Не нашим языком

«Очень быстро об одном человеке», Шаши Мартынова

очу рассказать вам о моей любимой книге. Ее не существует.

По крайней мере, пока.

Там внутри 25 недлинных поэтических текстов, каждый из которых, рассказывает на мой взгляд, очень точную и тонкую историю о механизмах тайной жизни человеческой души, как если бы сны каждого из нас вдруг научились разговаривать и пришли рассказать нам о своих страхах, желаниях и поисках снообразным своим языком.

Сны ароде бы более-менее усвоили понятие «человеческий язык», но все еще видно, что он для них не родной и правила его чужды, были поняты формально, на слух. Слова и синтагмы у них — это странные сновидческие образы и повороты сюжета, которые складываются в притчи, смысл каждой из которой мерцает: его чувствуешь сердцем, но каждый раз, когда пытаешься облечь в трактовку — она ускользает прочь. И только мы с вами знаем, что на самом деле сны так пытаются нам пересказать сокровенные правила бытия, ужасно простые, точные и неизменные. Просто на человечьем оные совершенно не умеют звучать.
Эти тексты оформлены одушевленным морем и космосом и их причудливыми и трогательными обитателями. Картинки делают все происходящее еще более dreamlike: как будто мы вместе сидим у костра, сны наши рассказывают нам свои истории, и эти истории возникают всплесками черно-белой графики прямо из языков пламени и тут же растворяются.

Я хочу сказать большое спасибо автору, Шаши Мартыновой, и художнику Маше Югановой за эту книгу, которой не существует. Но прекрасные новости в том, что ее можно помочь материализовать на бумаге, и если вы ее заранее полюбите, как случилось со мной.

Сейчас книга собирает на издание краудфандингом на Планете.ру — можно включиться.

Причудливая машина времени

"Искусственная принцесса", Роналд Фёрбэнк

Еще один дивный английский эксцентрик (дождавшийся у меня на полке своего часа прочтения) — из той породы, что размечена такими именами, как Лоренс Стерн, Оскар Уайлд, Уильям Джерхарди, Мервин Пик, а из нынешних, пожалуй, — Дейвид Бриттон, хотя Фёрбэнк, конечно, не так трансгрессивен, пусть для своего времени и был, я допускаю, чрезмерен). Да, в первую очередь — стилисты, у которых порой единственный мессидж сводится к медии.

Пленных при этом Фёрбэнк не берет — изящество у него загоняется в читателя по самую рукоятку: все, что он говорит, «…неизменно заострено, и часто впрямь так тонко, что слова кажутся слишком грубым средством, дабы передать неуловимые смыслы», как он сам описывал одну свою персонажицу. А персонажи эти — язык не поднимается называть их «героями» — суть смутные особы неведомых королевских кровей, негритянская аристократия, 120-летние дамы, благородные священнослужители малопонятных убеждений… Порой кажется, что все это как-то чересчур, автор писал сказки, но увлекся транскрипцией разговоров. Разбегающиеся диалоги, рудиментарные фабулы, едва набросанные пейзажи и детально прописанные интерьеры и туалеты — все это высшая абстракция, чистое искусство, и ценности в этом не меньше, чем в чем угодно написанном.

Стиль кучеряв, манерен и куртуазен до того, что часто возникает ощущение — автор просто издевается над своими персонажами, но при этом лучше не забывать, что к издевательству все отнюдь не сводится. Сам автор еще и упивается этой тонкой филигранью с фиоритурами, этой разреженной атмосферой тлена, пробивающейся из под описываемых экзотических ароматов. Комедия манер у него прописана — не набросана жирными мазками, как у Уайлда, проработана настолько тоньше, что следы ее иногда теряются. И в этом кружевном плетенье словес — могучая правда жизни.

Судить его за такие экзерсисы невозможно — нам просто не понять, таких людей больше не делают. Романы Фёрбэнка — вот настоящий десант на машине времени на 100 лет назад.

Листки военного времени

Про военкора Савелия Леонова

Будущий классик советской литературы Савелий Леонов родился в начале 1904 года в деревне, в семье бедного крестьянина, и никто даже не мог предположить, что его книги будут издавать огромными тиражами. «Отец его, бедный крестьянин, имел всего лишь полторы десятины земли и не мог прокормить свою большую семью, - писал Леонов сам о себе. – Он часто уходил плотничать на стороне. И дети, подрастая, вынуждены были наниматься в батраки. Будущему писателю пришлось с семилетнего возраста зарабатывать на хлеб. Он работал у кулаков, подпаском деревенского стада, на помещичьем поле, на заводе фруктовых вод, в аптеке, в пекарне. Большое влияние оказал на формирование взглядов писателя его старший брат Петр, посвятивший себя революции. Тринадцатилетним мальчиком С. Леонов уходит добровольцем на фронт гражданской войны и в качестве пулеметчика бьется против белых банд Мамонтова и Деникина…» Однажды, со слов Леонова рассказывала мне его дочь, его часть окружили и взяли в плен. Всех расстреляли, пожалев только мальчишку. Взаперти его не держали, а бежать было особо некуда, и он слонялся между солдат и офицеров. Однажды Савва познакомился с каким-то солдатом, который умел предсказывать будущее – при мальчике он нехотя предсказал скорую смерть другому солдату, здоровенному детине, и тот был убит в следующем же бою. Леонову он рассказал всю его будущую жизнь, включая увлечение литературой. Просто должно было пройти время.

Так и получилось. Он жил и учился на Урале, приехал в Ленинград, стал посещать литературную группу «Резец», писал стихи, много печатался в журналах и вообще принимал активное участие в литературной жизни Ленинграда 1920-1930-х. А во время Великой отечественной войны был военным корреспондентом. Книгу, о которой идет речь, составляют его тексты-репортажи, написанные для боевых листков частей, к которым он был приписан. На каждом листке обозначалось: «Не выносить за пределы части». И, так получилось, что эти тексты будущего классика советской литературы читали только солдаты – больше их, по сути, никто не видел. Не знаю, стоит ли говорить о литературных достоинствах этих текстов (хотя они, безусловно, есть), главное здесь не это. Военные тексты Леонова – это еще один неизвестный документ, неизвестное свидетельство страшной войны. Да, эти тексты проходили дикую военную цензуру, да и без нее они – естественным для военного времени образом – было пропитаны пропагандистским духом. Но в них все равно зафиксированы реальные судьбы реальных людей, реальные события тех дней, реальная история страны – история, до сих пор не осмысленная, до сих пор не написанная.

Что касается всего остального, то над своим самым известным романом – «Молодостью» - Леонов начал работать до войны, а закончил он его уже после. Роман выдержал более десятка переизданий и стал главным произведением автора и абсолютной советской классикой. Почитайте как-нибудь – хорошая книга своего времени. А сам Леонов дожил до 1988 года.

Я же, чтобы как-то закончить это затянувшееся повествование, приведу здесь стихотворение Леонова, написанное в 1929 году и с тех пор, кажется, больше нигде не издававшееся (впрочем, больше не издавались и другие стихи этого автора):

В сияньи, как бред открывателя

Неведомых земель, -

Он шьет из ледяшек платье

Вековой зиме.

Он плачет со скал сосулями

Хохочет ворохом звезд,

Гремит ледяными разгулами

На тысячи верст.

Он знает: по звездным рекам

Пустились к нему с берегов…

Но полюс не встретил человека

И человек его…

Глаза ледяных морей

Следов не приметят ни чьих.

Лишь щепки норвежских рей

Запенятся в толчеи…

И может быть взгляд последний

Последнего из пловцов –

Хлестнется в дерзко-бледное

Севера лицо:

«А вот самолет сравнится

С полетом полярной птицы,

Прожектора лапа сама

Запросится в туман;

И новый Амендсен поедет

На полюс на белом медведе

Из кабелей и проводов…

И севера серый путь

Расчешут пропеллеры вдоль

И поперек. Пусть

В сияньи как бред открывателя

Неведомых земель

Ты шьешь из ледяшек платье

Разбуженной зиме.

Так или иначе

"Наивно. Супер", Эрленд Лу

Это очень успокаивающая книжка о том, как парня настиг кризис самоопределения, и как он из него выбрался.

Это вам, конечно, не поможет, ибо выкарабкиваться каждому приходится самому, но может нехило поддержать.

Во-1, потому что это в целом напоминалка о том, что вылезти можно.

Во-2, потому что там дается некоторое количество списков, которые можно написать про себя.
(Я исхожу из того, что списки — всегда хорошо)

В-3, потому что скандинавы в принципе пишут каким-то особенным языком, и так строят повествование, что становится очень очевидно, что, может, всё и не будет "хорошо" в традиционном понимании искрящегося счастья и смерти в один день, но, может, это тоже неплохо

Там много рассказывается про время и фотоны и вакуум. Когда беспричинно грустно и тяжко, бывает очень важно узнать, как можно самому сделать вакуум, или что на вершине Эмпайр Стейт Билдинг время идёт не с той же скоростью, что у его подножия.

В ней не говорится ничего Нового. Вот только это становится и не нужно.

Только будучи наивным, можно оставаться оптимистом.

Что выросло из Лёвы

"Психолог, или Ошибка доктора Левина", Борис Минаев

Продолжил читать Минаева (про начало чтения см. предыдущий эфир), поскольку издателями и аннотаторами нам было обещано трилогическое завершение и биографическое продолжение жизни героя-Лёвы.

Трилогией это назвать никак невозможно, но прочесть третью книгу стоило по другой литературно-художественной причине. Если книги про детство имели отчетливый привкус тихой, лаконичной, полуностальгической и очень душевной печали, то книга третья мало того что не про детство, но и совершенно не ностальгична: Лёва вырос и превратился в практикующего полупсихолога, который в силу своей слабости теперь ненарочно портит жизни практически всех окружающих его женщин (из близкого, как говорится, окружения), желая им добра – и тут уж появляются печали другого типа и более глубокой природы. Этим героем – слабым и терзаемым печалями, страхами, сексуальными фобиофантазиями, неуверенностью в себе и неуверенностью в окружающих его людях, писатель Минаев на фиг зачеркнул своего трогательного полуавтобиографического мальчика, но зато сумел рассказать нам, что делать хорошо – не всегда хорошо, то есть, благо не всегда бывает однозначным, что помощь иной раз лучше б и не приходила, что быть мямлей – это судьба, что не разбираться в женщинах – это удел не только идиотов, но, бывает, и людей думающих (потому что они думают не про то и не так).
Короче, неожиданное вышло завершение композиции, но в этой неожиданности можно обнаружить достоинства, если дать автору право не соблюдать правил – тем более, что нам с вами он обещаний никаких не давал. Вполне может оказаться, что нас ждут еще один-два романа про зрелость/старость Лёвы, который станет маньяком или бизнесменом (или параллельно и тем, и другим), уедет в Америку (или Израиль), пойдет на службу в ФСБ (или ЦРУ), просто умрет или будет жить долго, сложно и счастливо – как и все мы, надеюсь. И это добавит сложности к нашему мировосприятию и к восприятию писателя Бориса Минаева.

Мертвый отец. Мысли

"Мертвый отец", Доналд Бартелми

Сегодня в нашем эфире – вновь "Кадриль с Омаром", рубрика, где мы привечаем гостей "Голоса Омара", наших постоянных читателей. На сей раз с нами Павел Кумецкий.

Книга.

A book.
Роман. Его перевод на русский язык, выпущенный в продажу в январе две тысячи семнадцатого года. Печать офсетная. Тираж 2000 экз. Издательство “Додо Пресс”. Издательство “Фантом Пресс”. Перевод с английского Максима Немцова. Редактор Шаши Мартынова. Корректоры Александра Кириллова, Анна Синяткина. Серийное оформление Владимира Вертинского. Рисунок на обложке Владимира Камаева. Оригинал-макет Марии Югановой. Вёрстка Иды Копыт. Читатель Павел Кумецкий.
“The dead father” by Donald Barthelme. Epub.
Чтение оригинала и его перевода. ABBYY Lingvo хороший помощник. Google хороший помощник тоже.
Неотменимая модальность зримого наличествует, но тварь ли я дрожащая или право имею?
Зачем читать книги, точнее, зачем в высшем понимании слова?
Нормы приличия соблюдены, стандартные процедуры вызваны. Впечатления от чтения gathering. Отзыв.

Почему-то мозгу свойственно искать сравнения и подобия. “Когда я умирала” с тем же успехом можно заменить на road movie, Беккета, сравнить с “Нормой” Сорокина, в которой так же, местами, встречаются сердцезатрагивающие предложения на фоне общего pitterpatter происходящего. Или так: “С 1962 года для создания своих произведений Уорхол стал применять технику шелкографии, дававшую возможность бесконечно повторять одни и те же образы”. Бесконечное -ing, -ется как метод и произведение искусства, одновременно. Сэмплирование, фрактализация, дегуманизация, гуманизм вместо сердца, ирония, письки-сиськи трутся-сцепляются-контрастируют с точечным сердцезатрагивающим или размазанным-по-всему-тексту-красной-нитью-задним-фоном сердцезатрагивающим. Трение вызывает искры — profit.

Не стоит забывать о методах Пастернаканечитално, ГдеНастоящиеПисателиДжекЛондон (чаще всего эти методы работают в симбиозном [“символично” — стр. 90 — опечатка, если верить “The dead father” by Donald Barthelme. Epub.] объятье с методом ЯНеПонялДавайтеРушить) — но это не представляет большого интереса.

Не принять Отцов – это сложно, возможно ли вообще? Шестой студийный альбом американской рок-группы Queens of the Stone Age, выпущенный в 2013 году, “…Like Cloсkwork”, начинается так же, как и “In a glass house”, выпущенный в 1973 году, рок-группы Gentle Giant — звуком разбитого стёкла. Бартелми сначала писал линейную прозу, но она была ужасна (источник – YouTube), затем он прочёл Беккета. К тому же каждый сын несёт в себе что-то от отца\сам может стать отцом. Роман написан в 1975, роман читается\нравится в 2017.

Endshrouded in endigmas. Окраймлён краинствами.
Я так и не понял, что такое bumaree.
А это моё слово, вызванное “reiteratingandreiteratingandreiterating” Бартелми и песней Simple Minds — “dontdontdontyou” — именно так, в одно слово. Forget about me. (это связано лишь с тем, что я позавчера открыл для себя эту группу и песня в голове крутится)

“The novel also has that one remaining aspect that so many novels, even the truly great ones, lack; it left me wanting more” (about “Stone Junction”, amazon.com) — вот и у меня похожее впечатление от этой книги — хочу ещё Бартелми! Мне понравилось, несмотря на hunkwash-ность, flitter-te-hee-ность. Скорее даже из-за, а не несмотря на. Иногда я смеялся, а бывало и сердцезатрагивающе.

Читать в тандеме с переводом — эмм…даже не знаю, сколько процентов от общего удовольствия: без него я бы вряд ли\не скоро\а может и никогда не прочёл бы этот роман, с этого стоит начать, но дело не в этом — дело в том, что перевод (по моему мнению) сделан качественно. Сам убедился, что текст сложный для перевода\адаптации на русский язык.

Мне нравятся такие тексты тем, что их можно обсуждать, они не одномерные (или это так задумывалось автором, или он ведёт нас всех за нос — уже повод для дискуссии), они провоцируют, они выделяются. И он мне действительно понравился: понравились фрагментарные предложения, позволяющие домыслять что-то своё; понравился сюжет-квест (хотя куда и где перемещались герои, где происходили действия — не ясно точно, но чувство "квеста" появляется в начале и пропадает лишь после эпизода "Наставления сыновьям", это мне не понравилось); и что удивительно — появилось сочувствие к героям, такое же, которое возникает к героям обычного, не абсурдистского (условно говоря) романа.

Примечания к тексту — я обожаю в них копаться. Раньше не любил — чтение Пинчона, Джойса привычку ими интересоваться (как минимум) породили — а теперь считаю чуть ли не таким же важным моментом, как и сам текст, к которому они написаны. Здесь примечания есть, и возникала мысль частенько “откуда составитель примечаний это знает?”. Но тем и хороши такие тексты, что каждый вправе пользоваться всем, чем только сможет, при работе с ними.

И ещё: “текстовые отцы обыкновенно переплетены в синий”. Вот за это — отдельное \^_^/ тем, кто делал книгу-перевод. И ещё мне кажется, что я придумал итог: “мой внутренний филолог ликовал”.

А эпиграф такой, потому что всплыло, когда: “some fathers never sleep at all, but are endlessly awake, staring at their futures, which are behind them”\“иные отцы вообще никогда не спят, но бесконечно бодрствуют, не сводя пристальных взоров со своего будущего, кое у них позади”

За руку

Стихи Ани Синяткиной, пока неиздано

Злоупотребление служебным положением, фаворитизм, кумовство: поскольку мой сегодняшний эфир совпал с днем рождения нашего постоянного букжокея Ани Синяткиной, я собираюсь сказать вам пару слов о ее стихах. Нет никаких сомнений, что Анины стихи должны увидеть свет с бумаги, это я вам говорю как редактор и читатель с ненулевым стажем, надо просто чуть-чуть подождать, пока их наберется на книжку.

"Хорошие стихи" в моем читательском сознании, в частности, определяются так: если поэт пишет Тибетскую книгу мертвых — он мне нравится. И если пишет Тибетскую книгу живых — тоже. И та, и другая Тибетские книги — пылкая, самозабвенная инструкция (или медиумическое вещание), сопровождающая мертвого или живого человека через испытания миров, которые этот человек проходит, посмертно или при жизни соответственно. Задача поэта, таким образом, — вести меня, читателя, своим голосом в полутемном пространстве и толковать его не вполне зримые очертания, тревожные звуки и запахи, но поэт при этом совершенно не обязан знать, что он комментирует, его миссия — сказать, что, да, он тоже это слышит, и предложить описание и метод взаимодействия с этим неисповедимым, а также просто быть рядом с идущим. Отличие такого дантова Вергилия от читателя/ведомого — в чуть большей смелости идти на полшага впереди и упреждать. И совершенно не важно, по каким чудищам и чудесам тот или иной Вергилий специалист: необходим всякий, любой слух, и на громадных драконов, и на тени саблезубых мышей. Сообщать о них идущему за поводырем требует от поводыря уязвимости и уверенности в своем слухе, вопреки тому, что ведущий рискует не меньше ведомого.

В Ане этот поводырь, на мой взгляд, несомненно есть.

3 февраля: день рождения поэта Аркадия Драгомощенко

"Общее местo". ​Эссе из книги "Пыль"

Опубликовано в журнале "Новая Юность" 2001, 6(51). Цитируется по сайту "Журнальный зал".

Труд начинается при подъеме, и теперь свет,
наоборот, помеха: глаз не видит, куда

ступает нога. Оборачиваться нельзя.
Мишель Серр

История эта имеет множество начал, но ни в одном из них не находит своего завершения. В разрозненном, дискретном обиходе каждого дня, уснащенном псевдосвязующими нитями надежд, иллюзий, воспоминаний, смутных усилий и невзрачных итогов, иногда наступают неизъяснимые (порой краткие, а подчас превосходящие меры ожидания) периоды, на протяжении которых вещи и события, казалось бы глухие и чуждые друг другу, сводимые воедино лишь усвоенной привычкой или волей, внезапно обнаруживают в некоторой отзывчивости тягу друг к другу, продолжая себя в ином, совлекаясь в головокружительный узор, образующий пространство неотступно возрастающего резонанса. Чаще такие изменения незаметны, хотя иногда возникновение подобных соответствий принимает угрожающий характер.

Есть основания думать, что история, точнее ее отдельный эпизод, занимающий меня, берет истоки в нескольких местах одновременно, невзирая на фактическое различие в сроках.

Однажды вечером, находясь в известном кафе, я ощутил, как мой слух сквозь гул говора с неожиданной отчетливостью различает фрагменты чьего-то разговора. Помню, что моего слуха достигло, кажется, слово "теломираз...", а через некоторое время другой голос говорит, скорее всего, о чем-то "...необходимом для восстановления генного щита". Затем звонит телефон, несут пиво, кто-то входит с дождя, сигарета падает на пол и все прекращается.

На следующий день я узнаю из газет, что вчера, судя по тем же словам, в кафе шла речь о, позволим себе сказать, новом прорыве в области генетики, иными словами - об уже возможном вторжении в область бытия, отстоявшую человека всю его историю.

Речь шла о бессмертии.

Тут же я вспоминаю, что начало этого случая (этого совпадения) лежит также еще в одном пересечении времени и места. Я вспоминаю, как (не понять, по какой причине) раскрыл книгу на статье Михаила Ямпольского "Жест палача, оратора, актера" (вполне возможно, это была вообще другая книга, другого автора и все происходило не по осени в балтийских сумерках, а весной на склонах Альп) и, пробегая глазами строки, разглядывая страницы, остановился на гравюре, изображающей палача, стоящего на краю помоста и протягивающего толпе отсеченную на гильотине голову.

Не довольствуясь тем, что ей дано, мысль понуждает воображение искать выход: помост, театр, смерть, зритель, кулисы, ужас, что, как кажется, намеренно предлагает достаточно знакомую перспективу рассуждения, будто бы на самом деле пытаясь что-то сокрыть в своей испытанной притягательности.

Несколько дней спустя неверно внесенное в поисковую систему слово вынесло меня на sitе, полностью посвященный гильотине как таковой. Случайность, обязанная ошибке.

Оказывается, д-р Гильотeн ничего не изобретал. Орудие декапитации, следует признать, существует едва ли не с 1300 года и впервые применялось в Ирландии.

Со временем это сверкающее крыло казни, как и любое приличное изобретение, стало все чаще осенять публичный театр смерти. По-видимому, лезвие этого крыла служило тончайшей гранью, созерцание которой, по словам Батая, позволяло человеку преступать пределы собственной фундаментальной разорванности, рассеченности.

Что до д-ра Гильотeна, то он, не обинуясь, предложил Конвенту шестистраничный обстоятельный доклад о целесообразной гуманности применения подобного орудия в индустрии революции. К счастью, история не преподает никаких уроков, поскольку как таковой ее в итоге просто нет.

Однако даже в этом, последовательно собранном своде малочисленных фактов оказалась сокрытой одна немаловажная частность - из пяти отсеченных на гильотине голов по меньшей мере три головы продолжают жить не менее трех-четырех секунд. Несколько позже М. Ямпольский сообщит, что "вокруг продолжающейся жизни головы после гильотинирования образовался целый фольклор. Например, история о том, как палач дал пощечину отрубленной голове Шарлотты Корде и та покраснела...".

И все же попробуем посчитать до 4-х! - времени более чем достаточно для того, чтобы увидеть свое собственное "мертвое" тело, увидеть и то, как оно колышется, проплывая в глазах людей, созерцающих не акт расчленения, но вступающих в непрерывные воды смерти, - собственное бессмертие. Но "увидеть себя мертвым" означает непреодолимый изъян некой двусмысленности.

Разве эта сюрреалистическая фигура при приближении к ней не оказывается апорией? Которую возможно понять (так, во всяком случае, мнится), введя лишь понятие бессмертия - пусть всего нескольких мгновений отчетливо "явного" существования после фактически тотального разрушения.

Более того, смерть и не-смерть в этом случае оказывается (разумеется, ненадолго) одним и тем же, невзирая на разделение, на различие, проведенное лезвием... Возможно ли это вообразить, а вслед за тем и помыслить? Или же это точно так же трудно, как помыслить Вечное Возвращение, невозможность которого происходит из неизбежности мыслить время одновременно как конечное и бесконечное?

Так или иначе, идея бессмертия на протяжении веков безраздельно властвовала над умами людей, предлагая себя в религии, науке, философии, являясь неисчерпаемой фабулой различного рода приключений. Мы могли бы обратиться, например, к тибетской "Книге мертвых", но тут, как бы параллельно, начинает разворачиваться еще одна фабула, непосредственно связанная с тем, что секунду назад было названо "бессмертием", а именно с идеей создания эмуляции бессмертия, обязанной развитию электронных технологий.

В одной из своих работ Крис Стаут, американский нейробиолог и кибернетик, предлагает создание системы, отличной (как он говорит) от криогенно-големо-франкенштейновского решения проблемы - системы, которая, попросту говоря, будет компьютерной программой. При этом, надо отдать ему должное, он говорит не о Immortality, но о Em-mortality, об эм-уляции бессмертия, что означает создание некой саморазвивающейся системы, предпосылками и основой каковой будут служить бесчисленные составляющие той или иной личности. Что безусловно со стороны может показаться жуткой затеей, "хотя я, - пишет Стаут, - сам бы не прочь пообщаться с компьютерной версией бабушки или дедушки. Да и почему они должны казаться менее реальными, нежели те, с кем я общаюсь по электронной почте?"

Оставляя в стороне технологические описания уже существующих возможностей создания такой программы, можно представить основные принципы, лежащие в разработке такого вида эмуляции. Прежде всего налицо факт того, что такое эм-бессмертие предназначено для другого, но не для того, кто ушел. Затем программе надлежит действовать как разумному агенту личности с самого начала ее же (то есть программы) интеллектуальной деятельности, впитывающей всю информацию, которую субъект обычно черпает из действительности, при всем том уже оснащенной матрицами всех психологических и социальных и пр. предпосылок, в то время как интерактивное общение/обучение будет обеспечивать связи и ассоциации между "экспертом" (то есть пользователем), программой и миром.

Возрастающая база данных такой программы будет строиться из основных личностных элементов самого пользователя (его истории), непрерывно пополняясь на протяжении всей его жизни. Более того, программа будет совершенствоваться и после смерти пользователя на макро/микро уровнях всевозможных отношений с миром и членами семьи. Из чего следует, что система будет развиваться и после смерти "носителя" тела, вбирая и усваивая новые и новые информационные потоки, шумы, ожидания и т. д. В самом начале статьи Крис Стаут пишет, что в идеале, конечно, было бы целесообразней обращаться к личности, находящейся в функциональном состоянии, но, продолжает он, медицинские технологии покуда не в состоянии этого обеспечить.

Всего год разделяет мнение Криса Стаута от события, отголоски которого коснулись меня в кафе, - о возможности уже сегодня выделить компонент, ответственный за восстановление генной защиты клеток и который, надо полагать, будет управлять временем их существования.

Хорошо помню, что, возвращаясь поздним вечером домой, я вспомнил слова Мишеля Серра о том, что "у начала нашей жизни - великая смерть", что "у начала средиземноморской, эллинской культуры - земля, которая одновременно зовется Египтом и могилой, Шеолом, хаосом или истоком...".

И тогда, быть может, стремление к "бессмертию" при всей своей теперь почти "осуществимой буквальности" есть не что иное, как стремление осознать то, что "бессмертие", как бы обязанное изымать из тьмы смерти, на самом деле предстает стремлением именно к сокрытию, погружению в тьму, тень, тогда как смерть - напротив, вырывает нас из нее на свет, а "вырвать из тьмы, - здесь Мишель Серр прибегает к известной метафоре, - нередко означает разрушить".

Грудной голос

"О редактировании и редакторах", Аркадий Мильчин

Отличная компиляция всего на свете о работе русских и советских редакторов, которую бросает из крайности в крайность. С одной стороны, много веселого и полезного, какое-то количество анекдотов и житейской редакторской мудрости, которая при верном применении может оказаться эффективна. С другой - чистый ужас пролеткульта и совка.

В моем личном топе - цитата из Исая Рахтанова, внемлите: "Редактировать не значит сидеть за письменным столом и черкать рукопись карандашом, редактировать - это воспитывать автора, расширять его кругозор, рассказывать неповторимым грудным голосом о том, чего достигло человечество в твоем любимом деле". Это он о Маршаке, если что, 1963 год, стр 87-88.

Так что добро пожаловать в удивительный заповедник (практически гоблинов). А я пойду, пожалуй, и дальше говорить с кем-нибудь неповторимым грудным голосом...

Тем хуже для них

«Стихотворения», Пабло Пикассо

Завтра (2 февраля) в 1938 года Пабло Пикассо написал:

повиснув на шее веревки
ласковая
молчаливая
приятно отдающая вербеной
плавные руки
забрызганные капельками пота
бьющие тревогу
в потоке света
прижатые к вискам
отблески льда стучащего в дверь
и таящего аромат радуги
за голубиными вуалями
пересекаются со счетами угольщика
как всегда приходящего вовремя

А потом, в следующие пять дней, дописал:

повиснув на шее веревки (повиснув ибо ее пальцы это лучи голубого желтого зеленого лилового света) ласковая (ибо извилистый рисунок окружает палец и беззубыми деснами впивается в него до крови) молчаливая (ибо веревка на конце которой она держится в равновесии хлопает ее по ляжкам и щекочет между пальцами ее ног пеплом циферблата часов подвешенных к пламени свечи) приятно отдающая вербеной (кавалькада тарелок вилок ложек и кухонных тряпок поставленная на постреливающий огонь и бросающаяся в ноги покусывая липкие руки тюремщика)
плавные руки (это руки слова едва сорвавшегося с губ и уже пьяного недостатком внимания окутанного гигроскопической ватой мелодии тянущейся из-под подушки)
забрызганные капельками пота (иначе говоря любовь печаль и легкий аромат сандалового веера) бьющие тревогу (я представляю себе тележку зеленщика влекомую телками выкрашенными красной краской словно кирпичная стена)
в потоке света (равном 137.840 минус марка приложенная к подолу ее подвенечного платья)
прижатые к вискам (свет сквозь ставни попорченные корзинами уже мертвых мандаринов поставленными на стол в столовой)
отблески льда стучащего в дверь (как говорится волей-неволей)
и таящего аромат радуги (порядок в мыслях запах угля ослепленного фарами автомобиля прибывшего чтобы овладеть резонами прилепленными к килю корабля оторвавшегося от потолка и поданного горячим на полотне брошенном в кресло)
за голубиными вуалями (оружие граждан погибших ни за что закопанных в землю и питающихся трупными червями)
пересекаются со счетами угольщика (услышать вдали за городом крики трех маленьких девочек атакованных змеями)
как всегда приходящего вовремя (чтение вслух списка номеров выигравших в национальной лотерее)

«Прежде всего все искусство суть одно; картину можно написать словами – так же, как описать ощущение в стихах», - утверждал Пабло Пикассо. Он начал писать стихи в 1935 году – ему было 54 года. Писал на французском и испанском. И написал довольно много текстов. В середине шестидесятых он спросил своего друга: «Мне кажется, что на самом деле я поэт-неудачник. Как ты думаешь?» Что ответил его друг, я не знаю.

И вот еще что. «Они принимают меня всерьез лишь как художника, - однажды заявил Пикассо. - Тем хуже для них…»

Как превратить Мерседес в Порш

"Теннисные мячики небес", Стивен Фрай

Не понимаю, почему я раньше не читала книг Фрая, хотя мне всегда нравилось примерно все, что он делает.

Тут очень приятный язык. Тут очень знакомый сюжет. К середине книги вдруг соображаешь, что это же Граф Монте-Кристо! А потом соображаешь, что имя Порции (аналога Мерседес) ее родные сокращают до Порш. Ха!

В остальном, кроме общей канвы сюжета, все отличается. Пусть Нед Маддстоун тоже был молод, хорош собой, обаятелен, успешен и канешшшшшна счастливо влюблен. Пусть у него тоже были недоброжелатели. Пусть его тоже упекли на долгие годы в закрытое от посторонних глаз заведение. Но Нед – не Эдмон Дантес, и замечать их отличия и увлекательно и страшно. А каким был бы сам Дантес, если бы, когда он вышел из тюрьмы, мир был бы полон мобильных телефонов, интернетов и прочих прелестей современной жизни? Что бы он стал делать со своими недругами? Чему бы научил его наставник? Чему бы он научился? Нашел бы он смысл и цель своего новой жизни?

И как всегда – а мы, мы бы что делали на его месте?

– Это куча?
– Нет, конечно.
Бэйб добавил еще одну шишку.
– А теперь куча у нас уже получилась? Нет, разумеется, перед нами всего лишь две шишки. Кстати, тебе никогда не казалось странным, что на нашем языке еловая шишка, fir cone, – это анаграмма хвойного дерева – conifer? Ты мог бы счесть, что Господь в очередной раз напортачил. А посмотри на расположение чешуек. Три в ряд, затем пять, восемь, тринадцать. Ряд Фибоначчи. Какая уж тут случайность, верно? Господь Бог снова выдал себя с головой. Но это вопрос посторонний. Покамест у нас две шишки. Хорошо, добавляю третью. Теперь это куча?
– Нет.
– Добавляю четвертую.
Нед, прислонясь спиной к теплой коре сосны, следил, как Бэйб шарит вокруг, подбирая шишки и добавляя их по одной.
– Да, – наконец сказал он, скорее из жалости к Бэйбу, чем потому, что и вправду так думал. – Теперь я определенно назвал бы это кучей.
– У нас есть куча! – вскричал, хлопнув в ладоши, Бэйб. – Куча еловых шишек! Их семнадцать, голубушек. Итак, Нед Маддстоун поведал миру, что семнадцать предметов официально именуются кучей?
– Ну…
– Семнадцать еловых шишек образуют кучу, а шестнадцать не образуют?
– Нет, этого я не говорил…
– Вот здесь-то и возникает проблема. Мир полон куч вроде этой, Нед. Это хорошо, а это плохо. Это невезуха, а то ужасная несправедливость. Тут массовое убийство, а там геноцид. Это детоубийство, а то просто аборт. Это законное совокупление, а то, по закону, изнасилование. И все они рознятся на одну еловую шишку, не более, и порой одна-единственная, маленькая такая шишечка определяет для нас различие между раем и адом.

Две напоминалки

"Детство Лёвы", "Гений дзюдо", Борис Минаев

Когда эти книжки увидели публичный свет, то были сочтены детско-подростковыми. В общем-то, их и дети читать могут – и, надеюсь, читают (прочитают), и находят (найдут) в них нечто близкое и понятное – или новое, но понятное тоже; причем, новое там – это как раз то старое, которого уж в нынешнем дестве не сыщешь: например, коллективная дворовая жизнь (и детская, и взрослая), которой больше нет в Москве, типа игр в ножички, кладои

скательства, лежания под старой машиной, выкаченной из гаража, пьяного соседа, бьющего жену, расквашенных носов, белого батона за 13 копеек и безинтернетного детского одиночества посреди советской унылой кутерьмы...

А взрослому читателю – даже не обязательно настолько взрослому, чтоб он помнил, почем в 70-е была четвертинка черного – взрослому эти книжки пригодятся не столько в качестве стимуляторов реминисценций (это ж, по большому счету, не мемуары с бытовыми подробностями), сколько в смысле просто литературном. Ровно в таком же, в каком нам пригождаются “Детство Тёмы” или “Детство Никиты” – тогда-то уж точно никто из ныне читающих не жил, но ведь читаем же!..

Читаем про разницу миров маленького человека и больших людей, читаем про крошечные беды, которые кажутся непоправимыми, и про микроскопические счастья, которые представляются огромными, читаем про любовь и непонимание, читаем про страх и смелость, читаем и видим, что, посмотрев далеко назад, хороший писатель среди псевдомелочей может найти в своем детстве важные вещи и напомнить про них вялому ленивому читателю, поскольку тот про свои, очень похожие, скорее всего, забыл.

​Собирая имена

Психоделические Бёрджесс, Фолкнер и 23 прекрасных новых мира

Мы уже некоторое время назад обещали вернуться к теме имен разных творческих коллективов и вот наконец собрались вспомнить всех поименно… ну, кого успеем, во всяком случае.

Это был наш эпиграф: традиционный спиричуэл, играющий крупную роль в романе Боба Дилана «Тарантул». В первом исполнении, заметим. Название же следующего коллектива было заимствовано у Энтони Бёрджесса из романа «Заводной апельсин»:

Этот текст, бесспорно, оставил свой отпечаток в умах многих рок-музыкантов. Вот и самое известное русское слово, вошедшее из него в английский язык:

И вот в этом сочетании букв виден след «Заводного апельсина». Видеоряд в этом клипе тоже примечательный — из шизофренического шедевра американского агитпропа «Косячное безумие»: смотрите, дети, до чего может довести одна выкуренная штакетина:

А вот этот коллектив из Лос-Анжелеса назвался в честь климатического явления из романа Дона Делилло «Белый шум»:

Название «Искусство шума» восходит к эссе итальянского футуриста и одного из пионеров шумовой музыки Луиджи Руссоло «Искусство шумов»:

Еще немного истории: этот коллектив заимствовал свое название у Джона Дос Пассоса:

Вот этот классический состав психоделического кантри-рока своим названием обязан не менее классическому (и не менее психоделическому) роману американского стоматолога Пёрла Зейна Грея, и мы не можем противостоять соблазну показать вам целиком их концерт:

Немного настоящего хардкора. Эти прекрасные люди вдохновились романом Джона Стайнбека «О мышах и людях», поди ж ты:

И еще классики вам — на сей раз из Уильяма Фолкнера:

Фолкнер же — своим не самым очевидным романом — вдохновил на творчество и эту бесшабашную компанию альтернативщиков:

Ну и немного о другом классике психоделии — Олдосе Хаксли. Точнее — об одном его романе, своим названием подарившем всем натурально мем эпохи рока. Да, речь у нас о «Прекрасном новом мире». Вот одна из первых групп конца 60-х, которая так назвалась в Сиэттле (группа эта — большая редкость, на самом деле):

А вот их флоридские потомки, уже в наших днях:

Ну а сколько песен с таким названием существует, даже сказать затруднительно. Вот лишь несколько, в честь недавно наступившего на нас нового года:

(Русский след тоже имеется:)

Ну и самая, пожалуй, потешная версия прекрасного нового мира:

Мы даже не знаем, чему приписать такую популярность этих трех слов. В недостатке воображения всех этих людей вроде бы тоже не упрекнешь (стоит учесть, что мы перечислили далеко не всех). Ладно, с других произведений Олдоса Хаксли мы начнем наш следующий поименный концерт, а вы, хорошенько вдохновленные нашим сегодняшним, ступайте-ка читать (или перечитывать) первоисточники.

В строке "Личные убеждения": ребенок

"Ответственный ребенок", Вера Полозкова

Мои любимые детские книги написаны не "для детей", и поэтому из них нельзя вырасти. Они сочиняются для дальнейшей совместной жизни и чтения среди граждан, которые по убеждениям взрослые, и граждан, которые по убеждениям дети. Взросление для авторов таких книг — смена убеждений, в некотором смысле неизбежная. Относиться к убеждениям другого человека уважительно — гуманно, здорОво и логично. Особенно к обоснованным убеждениям. Люди, которые по обоснованным убеждениям дети, имеют в жизни свои плюсы и минусы — а как иначе? За свои убеждения всем из нас приходится чем-нибудь платить. Чем старше мы делаемся, тем отчетливее это становится.

Так вот. Вера написала 28 стихотворений, в которых уважение к убежденным детям и к их мировоззрению абсолютно. Вера, со всей очевидностью, к этому мировоззрению расположена, увлечена им и понимает его настолько полно, насколько это возможно для человека, по убеждениям и по необходимости взрослого. И восхищается им так, как умеют художники в любом жанре: внимательными веселыми глазами.

И да, как во "взрослых" ее книгах, Верин фонтан изобретательных рифм, щедрое разнообразие метрик и памятность образа и намерения в каждом тексте — это, конечно, праздник и большая радость внутреннему уху. Независимо от убеждений читателя. Такие книги, хоть поэтические, хоть прозаические, можно и нужно читать вместе и по одиночке, а потом, перебивая друг дружку, делиться, как это было — дождь, варенье, птицы, машинки и власть над вселенной — в поры наших самых первых, самых непреклонных, самых ярких убеждений.