много раньше – в предреволюционные годы, когда произошло разделение на, скажем, большевиков и меньшевиков, и позже, когда против тоталитарных большевиков, изначально строивших взаимоотношения с другими партиями на предательстве, шантаже и уничтожении (все это очень круто описано, например, в книге «Тачанки с Юга» Василия Голованова), пошли их былые союзники. Интересно, кстати, заметить, что ту самую революционную романтику, которой сложно не восхищаться, независимо от собственных взглядов, породили именно те, кто позже или перешел в разряд попутчиков, или поступился принципами, или – нужное подчеркнуть. Вот, тот же самый Либединский, в краткой автобиографии писал: «Рост мой до революции семнадцатого года шел под влиянием мистиков-символистов (Блок, Андрей Белый), однако я не переставал перечитывать классиков (гл. обр. Толстого и Тургенева). С семнадцатого года... я пережил краткое увлечение народничеством, более длительное и глубокое влияние оказал на меня анархо-синдикализм...» Другой парень, тоже из моих героев и важный для ранней советской литературы человек Николай Костырев, дружил с отцом национал-большевизма Николаем Устряловым, а в юности, естественно, сочувствовал анархистам. С плохо скрываемым восхищением (ну, мне так кажется) поглядывал на махновцев Исаак Бабель. Да чего говорить – Виктор Шкловский, написавший про свою революционную юность гениальное «Сентиментальное путешествие», вообще участвовал в эсеровском мятеже. Кажется, Ленин писал (не помню точную цитату) про то, что, кого вокруг не копни, - либо меньшевик, либо левый эсер. Вот он, первый и очень важный глубинный раскол, и, как мне кажется, именно о нем в 1926 году написал повесть «Комиссары» Юрий Либединский, и именно о нем снимал в 1969-м фильм Николай Мащенко. Из фильма, правда, выпала львиная доля того, что составляло ту совсем небольшую повесть – бесконечные споры о революции, которые ведут в 1921 году комиссары на странных курсах, куда их собрали. Там очень мало слов про партию, все больше – про саму революцию. Но один из центральных эпизодов книги (и фильма) – выход из партии одного из боевых товарищей, который не может справиться с сомнениями, с мыслями о бесконечности борьбы. И в книге, и в фильме никто не говорит о победе, а если и говорит, этот разговор заканчивается одним и тем же – нет у революции конца. О том же говорят и те, кто выступают против комиссаров – про бесконечность борьбы. И – те же сомнения. В книге, в отличие от фильма, очень много разговоров о смысле революции, о справедливости, но – и это настроение точно поймано в фильме – очень мало слов об идеологии. Комиссары в пыльных шлемах не упоминают свою близость к большевикам (правда, походя упоминают о подавлении Кронштадтского мятежа – это тоже очень важный и очень сильный момент фильма). Там ведь, если копнуть поглубже что одних, что других, - ну, понятно.

И еще один очень важный раскол случился много позже, уже после окончательной победы большевиков. Эта трагедия непонимания очень точно (и страшно) видна на примере Ольги Берггольц. Рожденная в 1910 году, она была далека от всех этих споров между большевиками и меньшевиками. Она, в силу разных причин, воспринимала революцию сердцем – таких, как мы знаем, в тридцатые ломали особенно сильно (впрочем, там всех ломали одинаково сильно). Но, несмотря на все это («Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули обратно и говорят: “Живи”…»), Берггольц, кажется, до конца сохранила веру в революцию сродни религиозной – по сути, вера была именно что религиозной, без сомнений и вопросов, вера – в революцию, в коммуну – обязательно прочитайте «Первороссийск» и посмотрите невероятной красоты фильм «Первороссияне», в котором те, первые, коммунары – словно первохристиане, и гибнут так же. Вот у Либединского в «Комиссарах», и в опять-таки невероятной красоты фильме Мащенко, речь тоже идет о революции, а по сути там – апостолы. Апостолы, красная конницы – фильм, к слову, начинается с ожившей «Красной конницы» Малевича, не знаю, сознательно ли это было сделано. Либединский писал в то «веселое», по выражению Аркадия Гайдара, время, когда вера еще была жива, когда ее еще не растоптали, когда еще была возможность вопросов и сомнений, когда казалось, что еще сохраняется возможность выбрать путь. Потом пришло время Ольги Берггольц, когда, чтобы сохранить веру, чтобы не отдать ее на поругание, нужно было отказаться от вопросов, поверить до фанатизма. А потом, когда свой фильм снимал Мащенко (и когда снимали и «Первороссиян», и «Интервенцию», и «В огне брода нет»), сохранить веру было уже невозможно – веру окончательно подменила религия, идеология, пластмассовый мир победил. Фильм «Комиссары», наверное, потому и отличается настолько сильно от книги, что снят он из другого времени и с другими знаниями. Но все же поразительно, как в эти серые годы, в конце шестидесятых, появлялись именно такие фильмы, фильмы о вере.

Очень страшно, конечно от того, что сейчас наснимают по поводу столетия октябрьских событий. Но, как минимум, уже есть «Ангелы революции». Нет у революции конца.

ТИК

"Вор времени", Терри Пратчетт

Есть Сьюзен (ГОСПОЖА Сьюзен!), она умеет разговаривать Заглавными Буквами, обладает Взглядом, её волосы складываются в нужную причёску, она учит малышей и выдаёт им звёзды за хорошее поведение и прочие заслуги. Ещё она внучка Смерти.

ТИК

Есть Смерть. С косой. У Смерти есть конь цвета блед, есть ряд обязанностей, Смерть — один из Всадников Апокалипсиса и пытается их снова собрать в кучку, чтобы работали, раз уж тут такое близится. СМЕРТЬ ТОЖЕ РАЗГОВАРИВАЕТ.

ТИК

Есть Война, Голод и Чума. Вы не поверите, но у них есть и весьма человеческие черты. И ещё один всадник апокалипсиса. Ну, кто его назовёт?

ТИК

Есть Смерть Крыс. Она дружит с Вороном. Смерть Крыс очень нужна, потому что не может же Смерть делать всю работу.

ТИК

Есть Лю-Цзе. Он метельщик, у него есть метла. Он исторический монах, маленький лысый улыбающийся старикашка. Он подметает полы, нарезает время, любит выращивать карликовые горы-бонсай, учит всех Правилу Номер Один (*), никогда не проигрывает, меняет ход истории, исправляет чужие промахи. Ибо написано "должен же кто-то".

ТИК

Есть Лобсанг. Он такой мерзкий выскочка-самоучка, очень в духе Лю-Цзе. Его способности не с потолка взялись, а угадайте, откуда?

ТИК

Есть Джереми. Он часовщик. Он строит идеальные часы. К сожалению у этих часов есть мааааленькая побочная фигня, они могут остановить к хренам время вообще.

ТИК

Есть Игорь. Игорь — это такое специальное существо, сделанное из кусочков своих предков. Иголи фсигда фыпилявят. У них огромные руки, и есть свои правила жизни. Например, не спорить с хозяином. И быть преданными. А ещё — всегда быть готовыми к побегу.

ТИК

Есть Аудиторы. Это такие существа без индивидуальности, которые следят за порядком. Они мечтают всё упорядочить и пересчитать. Поэтому их страшно раздражает и им очень мешает, что люди постоянно двигаются, энтропизируют, испытывают непредсказуемые и незапланированные эмоции и вообще живут.

ТИК

Есть молочник Соак. Я вам не скажу, чем он важен (я-то сама догадалась!)

ТИК

Есть часы. Они тикают. ТИК — это минимальный отрезок времени, за который может произойти Что-то.

ТИК

Я открыла книжку, прочитала две страницы и взвыла, что теперь она — моя любимая. Чего и вам желаю!

ТИК

* Правило номер один: "Встретив маленького лысого улыбающегося человечка, будь осмотрителен"

Кто в дураках?..

"Два ларца, бирюзовый и нефритовый", Александр Секацкий

«Кто в Поднебесной не знает поговорки о том, как трудно искать черную кошку в темной комнате? Однако до сих пор кажется, что будь комната посветлее, а кошка всегда на виду, мудрецам в Китае попросту нечем было бы заняться.
Вот мудрецы и скапливаются там, где темнее, и свою игру в прятки называют философией».

Поначалу было обманувший многих своей якобы аутентичностью псевдодревнекитайский задачник для поступающих в чиновники. Все задачи-коаны – с ответами – причем по паре-тройке на одну задачу – иной раз взаимопротиворечащими, часто – хитроумно-парадоксальными (у меня сомнения в подлинности литпамятника, помнится, закрались, когда я осознал, что китайская парадоксальность как-то местами уж больно современна, несмотря на то, что перпендикулярность китайского старинного мышления нам известна, но она, скажем так, все-таки чуть менее перпендикулярна нашей интеллектуальной традиции), а вот порой – совершенно дикими для нынешнего европеоида (и тут сомнения куда-то скрадывались). Потом-то мистификация (вроде бы) выяснилась – ничего философ Секацкий, кажется, не переводил, а ловко сочинил:

«Вполне довольно того, что благородный муж уделяет время общему ходу дел в Поднебесной. Простолюдину же достаочно своих дел, пусть он и делает их исправно – он тем самым принесет пользу себе, а заодно и Поднебесной. Так же как избыток праздношатающихся не способствует спокойствию в городе, избыток праздномыслящих не способствует процветанию государства».

Однако современным русскоязычным (и российскоправящим) чиновникам книжка сильно полезна не будет, а будет местами как-то даже обидна:

«Там, где разговоры все время ведутся о деньгах, не присутствуют ни мудрые, ни хитрые. Мудрым такие разговоры скучны, а хитрые присутствуют там, где присутствуют деньги, а не разговоры о них».

Прочим же, свободным от рангов, осмелюсь рекомендовать для неторопливого пролистывания. Даже вопреки тому, что…

«…Не отдавая себе отчета, мы опираемся на совершенно нелепый, в сущности, тезис: кто умер раньше, тот был мудрее…

Нет-нет да и возникает страшное подозрение: а что если и среди наших высокочтимых предков порой попадались попросту дураки? Хотя бы в виде исключения…»

Впрочем, мистификация обнаружилась как-то не очень уверенно – я вот не вспомню конкретного признания автором своего авторства...

Что неудивительно. Если верить Википедии, областями научных интересов Секацкого являются: философская шпионология, философия соблазна, история чувственности и, главное – метафизика лжи. И эта метафизика как-то уж очень хорошо ложится и на тонкое надувательство читателя и на специфику госслужбы. Древнекитайской, конечно, а вы про какую подумали?..

Автора! Автора!

Подчеркнуто рабочий литературный концерт в праздничный сезон

Подумали мы тут и решили Новый год отпраздновать за станком… то есть, столом. Не праздничным, с закусками, а рабочим, письменным. Мы же поем о литературе или как?

Да, это прекрасный старый концерт Нобелевского лауреата этого года, автора двух прозаических книг и, конечно, многой поэзии - и заодно неплохой способ отметить, что писатели не только сидят за столом и ловят литературное вдохновение.

Они, как известно, очень любят музыку, и некоторые даже снимаются в музыкальных клипах. Например, нигерийская писательница Чимаманда Нгози Адичи, чью «Половину желтого солнца» вы могли читать и по-русски. А некоторые, например, Хьюберт Селби-мл., присутствуют в известных песнях незримо — к примеру, у «Одержимых уличных проповедников», чья песня начинается с отрывка из его интервью:

А в «Мавзолее» у них разговаривает сам Уильям С. Барроуз:

Последний и сам был изрядным звукозаписывающимся артистом, чем свидетельство — немалая дискография. Например, вот его совместное произведение с «Дверьми»:

А вот маленький шедевр — он поет Бертольта Брехта:

И еще немного его голоса с модным саундом Вишала:

Бит-писатели вообще сращивали слово и звук так, как мало кому удавалось. Любимая запись — конечно, Джек Керуак и Стив Аллен:

Амири Бараку (еще с тех пор, как он был Лероем Джоунзом) вообще, конечно, можно считать одним из отцов современного рэпа:

И вот его прекрасный номер, уже из наших времен:

И эти писатели и поэты были далеко не единственными. А ныне эксперименты Евгения Гришковца оттуда недалеко ушли:

В Вере Полозковой и подавно жива эта традиция:

Но есть и другая традиция, когда писатели раз в год… нет, не ходят в баню, а собираются и играют вместе. Например, вот эти: Стивен Кинг, Скотт Туроу, Мэтт Грёнинг и прочие, все очень знаменитые… Эми Тань на подпевках, опять же:

Называется их коллектив тоже литературно: «Непродаваемые остатки». Вот вам еще немножко поющего Стивена Кинга:

И вот еще один поющий прозаик - вернее, музыкант, ставший романистом, Джимми Баффетт (вы могли читать его "Соленый клочок суши", опубликованный по-русски). Когда-то он входил в "Монтанскую банду" Ричарда Бротигана, Уильяма Хьёртсберга, Томаса Макгуэйна и прочих. Он поет, в основном, пиратские песни:

Поющего поэта и романиста Леонарда Коэна знают все: многие песни его - как романы. Но вот один из немногих случаев, когда он поет не свое, а песню "Жалоба партизана", написанную в 1943 году французским журналистом Эмманюэлем д'Астье де ла Вижери на музыку Анны Марли:

Справедливости ради следует отметить, что ее часто путают с "Песней партизан", которая и стала гимном французского Сопротивления. Написала ее тоже Анна Марли, а вот слова принадлежат сразу двум французским писателям - Жозефу Кесселю и Морису Дрюону. Вот она, теперь вы их точно не спутаете:

Раз уж зашла речь о поющих писатеолях, вот вам еще один - Рай Кудер, автор "Лос-анжелесских рассказов":

Мало кто помнит, что основатель "The Kinks" Рей Дэйвис - тоже вполне состоявшийся прозаик. Будем надеяться, что его "Закат над Ватерлоо" когда-нибудь выйдет и на русском:

А вот роман немецкого писателя Свена Регенера "Берлинский блюз" у нас выходил. Вот обычная ипостась автора - в составе группы "Преступный элемент" и с профессиональоной песней о белой бумаге:

Писателя Ника Кейва вам тоже представлять особо не нужно. Его последняя пластинка тоже насквозь литературна:

Еще один любимый писатель (и киносценарист) - Рей Манзарек, обыкновенно игравший на клавишных в уже упоминавшейся группе "Двери":

А вот такое услышишь не всякий день — целая пластинка от Джонатана Коу:

Ну и последний номер нашего сегодняшнего концерта — один из самых прекрасных и пронзительных релизов этого года:

Да-да, это дань Сюзанн Веги замечательной писательнице Карсон Маккаллерз:

И завершает мы, по традиции, песенкой коллектива с самым тематическим на сегодня названием — «Авторы»:

Вот на этой горько-оптимистической ноте мы, пожалуй, и закончим. Не забывайте читать, а мы к вам вернемся уже в будущем году. У вас в ушах звучал Голос Омара.

Сальдо и бульдо взаимных одолжений

"В Восточном экспрессе без перемен", Магнус Миллз

Роман готовится к выходу в проекте "Скрытое золото ХХ века", ориентировочная дата издания — 01.04.2017 г., по ссылке же можно прочесть о Магнусе Миллзе.
Об одном из двух переведенных на русский язык романов Миллза ("Загон скота") см. тут и тут.

Если вам дорога ваша жизнь, не ходите гулять на болота. Если вам дорого всё вопиюще английское — минимум слов, предельная экономия в высказывании, пресловутый "сухой юмор", облагораживающий труд на свежем воздухе, деревни, пустоши, овцы, спорная погода, бережное обращение с эксплетивами и прочими эмоциональными выбросами энергии — впадайте в Миллза, как впадаю в него я.

Но это всё гарантированные предварительные... э-э... удовольствия.

Миллз вообще и этот конкретный роман в частности — саспенс безмятежного (вроде бы) быта и ежедневки, упоительной рутины, покоя и благолепия, это жуть Линча, размещенного в замке Бландинг. Однако и это — часть гипнотического воздействия.

Для меня лично "В Восточном экспрессе без перемен" — о нескольких острых для меня вечных темах для размышления и, скажу вам честно, нервотрепки и домыслов об окружающей среде:

1. о том, что человек решает за себя сам, что — он и другие люди рядом, сознательно, а что — другие люди за него, т.е., вообще говоря, об общественном договоре, необходимости/факультативности его исполнения и подлинных и мнимых карах, постигающих нарушителей;

2. о том, что такое в человеке его истинная воля — к действию, к покою, к выбору и пр.

и, наконец,

3. о неисповедимой бухгалтерии взаимных одолжений, о равновесии оказанных друг другу услуг, помощи и иного участия, о благодарности и ее формах и проявлениях.

Я, признаться, не упомню текста столь же лаконичного, прозрачного, ювелирно сцепленного и подвязанного. Это прям серия офортов — даже не акварелей: каждый штрих из совершенно необходимых (и не более) — на своем месте: и формулировки бесчисленных вопросительных оборотов по всему роману, и эмоциональный строй диалогов, и предложенная предметная среда, и звуковая картинка романа, и то, что имя рассказчика (роман от первого лица, в манере подробного почти дневникового изложения событий) мы так и не узнаем, и речевые характеристики последнего введенного по тексту персонажа, и полная парковка всех запущенных в этот пруд радиоуправляемых яхт. Это методическое пособие, как собрать из десяти досок шедевр северного зодчества без единого гвоздя. "Теплое" остранение, доверие читательскому чутью на равновесие, правду и устройство каждой явленной в тексте натуры. Восторг, восторг.

«Калибан служит только тому, кого нет»

«Хозяин сада», Полина Барскова

Но война никогда не закончится

Что ж ты бьешься как праведник в ломке

В новом сборнике стихов Полины Барсковой война никогда не закончилась. А люди, их живые тела и дыхания закончились ощутимо, бесповоротно. Память слишком велика для одного человека, она наваливается отовсюду, она входит в поэта и овладевает им, но поэта слишком мало, слов слишком мало, все они недостаточны, недостаточны для перед чужими жизнями и смертями, которые наполняют тебя изнутри огромной мешаниной звуков, осколков историй, дышащей зыбкой красной тьмой. Чувствовать себя немым, как Калибан, который поверит твоим ночным голосам и примет тебя за себя.

Быть с ними, теми, кто умер, хотя они умерли (да, «были и умерли»), потому что они умерли, отдать им себя взамен, потому что больше нечего отдать, нечему отдать.

Я теперь им подобна и жива и мертва

Куда не обернешься в сейчас, там все то же самое — белоснежный снег, неживой свет, нежизнь, незначение, надежное новое «нет», нет никакого сейчас, потому что вчера была война и завтра была война, и вырвав мгновение в белизне и пустоте отстутствия смерти, невозможно почувствовать его как свободу, как блаженство — только стыд.

Она была вчера она наступит завтра

Она у нас одна она одна всегда

Но обязанность поэта — продолжать носить в себе обжигающую кипящую жизнь, даже если она отрицает жизнь. То немеркнущее знание всем своим мясом, что прошлая жизнь была не менее живая, чем настоящая, что она остается не менее живой, чем настоящая, но если она исковеркана и оборвана, то как может быть настоящая? Носить их в себе обе одновременно, этот диахронический срез с острым краем, оставляющий кровящую ранку на языке.

Смысл поэта быть везде

...и всегда, даже если везде и всегда не поместимы в одного человека, другого смысла нет там, где память властвует безраздельно, но ее невозможно отменить.

Гора

День притворившийся сегодня

Казнит теснит структурой студня

Съешь меня сожри essen

Катится к кладбищу автобус

Там гробовщик из тЪятра Глобус

Творит своих песен

Холодным вечером мы обсуждали стати и пригрешенья

твоих подружек, наутро ты выдала мне огромную

фиолетовую футболку с надписью МОЯ ЖИЗНЬ –

МОЙ ВЫБОР, мы пошли гулять в крепость возле моря,

я закурила — задумалась и не сразу заметила, что

сидящая на мостовой старуха разговаривает с моей

футболкой: выбор? Разве у меня когда-нибудь был

выбор? Тащишь себя день за днем, как умеешь, лни

очень тяжелые и очень большие, как камни, и ты такой

же — большой и тяжелый. При чем здесь выбор?

ВЫБОРА НЕТ — А КАМНИ ЕСТЬ

Над крепостью поднималась гора, под крепостью

лежало море.

Воздух свободы

"Фриланс", Валерий Нугатов

От этой маленькой книжки веет тем, что я до сих пор люблю в литературе: хорошими временами, когда все было возможно, хорошими местами, правильными людьми - злыми, азартными, прекраснодушными и ебанутыми на всю голову, ностальгией по несбывшемуся веет, книжной лавкой "Городские огни" на углу Коламбус-авеню и переулка, который теперь носит имя Джека Керуака, Лоренсом Ферлингетти, бензоколонками в пустыне и сухогрузами, портовыми кранами и пустыми городскими улицами. Такой вот мифоромантикой. Но, что приятно, - не Алленом Гинзбергом и не "резидент-поетами". Живым битницким духом.

Как хотите, но, по-моему, у них была прекрасная эпоха - с ее последней атакой на фронтах мировой поэзии.
И теперь - у Валеры Нугатова - отзвуки. Странно, он и по возрасту не годится, да и не помню я, чтобы он говорил о какой-то особой к ним любви. А вот поди ж ты. И самое приятное - что я этого не вполне ожидал. В том числе - и того, что поэзия может быть жива и это... makes a difference.

А совпало так, что параллельно мне в руки попала книга писателя, который битником всю жизнь как раз надрывно хотел быть (такое ощущение), - В.П. Аксенова, "Москва-ква-ква", понятное дело. И я понял, что не хочу это читать - неинтересна эта его ироническая ностальгия. Не по чему и незачем. Ну писатель. Ну ква.

Во всем "Фрилансе" больше настоящей свободы и чистоты, детскости и честности, чем в долгой и счастливой жизни автора "Квы-квы" и его новом и, несомненно, сладостном стиле.

И так далее, и так далее

«Прогулки с Бродским и так далее». Иосиф Бродский в фильме Алексея Шишова и Елены Якович

Я очень хочу написать про эту, только что вышедшую, книгу, но я совершенно не знаю, что нужно про нее сказать. Ну, хорошо – многие из вас смотрели фильм Елены Якович и Алексея Шишова «Прогулки с Бродским», в котором Иосиф Бродский и Евгений Рейн бродят по Венеции и говорят, говорят, говорят, так вот, книга, о которой идет речь – это как бы расшифровка всего того, что Бродский сказал во время съемок этого замечательного фильма, в кадре и, что немаловажно, за кадром (в то время, когда камера была выключена, Елена Якович включала диктофон, в результате чего записала еще довольно много прекрасных слов). По большому счету, этого знания вполне достаточно, чтобы отложить все дела, пойти в магазин и купить эту книгу, которая вполне достойна того, чтобы встать на полку рядом с прозой Бродского. Но я все же скажу еще пару слов.

Даже если просто расшифровывать записанный на пленку текст, ничего в нем не меняя, все равно очень сложно сохранить авторские интонации, особенно – такие узнаваемые, какими обладал Иосиф Бродский (потому что мне сложно представить человека, который вообще никогда не слышал этого неповторимого голоса). Елене Якович удалось виртуозно эти интонации сохранить. То есть, буквально, читаешь книгу – и слышишь этот голос: и так далее, и так далее... И в этом заключается еще одна ценность книги.

Ну и, наконец, о личном. В фильме есть момент, когда Бродский говорит про свою ссылку и про то, как на этапе он разговаривал с одним стариком… Ну, вы все помните (а если не помните, то, читая книгу, обязательно поймете, о чем я, это – один из самых пронзительных моментов и книги, и фильма). Так вот, теперь я могу обращаться к этим словам всегда, когда мне это понадобится, потому что теперь они есть на бумаге. А мне всегда казалось, что очень важно, чтобы эти слова оказались зафиксированными на бумаге.

Как-то так, если коротко.

Хо-хо-хо

"Санта-Хрякус", Терри Пратчетт

«Нельзя поверить в невозможное». — «Просто у тебя маловато опыта. В твои годы я уделяла этому полчаса ежедневно; и порой мне удавалось поверить в шесть невозможных вещей до завтрака».
Льюис Кэрролл

Мы все знаем, что Деда Мороза (Ямала Ири, Папы Ноэля, Йолопукки, Санта-Хрякуса) не существует.

Это не мешает нам верить, что 1 января под ёлкой (25 декабря в носке на камине) будут лежать подарки, хрустя обёрточной бумагой.

Потому что.

А что происходит с Санта-Хрякусом, в которого никто не верит? Он исчезает.

А что происходит с пустым местом от Санты? По законам физики и развития сюжета — его занимает кто-то другой. Например, Смерть. Потому что он тоже полусказочное существо, в которое никто не верит, пока он не придёт. Хо-хо-хо.

А почему никто не верит? Да фиг знает, потому что могут, что ли.

А что случается, когда большая и крепкая вера в Санту исчезает? То же, что и с вазой, когда она грохается на пол с высоты — вдррррребезги! На мелкие кусочки. Бесполезные, колющие голые ступни, блестящие осколки. То есть, крохотные странные духи — пожиратель одного носка из пары, фея веселья, грибной гномик, гномик перхоти и облысения, зубная фея, птица, поедающая огрызки карандашей... Внезапно начали воплощаться те, в кого люди на самом деле верят. И куда их девать?

И как же всё-таки быть с Сантой?

И куда, кстати, деваются зубы, которые забирает зубная фея?

Настоящий главный сыщик

"Очерки уголовного мира царской России", Аркадий Францевич Кошко

В 1894 году молодой пехотный офицер Аркадий Кошко, с детства любивший детективные романы, бросил службу в армии и пошел работать по призванию: в Рижскую полицию рядовым инспектором. И к 1917 году он был уже начальником всего уголовного розыска Российской империи. А потом с ним случились типичные эмигрантские злоключения: Киев-Одесса-Крым-Константинополь (где он на пару с бывшим шефом московской охранки открыл детективное агенство), потом Париж, где он работал в какой-то лавке и писал вот эти воспоминания (первый том был издан еще при его жизни), и там же умер в 1928 году, до самой смерти надеясь, что сможет вернуться на родину, и потому не меняя гражданства – а ведь его приглашали на сильно важное место в Скотленд-Ярд...

Воспоминания замечательны аж по двум параметрам: во-первых стилистически забавны, во-вторых, фактически любопытны.

Автор – не писатель отнюдь, и посему, вроде, писательского спросу с него нет, но ему-то очевидно хотелось повспоминать былое покрасочней, политературней, поувлекательней. Получилась смесь своеобразная: Гиляровского с Успенским и Короленко автор явно читал с уважением, своим штилем до них, конечно, не дотянулся, зачастую на манерные жеманности и всякие романтичности слегка съезжал – там, где надо было художественности подпустить. А где не надо было – подмешивал ненароком протокольного канцеляриту, который нынче смело можно принять за нарочный лексический прием. Такое вот ассорти: насчет литературности – не скажу, но насчет увлекательности – будьте уверены!

Что же про факты – то они еще и полезны, и не часто встречаемы (если не присочинял, конечно, мемуарствующий – да, вроде, не должен был). Каждая главка – реальное уголовное дело в интересных подробностях – неинтересные же ловко опущены. Задорно работали сыскари на рубеже веков, артистично и рискованно. Что ни история – то либо чистой воды приключение (с тайными агентами-осведомителями, с маскарадными переодеваниями, с погонями и прочей атрибутикой), то – любопытные сведения о методиках ведения следствия и психологических дознавательных хитростях. Какие-то виртуозы перевоплощения тогда в сыске служили: кто развратного миллионера изобразит с целью вывода притонодержателей на чистую воду, кто – чухонским бизнесменом мошенникам подставляется, да и сам-то автор не гнушался выйти в оперативное поле – нарядился нищим алкашом, да и пошел подозреваемую раскалывать. Театр, да и только. Однако, в отличие от артистов, люди, шуток кроме, своего живота не щадили, виноватых наказывали, пострадавших выручали.

В общем, туманность представлений о тогдашних охотниках за уголовниками – отчасти рассеялась.
Кстати, в 1913 году на международном съезде криминалистов русский уголовный розыск был признан лучшим в мире по раскрываемости, что, конечно, мало чего добавляет к информации про книжку, но много чего говорит про ее автора.

Наш любимый рыцарь

С поздравлениями переводчику Сергею Борисовичу Ильину

"Голос Омара" с удовольствием пользуется совпадением сегодняшнего воскресного эфира и дня рождения любимого замечательного переводчика Сергея Борисовича Ильина, которому мы, благодарные читатели, обязаны существованием на русском языке десятков англоязычных книг.

Знания — единственное, что никогда не подводит. Ты можешь состариться настолько, что все кости в тебе разболтаются, ты можешь лежать ночи напролёт, прислушиваясь к непорядку в своих венах, ты можешь утратить единственную любовь и увидеть, как мир вокруг тебя опустошают злые безумцы, или знать, что честь твою пинками загнали в сточные канавы низких умов. И тогда останется только одно — учиться. Пытаться понять, почему мир пребывает в движении и что его движет. Это единственное, от чего разум никогда не устаёт, к чему никогда не охладевает, что никогда не причиняет ему мучений, к чему не питает он страха или недоверия и перед чем не испытывает и тени сожаления. Учиться — больше тебе ничего не нужно. Ты только взгляни, как много на свете такого, что стоило бы изучить — чистая наука, единственное, что есть чистого в мире. Ты можешь потратить целую жизнь на изучение астрономии, три — на естественную историю, шесть — на литературу. И наконец, изведя миллиарды жизненных сроков на биологию и медицину, на богословие, на географию, на историю, на экономику, — ты, наконец-то, сможешь начать выделывать тележные колеса из наиболее подходящей для них древесины или истратить ещё лет пятьдесят, изучая начала учения о наилучших способах одоления противника посредством фехтования. А после можно будет приступить к математике и заниматься ею, пока не придет пора изучать землепашество.

— Теренс Х. Уайт «Меч в камне», пер. С. Б. Ильина

Книги в переводе Сергея Борисовича, в Додо.

Покуда солнце шарит по карманам

Стихи Патрика Кавана

Стихи я читаю наскоками, в поэтов либо влюбляюсь со второго-третьего текста, либо не влюбляюсь, и во втором случае бывают разные варианты: отхожу, пятясь, с почтением, бия поклоны; ухожу тихо, пока на меня не обратили внимания; ухожу шумно, демонстративно. Последнее — редкость. Впрочем, возможно, это оттого, что поэзию я читаю куда реже прозы. В Патрика Кавана я влюбилась сразу, но это однозначно мой личный тик: он, во-первых, ирландский, а во-вторых, "регионалист", скажем так, а мое обожание Ричарда Хьюго — певца Тихоокеанского побережья Штатов — широко известна (среди меня и моих друзей).

Ирландца Кавана я люблю за его ирландскость, простите. В смысле, он художник-акварелист с хирургическим зрением на свои края, художник-летописец, влюбленный по-честному, не слепо, в свой остров, в это чудо и проклятье любого зрячего ирландца. Конечно же, Кавана легко любить за его образы, за его щедрую, богатую ворчливость; он женат на Ирландии, с рождения, этот брак — бурный и сильный, со взаимными восторгами, стычками, спорами, раздражением и нежностью. Я готова и хочу видеть Ирландию его глазами — и любить ее как сестру намного старше меня.

Ну и, конечно, то, что Кавана был другом/врагом Флэнна О'Брайена, лишь добавляет моей симпатии кухонно-родственный оттенок.

Шанкодафф

Черные мои холмы не видели ни разу, как восходит солнце,
Вечно глядят они на север, к Арме.
Лотова жена не стала б солью, если б оказалась
Нелюбопытной, как черные мои холмы, довольные,
Когда рассвет выбеливает часовню Глассдраммонд. 

Мои холмы копят каждый сияющий шиллинг марта,
Покуда солнце шарит по карманам. 
Они мне Альпы, я взбирался на Маттерхорн
С охапкой сена трем телятам чахлым 
На поле под Великим Фортом Роксавидж. 

Ветер ледяной рвет тростниковые бороды Шанкодаффа,
А пастухи, попрятавшись в Фотерна-буш,
Поглядывают вверх и говорят: "Кто им хозяин, холмам голодным этим,
Что брошены давно камышницею и бекасом?
Поэт? Тогда, ей-богу, нищий он уж точно".
Я слышу, и мое сердце не потрясено ли?