Освобождение в бардо посредством слушанья

"Так это был гудочек", Линор Горалик

Вообразите картину: невозможной красоты и силы пейзаж, скажем, горы в умеренных широтах, осень, феерия красок, моросит дождь, из-под прелой листвы прут, как ненормальные, грибы, кругом рябина, и воздух такой, что упиться в лоскуты с одного вдоха, и какие-то горлицы балагурят по кустам, и вся эта стареющая, но еще бодрая жизнь хороша, постоянно изменчива и на своем месте в каждой точке этой картины, в любой миг. Вся эта живопись — кляксы краски на палитре существа с хирургическим зрением, и этой краской он пишет правду как она болит. Пишет людей и то, как они друг с другом обращаются, пишет, как они способны быть неспособными, пишет их глаза изнутри, а там творятся нечеловеческие вещи. И это чуточку Линч — в том смысле, что ни удрать, ни спрятаться, ни даже обмануть себя, что можно удрать или спрятаться.

В этой метафоре пейзаж и всё в нем — русский язык, существо с хирургическим зрением — Линор. Сколько бы ни читала ее текстов, я по-прежнему не знаю, было бы лучше, если бы мы не были знакомы и никакого дополнительного знания к текстам не добавлялось бы, или же все-таки к пользе мне как читателю, что я знакома с автором и это знание не вынимается из моего чтения. Но, думаю, мне было бы менее жутко внутри, если бы только текст у меня и был, а этого я не хочу — хочу, чтоб было вот так, как теперь.

С этим чувством, помнится, я читала в университетские годы Тибетскую книгу мертвых. А главное в бардо, как мы знаем благодаря Эванс-Венцу, — пусть даже страшно, и больно, и горестно, — продолжать всматриваться во всех существ и во все обстоятельства, какие возникают на этом темном пути. "Бардо тодол" — не анестезия. Линорины стихи из этого сборника — путеводитель по той части бардо, где говорят по-русски. Если слушать внимательно, есть шанс переродиться в чистой земле.